рой   была   обнесена   территория   базы,
простиралась ровная, как стол, степь.
   Лукашевский повернул в замке ключ зажигания. Двигатель сразу же  завелся.
Взглянул на  стрелку  показателя  бензина  -  бак  был  полон.  Выжал  муфту
сцепления, включил первую скорость. Развернулся, проехав  у  самого  КПП,  и
стал медленно удаляться, поглядывая по сторонам. Водитель так и не появился.
   "Ну и шут с ним, - сказал Лукашевский. - Сами с усами", - и стал набирать
скорость.
   Через час он был в  райцентре.  Поселок  оказался  совершенно  безлюдным.
Лукашевский, чтобы окончательно убедиться  в  этом,  проехал  по  нескольким
улицам, не встретил ни души. Лишь на выезде из поселка увидел  впереди  себя
удаляющийся конный отряд. Догонять его не стал, помня о недавней  неприятной
встрече у курганов. Постоял несколько минут, дав отряду скрыться из виду,  и
лишь после этого двинулся по знакомой дороге в сторону  маяка,  к  курганам,
удерживая стрелку спидометра на "40".
   Перед спуском в балку у плато курганов его остановили  вооруженные  люди,
которых в другое время и принял бы просто за группу охранников. Они  были  с
ружьями,  с  рюкзаками,  с  собаками.  Потребовали   предъявить   документы.
Лукашевский показал им старое удостоверение  капитана  дальнего  плавания  -
единственный из имевшихся у него документов, с которым можно было без  риска
расстаться.
   "Давай еще! - приказал проверяющий,  сунув  капитанское  удостоверение  в
карман. - Паспорт давай!"
   "Паспорта нет, - соврал Лукашевский. - Разве не видите, на чьей я машине?
- пришла ему в голову счастливая мысль. - Я на машине  Режиссера  и  еду  на
съемки по его личному приглашению".
   "Действительно,  -  согласился  проверяющий,  лицо  которого   показалось
Лукашевскому знакомым. Теперь же он узнал его - это был Кубасов,  заведующий
райсобесом. - Это же машина председателя  исполкома!  -  воскликнул  Кубасов
изумленно. - Пропустить немедленно!"
   Стоявшие перед машиной люди  расступились.  Кубасов  вернул  Лукашевскому
капитанское удостоверение и, нагнувшись к  окну,  тихо  сказал:  "Поезжайте,
Петр Петрович. Я вас сразу узнал, но приказ Режиссера -  сами  понимаете,  -
развел он руками. - Приказ!"
   "Понимаю, - сказал Лукашевский и спросил: - А вы  -  кто?  Скифы,  гунны,
печенеги?"
   "Мы - оловянноглазые, - ответил не без гордости Кубасов. - Теперь деление
другое, теперь - по цвету глаз: оловянноглазые,  желтоглазые,  зеленоглазые,
сероглазые,    голубоглазые,    кареглазые,     черноглазые,     одноглазые,
косоглазые..."
   "И что - все друг другу враги?" - спросил Лукашевский.
   "Все! - ответил Кубасов. - Но оловянноглазые - личная  охрана  Режиссера.
Особый отряд!"
   Лукашевский взглянул на Кубасова и убедился,  что  у  того  действительно
глаза цвета олова - без мысли, без чувства, абсолютно пустые глаза. "А у вас
- серые, - сказал бывший заведующий собесом. - Ваш  отряд  стоит  у  дальних
курганов. Это бывшие печенеги, самые жестокие и драчливые".
   "Да?! - удивился Лукашевский. - Самые жестокие?"
   "Самые-самые, - заверил его Кубасов. - Звери, а не люди".
   Лукашевскому сказанное даже понравилось: все же  приятно  сознавать  свою
принадлежность к самым-самым.
   "А почему переименовались?  -  спросил  Лукашевский.  -  Чем  плохо  было
называться сарматами, готами, киммерийцами, печенегами?"
