днялся на  маяк,  обмел  и  протер  стекла,
потом стоял на балкончике в темном секторе, дыша в рукавицы, и смотрел,  как
играют звезды.
   Петр Петрович спустился с башни, пересек двор, торопясь к  теплу,  и  как
раз успел к телефонному звонку,  Звонил  Яковлев.  Сказал,  что  только  что
вернулся из города, с совещания, узнал от тети Сони о звонке Лукашевского  и
вот теперь звонит сам. Спросил, не случилось ли чего.  Лукашевский  успокоил
его: ничего не случилось, просто хотел поблагодарить за сосенку.  Упоминание
о сос„нке пришлось как нельзя кстати: Яковлев сказал,  что  встречать  Новый
год приедет к Лукашевскому. Петр Петрович обрадовался такому повороту дела -
это избавляло его от необходимости идти к Полудиным, где  он  чувствовал  бы
себя теперь не в своей тарелке. Напомнил Яковлеву о плохой  дороге,  о  том,
что ее снова замело, на что Яковлев ответил: "Ничего, пошлю трактор". И  уже
просто так,  для  продолжения  разговора,  спросил  у  Яковлева,  чему  было
посвящено совещание, на которое он ездил. "А ничему, -  ответил  Яковлев.  -
Просто пообщались".
   ... Праздновать начали у Полудиных по той простой причине, что  там  была
настоящая елка, а не нарисованная, как  у  Петра  Петровича,  и  лишь  после
полуночи, когда уснул Павлуша, перебрались в дом. Лукашевского.  И  хотя  их
было только четверо, хватило и песен, и танцев, и  разговоров.  Больше  всех
приходилось танцевать и петь Александрине, потому  что  все  мужчины  хотели
танцевать только с ней, и слова песен помнила только она.
   Полудины ушли только в третьем  часу.  Прощаясь,  Лукашевский  и  Яковлев
целовались с ними, особенно с Александриной, из-за чего разразился  скандал,
потому что Полудина обуяла вдруг пьяная ревность, и он  толкнул  Яковлева  в
грудь, а Яковлев ответил ему оплеухой. Лукашевскому и Александрине  пришлось
их мирить: заставили выпить на брудершафт и просить друг у друга прощения.
   После ухода Полудиных Лукашевский и Яковлев заскучали: есть и пить уже не
хотелось, оба выговорились, притомились, обоих клонило в сон. Петр  Петрович
уже доставал из шкафа постельное белье, когда на веранде  хлопнула  дверь  и
послышались  чьи-то  шаги.  Лукашевский  и  Яковлев  ожидали  увидеть   либо
Полудина, либо Александрину, но шаги замерли у самой  двери  и  стало  тихо.
Петр Петрович и Яковлев недоуменно переглянулись.  Лукашевский  на  цыпочках
подошел к двери и прислушался. Ничего не услышал, развел руками,  спросил  у
Яковлева, что делать. Яковлев пожал плечами и тоже подошел к двери.  Она  не
была заперта. И тому, кто был за нею, стоило лишь чуть дернуть ее, чтоб  она
отворилась. "Полудин, - едва слышным шепотом предположил  Яковлев.  -  Опять
пришел драться". Лукашевский  протянул  руку  к  замку  и  нажал  на  кнопку
защелки. Защелка громко клацнула. Тишина стала еще напряженнее.
   Шаги они слышали, оба. Они не могли им почудиться. Да и дверь на  веранде
хлопнула достаточно громко перед тем, как послышались шаги. Человек поднялся
на веранду не через аппаратную, а со двора, по железной лестнице. Как в  тот
раз. Впрочем, так  же  могла  подняться  на  веранду  и  Александрина,  если
почему-либо не  захотела  (или  не  посмела)  взять  ключ  от  аппаратной  у
Полудина. Но что могло привести ее сюда? И стала ли бы она молчать? Особенно
теперь, когда Лукашевский запер дверь на  защелку,  чего  она  не  могла  не
слышать, стоя за дверью - щелчок был довольно громким.
   "Спроси, - все так же шепотом предложил Лукашевскому Яковлев.  -  Спроси,
кто там".
   Лукашевский прижал палец к губам и жестом  приказал  Яковлеву  отойти  от
двери.