   "Многие не могли решить, кто они, - объяснил словоохотливый Кубасов, - то
ли печенеги, то ли скифы... Словом, метались  из  одного  отряда  в  другой.
Теперь же все ясно по глазам: если, скажем, у тебя карие  глаза  -  валяй  к
кареглазым и никаких гвоздей! Верно?"
   Лукашевский согласился и поехал дальше.  Кубасов  отдал  ему  честь.  Все
остальные также взяли под козырек. Режиссер расположился  на  самом  высоком
кургане - на третьем к югу от дороги. На кургане стояла  военная  палатка  и
столб с мощным радиоусилителем  наверху,  из  которого  на  всю  окрестность
гремела музыка - танец ламбада.
   Машину пришлось оставить на дороге и  добираться  до  кургана  Режиссера,
протискиваясь сквозь толпы людей - конных, пеших, идущих, стоящих,  сидящих.
Музыка громыхала в небе, а здесь, на  земле,  стоял  невообразимый  гомон  -
крики,  брань,  воинские  команды,  причитания  и  перебранки,  смех,  визг,
плач-как при Вавилонском столпотворении. В нос шибало  запахом  пыли,  пота,
конского навоза, нафталина, хлорки. Мужчины копали  рвы  для  отхожих  мест,
женщины толкались и шумели у костров. На разостланных коврах и одеялах спали
и кувыркались дети. Подростки курили, плевались и матерились,  как  лагерная
шпана. Какой-то пьяный старик подбрасывал вверх свою шапку  и  орал  осипшим
голосом: "Смерть синеглазым! Хана белопузым готам!"
   Почти у всех - кроме женщин и малых детей - было какое-то оружие: кинжал,
топор, меч, лук, охотничье ружье, дубина, пика,  ошарашник,  стальной  прут.
Видел  Лукашевский  и  современное  боевое  оружие:   пистолеты,   винтовки,
автоматы,  гранаты.  Один  парнишка  лет   шестнадцати   таскал   на   плече
противотанковое ружье времен прошлой войны. Обходя группу  затеявших  шумную
потасовку молодых людей, Лукашевский наткнулся на миномет,  вокруг  которого
лежали ящики с боевыми минами.
   Одежда на мужчинах была самая разная. Но чаще всего встречались одетые  в
овчинные, горбатившиеся на спине безрукавки; кавалерийские, обшитые кожей  и
опоясанные широкими ремнями, брюки; лохматые шапки, сапоги со шпорами.
   А вот лица: лишь  на  немногих  удавалось  обнаружить  следы  благородных
мыслей и чувств.  Всеобщее  возбуждение  стерло  с  них  все,  кроме  одного
чувства, читаемого в глазах, были они голубые, карие или черные,  -  чувства
нескрываемой злобы и  злобной  решимости  рубить,  колоть,  бить,  стрелять.
Лукашевского то и дело толкали, ставили  ему  подножки  и  как  бы  в  шутку
целились в него, замахивались дубинами и мечами. Он выделялся среди них, как
выделяется в серой стае белая ворона, потому что был одет в свой капитанский
костюм. Какая-то  женщина  облила  его  из  миски  водой  как  бы  случайно,
разумеется: ополоснула  миску  и  плеснула  в  его  сторону,  не  глядя.  Но
Лукашевский видел, как она посматривала на него  через  плечо  и  поджидала,
когда он подойдет поближе.
   "Не стыдно?" - сказал он ей. И тут же в ее защиту выступили двое  суровых
мужчин, кареглазых, в лохматых собачьих шапках. Схватившись  за  копья,  они
двинулись на Лукашевского. И только загородившая Лукашевского телега  спасла
его  от  беды  -  он  успел  нырнуть  в  толпу   и   скрыться   от   грозных
преследователей.
   Телеги, велосипеды, мотоциклы, машины  -  все  это  громыхало,  гудело  и
рычало, сливаясь с музыкой, с ламбадой, у которой не было конца.
   Человек, остановивший Петра Петровича  у  штабного  кургана,  был  хорошо
знаком ему.
   "Остановись!" - потребовал неожиданно преградивший Петру Петровичу дорогу
человек,  схватившись  за  меч.  Лукашевский  отпрянул  в  сторону.  Человек
радостно заржал. И только тогда Петр Петрович узнал  его:  перед  ним  стоял
Полудин.
   "А я вас давно приметил, - сказал Полудин, опуская меч. - И сказал  себе:
попугаю немного Петра Петровича".
   "Вы все  здесь  горазды  пугать",  -  ответил  Петр  Петрович,  не  зная,
радоваться ему встрече с Полудиным или  нет.  Одно  было  несомненно  важно:
теперь он  воочию  убедился,  что  Полудин  жив,  и  мог  сообщить  об  этом
Александрине.
   "Да, - согласился Полудин. - А скоро начнем не только пугать, но  и...  -
он взмахнул мечом, словно снес кому-то голову, и победно взглянул  на  Петра
Петровича. - А вы без оружия? - спросил он. - Или следом идет оруженосец?"
   "Без оружия, -  ответил  Петр  Петрович,  хотя  правый  карман  его  брюк
топорщился от тяжелого пистолета Макарова, и тоже спросил: - Скоро ли домой,
к жене и сыну?"
   "Там  видно  будет,  -  уклончиво  ответил  Полудин.  -  Отомстить  надо,
отомстить! - сжал он зубы. - Потом думать о бабах".
   "Так вы сероглазый, - сказал Петр Петрович, глянув Полудину  в  глаза.  -
Почему же  здесь,  а  не  со  своим  отрядом,  который,  как  мне  известно,
расположился у дальнего кургана?"
   "Я связной, - объяснил Полудин. - Но откуда вы знаете про  наш  отряд?  -
удивился он. Мы стоим там в засаде..."
   "Так ведь и я сероглазый,  -  сказал  Лукашевский.  -  Сероглазые  сметут
всех!" - воскликнул он, сам не зная почему.
   "О! - закричал восторженно Полудин. - Какой лозунг! Такого у нас еще нет.
Сероглазые сметут всех!  За  такой  лозунг  вас  сразу  же  произвели  бы  в
командиры!"
   "Дарю вам этот лозунг, - сказал Петр Петрович. - Считайте,  что  это  мой
подарок".
   Преисполненный благодарности, Полудин хотел было обнять Лукашевского,  но
Петр Петрович от объятий увернулся и сказал:
   "Пришел ваш конь, мы нашли в сумке  записку,  боялись,  что  вы  погибли.
Павлуша очень скучает. Проведали бы семью, успокоили Александрину".
   "Не до семьи,  -  отмахнулся  Полудин,  будто  разговор  зашел  о  чем-то
второстепенном. - После победы,  которая  будет  наша...  Сероглазые  сметут
всех! - засмеялся он. - Вся эта земля, - повел он рукой, - принадлежит  нам,
сероглазым! В курганах покоятся кости сероглазых! У каменных воинов, стоящих
на курганах, серые каменные глаза! Сама земля имеет серый цвет!"
   "А небо голубое", - вставил Лукашевский.
   "Правильно! Пусть голубоглазые отправляются  на  небо!  -  захохотал  он,
хватаясь за живот. - А синеглазые пусть прыгают в  море...  Сероглазые  всех
сметут! Сам Режиссер - сероглазый!"
   "Неправда, - возразил Лукашевский. - Режиссер -  не  сероглазый:  у  него
карие глаза. Я видел это много раз".
   "Не может быть! - насупился Полудин. - Наш командир сказал, что  Режиссер
- сероглазый! Вы уверены, что он кареглазый? Уверены? -  наступая  на  Петра
Петровича, зарычал он. - Не врешь, Петр-р-р Петр-р-ро-вич?!"
   "Успокойся, - сказал Лукашевский. - Ты сам можешь убедиться в правдивости
моих слов. Достаточно подняться на курган. Я как раз иду к Режиссеру".
   "Вы?! К Режиссеру?!"
   "А что?"
   "К нему никто не смеет приближаться, кроме командиров".
   "Почему?"
   "Приказ!"
   "На меня этот приказ не распространяется, - сказал Петр Петрович. -  Я  -
его личный гость. И вы, Полудин, пойдете со мной".
   Они поднялись на курган, к палатке Режиссера.
   "Зайдем", - предложил Полудину Лукашевский.
   "Я подожду здесь, - выставил вперед ладони Полудин. - Постою и полюбуюсь,
как говорится, панорамой".
   Открывающейся с  кургана  панорамой  действительно  стоило  полюбоваться:
окрестная степь пестрела людьми, словно по ней раскатали многоцветный ковер.
Поднимались в небо дымы от костров, стлались облака пыли, поднятые  копытами
лошадей и колесами автомобилей и телег. Ничего подобного Лукашевский в своей
жизни не видел, разве что в кино. Будто от зеркал отражались от стекол машин
солнечные лучи, блестели их лакированные крыши, сверкали бляшки  на  конской
сбруе, отточенные мечи, топоры, наконечники пик. Так, наверное, выглядели на
привалах армии Аттилы, Мамая, Навуходоносора, Александра  Македонского.  Без
автомобилей, конечно, и мотоциклов. И, может быть, без женщин и без детей. О
последнем Петр Петрович просто не знал.
   День стоял хороший - теплый и  солнечный.  Плыли  по  небу  редкие  белые
облака, чистые, нежные, легкие. Море, залегшее вдали широкой синей  полосой,
дышало в сторону степи волнами бриза, и степь в этих прозрачных волнах  чуть
вздрагивала. Башня маяка,  словно  росток  полевого  хвоща,  покачивалась  в
мареве на горбатом мысу.
   Режиссер был в палатке  один.  Он  сидел  за  столиком,  на  котором  был
укреплен микрофон и стояла литровая стеклянная банка с  красными  и  желтыми
степными  тюльпанами,  освещенными  солнечным  светом   из   полиэтиленового
палаточного оконца.
   Режиссер встретил Лукашевского молча, не вставая, протянул ему руку. Петр
Петрович огляделся, увидел пустой тарный ящик и  присел  на  него.  Режиссер
потер ладонью лоб, поглядел на Петра Петровича из-под  бровей  и  сказал  на
вздохе:
   "Вот и началось. А вы не верили".
   "Но почему же так печально? - спросил Лукашевский. - Не чувствую в  вашем
голосе торжества".
   Режиссер протянул руку к микрофону, нажал  на  его  подставке  кнопку,  и
музыка, которую изрыгал громкоговоритель на столбе, смолкла.
   "Поговорим в тишине, - сказал он. -  Но  только  несколько  минут.  Иначе
народ станет волноваться. Музыка говорит ему о том, что я здесь и что съемки
будут... Итак, почему я печален. Да ведь все серьезно,  Петр  Петрович.  Все
так серьезно, что вы и представить себе не можете. Вам все еще думается, что
разыгрывается спектакль. На самом же деле решается судьба  людей  на  Земле.
Как эти дикие отряды кинутся друг на  друга,  все  и  начнется.  Уход,  Петр
Петрович. Исчезновение. Разве не печально?"
   "Вы этого хотели", - сказал Петр Петрович.
   "Я? Нет. Впрочем, об этом мы  уже  говорили.  Но  есть  один  шанс,  Петр
Петрович. Последний. И чтоб воспользоваться им, я пригласил вас. Впрочем,  я
еще кое на кого надеялся - на вождей народа, на его учителей.  Я  ждал,  что
они придут сюда и скажут народу... Увы, здесь их нет, они не  пришли.  И  я,
как видите, сижу один. Жду их. Но дождался только вас, человека, который  не
вождь, не учитель и который завтра... Это верно? Завтра?"
   Петр Петрович кивнул головой.
   "Который завтра, - продолжал Режиссер, - покинет этот берег ради океана и
неведомой судьбы. И людей покинет, в делах и сердцах  которых  он  не  нашел
ничего, что помогло бы ему открыть смысл жизни. Зачем  же  вы  пришли  сюда,
Петр Петрович? Только ли из любопытства? Чтобы увидеть конец света?"
   "Вы сказали о каком-то шансе, - напомнил Режиссеру  Лукашевский.  -  Если
можно, растолкуйте".
   "Да. О шансе. О ничтожно  малом  шансе  предотвратить  исчезновение  рода
человеческого. Для этого надо сказать людям о чем-то таком, чтоб они бросили
оружие, погасили в своих душах  ненависть  друг  к  другу  и  обратили  свой
духовный взор к гармонии, к прекрасному, к истине, к любви. Понимаете,  Петр
Петрович? - он долго и пристально  смотрел  на  Петра  Петровича,  обдумывая
что-то, и  наконец  спросил:  -  У  вас  найдутся  для  людей  такие  слова?
Откровенно говоря, ваш честный ответ должен заключаться в следующем: "У меня
нет таких слов"... Сказано и повторялось: не убий; возлюби ближнего  своего,
как самого себя; не желай ни жены, ни осла,  ничего  из  того,  что  в  доме
соседа; не кради; не прелюбодействуй; не  клянись;  не  лжесвидетельствуй...
Что сверх этих слов вы можете сказать  людям?  Вы  можете  только  повторить
старые истины, бросить зерна на камни и подняться с  крестом  на  Голгофу...
Правильно ли я говорю?"
   "Да, правильно, -  согласилсяЙукашевский.  -  Но  тысячу  раз  сказать  и
повторить в  тысячу  первый  -  не  напрасное  занятие.  Истина  укрепляется
повторением. Не так ли?"
   "Может быть, - ответил Режиссер. - И вы хотите  повторить?  -  усмехнулся
он. -  Рискнете?  Сейчас  я  включу  микрофон,  и  вас  услышат  эти  тысячи
несчастных, но прежде чем я это сделаю, давайте  заключим  пари:  когда  вас
придут убивать, вы укажете пальцем на меня и скажете: "Это  он  говорил";  в
том же случае, если ваша речь образумит людей,  и  они  придут  сюда,  чтобы
провозгласить вас  своим  вождем,  учителем,  спасителем,  Богом,  вы  также
укажете на меня и скажете: "Это он говорил!"
   "Зачем же лгать?" - спросил Лукашевский.
   "В первом случае - для того, чтобы спастись; во втором - чтобы  не  стать
Богом, ибо человек стать Богом не может, не имеет  права:  когда  он  умрет,
умрет  и  его  учение.  Ведь  вы  не  можете  умереть  и  воскреснуть,  Петр
Петрович?", - засмеялся Режиссер.
   "Видимо, нет", - ответил Лукашевский.
   "И не хотите быть убитым, растерзанным толпой?"
   "Нет. Но что будет с вами?" - спросил Лукашевский.
   "Со мною ничего не случится. Я лишь продолжу начатое... Да и Богом я могу
стать... Солгать, чтобы спастись самому  или  чтобы  спасти  человечество  -
разве это трудно, недопустимо? Человеку невозможно стать Богом  и  запрещено
жертвовать собой. Самопожертвование - это самоубийство. Но жизнь принадлежит
не  человеку,  а  Вселенной.  Нельзя  распоряжаться   тем,   что   тебе   не
принадлежит".
   "Стало быть, истина в том, что человек не принадлежит самому себе?"
   "Да,  человек  -  порождение  Вселенной  и  принадлежит  ей  как   способ
стабильного существования. Но лишь человек разумный... Впрочем, об  этом  мы
уже говорили. Итак, я включаю микрофон. Рискнете? Пари принимаете?"
   "Рискну. Принимаю", - ответил Петр Петрович.
   Режиссер положил палец на переключатель.
   "Да?", - спросил он еще раз. "Да!", - сказал Лукашевский.
   И тут они услышали громкую брань. Петр Петрович сразу же узнал бранящихся
по голосам: у входа в палатку кричали  друг  на  друга  Полудин  и  Рудольф:
"Отойди!"  "Пошел  ты!",  "Не  суйся!",   "Сейчас   схлопочешь!",   "Убью!",
"Попробуй!",  "Ах,  так!",  "Получай!".  Короткая   перебранка   закончилась
короткой автоматной очередью.  Лукашевский  первым  выскочил  из  палатки  и
первым  увидел  Полудина,  который  лежал  перед  входом,   разметав   руки,
уткнувшись лицом в лужицу крови.
   "Ты убил его? - спросил Рудольфа вышедший из палатки Режиссер. - Зачем?"
   "Он не пускал меня в палатку, - ответил Рудольф, держа автомат у  живота.
- А мне надо было войти". "Войти? Зачем?"
   "Чтобы убить тебя!" -  ответил  Рудольф  и  нажал  на  спусковой  крючок.
Длинная  автоматная  очередь,  усиленная  радиодинамиком,  загрохотала   над
степью. Лукашевский видел, как пули прошивают  Режиссера  насквозь,  вырывая
клочья одежды на спине.
   Режиссер рухнул на палатку без  крика  и  стона.  По  зеленому  брезенту,
стекая в складки, полилась кровь.
   "Ты что наделал?! - закричал на Рудольфа Петр Петрович. -  Дурак!  Идиот!
Убийца!"
   Рудольф перевел дуло автомата на Лукашевского и, ухмыляясь сказал:
   "Придется и вас. Чтоб не было свидетеля. Чтоб не сказали Александрине".
   Понимая, что Рудольф сейчас убьет его, Лукашевский не предпринял  никакой
попытки увернуться от пуль: знал, что не  сможет,  не  успеет  и  не  станет
просить пощады. Подумал о своих девочках, об "Анне-Марии",  которая  никогда
не увидит океана и махнул рукой.
   "Или не скажете Александрине про Полудина?" - спросил Рудольф.
   "Скажу", - ответил Петр Петрович.
   "Тогда что ж..."
   В последний миг жизни Петр Петрович  поднял  глаза  к  небу  и  сказал  с
упреком:
   "Ни истины, ни милосердия..."
   Рудольф почти кубарем скатился  с  кургана,  вскочил  на  оставленного  у
подножья коня, пришпорил его и помчался в сторону маяка, не выбирая  дороги,
разгоняя криком и плетью оказавшихся на пути людей.
   Никто сразу не понял, что произошло на кургане. Прогремевшие из  динамика
выстрелы были восприняты без тревоги,  потому  что  степь  и  без  того  уже
оглашалась выстрелами: стреляли в воздух нетерпеливые, возбуждая  в  себе  и
других воинственный дух. Привлекли не  выстрелы,  а  наступившее  после  них
долгое молчание на кургане. Любопытные поднялись к палатке и увидели то, что
потом  взбудоражило  всю  степь:  трех  убитых,  из  которых  узнали  только
Режиссера. Быстро  нашлись  умельцы,  включили  радиодинамик  и  объявили  о
случившемся.
   "Убит Режиссер! Убит Режиссер! - понеслись над притихшей степью страшные"
слова. - Измена! Измена!"
   Весть об убийстве и измене была тотчас же принята каждым отрядом,  каждым
племенем как убийство и измена, совершенные другим отрядом, другим  племенем
- как сигнал к нападению, к бою. Степь в мгновение ока  взорвалась  воплями,
воинственными криками, конским ржанием и стрельбой. Пыль стала  обволакивать
окрестности скифских курганов, словно земля устыдилась небес. И  как  бы  на
помощь пыльному облаку - поплыл с моря туман, быстро докатился до  курганов,
смешался с пылью, накрыл плато серой холод