   Они оба уже сидели на диване, когда дверь кто-то тихонько дернул.  Второй
рывок был более сильным. А после третьего сорвался замок и дверь с  грохотом
распахнулась. Лукашевский и Яковлев вскочили на ноги.  Лукашевский  бросился
за оружием - пистолет он хранил за книгами на стеллаже. Яковлев  схватил  за
ножки стул и поднял его над собой. Но в дверь никто не вошел. И на веранде -
она была хорошо освещена - никого не оказалось. Никого  не  нашли  они  и  в
аппаратной. Наружная дверь аппаратной, как  и  дверь,  ведущая,  с  железной
лестницы на веранду, оказалась запертой. Лукашевский и Яковлев  прошлись  по
двору, постучались к Полудиным. Чтобы объяснить им свое  нелепое  появление,
попросили бутылку вина. Полудин стал приглашать их в дом, но они  отказались
и вернулись домой. С бутылкой вина.  Тут  же  раскупорили  ее  и  выпили  по
стакану, чтобы хоть как-то успокоиться и прийти в  себя.  Сломанный  дверной
замок, сорвать который с двери мог только очень сильный человек,  да  и  все
остальное заставляло их думать о странном.
   "Так что? - спросил Лукашевского Яковлев, отодвинув от себя  опорожненный
стакан. - Это был он?"
   Такой же вопрос мог бы задать Яковлеву и Лукашевский. Петр Петрович снова
налил в стаканы  вина  и,  когда  они  выпили,  сказал,  отвечая  на  вопрос
Яковлева: "Это был он".
   Покурив, оба решили, что пора ложиться спать. Во-первых, потому, что  оба
они изрядно устали и не  могут  придумать  ничего  разумного,  а  во-вторых,
потому, что утро вечера мудренее.
   Лукашевский постелил Яковлеву на диване, себе  -  на  раскладушке.  Велел
Яковлеву ложиться, а сам отправился в аппаратную  -  еще  раз  взглянуть  на
показания приборов и послушать эфир.
   Свет погас, когда  Петр  Петрович  спустил  ногу  с  последней  ступеньки
лестницы. Петр Петрович сделал два шага назад  и  замер,  вынув  из  кармана
пистолет. Хотелось думать, что случилось обыкновенное - обесточилась линия -
и что через несколько секунд автоматически, как это  и  было  предусмотрено,
включатся в маячную сеть аккумуляторы. Но прошла, кажется,  целая  минута  и
ничего такого не произошло, на пульте управления не вспыхнул ни один огонек.
Это означало,  что  случилась  авария.  Авария  на  линии  и  авария  здесь.
Лукашевский мог бы в полной темноте пройти через аппаратную к аккумуляторам,
найти там аварийный рубильник и переключить его на нужный режим,  но  что-то
мешало ему это сделать - то же, что заставило его взять с собой пистолет,  о
существовании которого он  почти  забыл.  Следовало,  однако,  поторопиться:
маяк, погасший даже на минуту, мог  принести  несчастье  тем,  кто  в  море.
Лукашевский поднялся на веранду, взял электрический фонарь и снова спустился
в  аппаратную.  Пульт  по-прежнему  был  мертв.  Не   удалось   включить   и
радиостанцию. Лукашевский прошел в аккумуляторную. Осветил  углы,  стеллажи,
верстак, остановил луч фонаря на красном рубильнике, протянул к нему руку  и
переключил на аварийный режим. В ту же секунду  вспыхнули  лампы  освещения,
застонал трансформатор и из аппаратной послышался  ритмичный  звук  зуммера.
Петр Петрович облегченно вздохнул и вернулся в аппаратную. Теперь надо  было
звонить на  подстанцию  и  выяснить,  что  случилось  на  линии.  Подстанция
ответила, что на линии разрыв проводов из-за сильного мороза. Петр  Петрович
круто ругнулся: ответ подстанции означал, что  уже  завтра  ему  и  Полудину
придется выйти на линию и искать разрыв... А непролазный снег,  а  мороз,  а
обледеневшие столбы и провода?!
   Петр Петрович решил, что сегодня же напишет в свое управление заявление о
том, что в мае - это через четыре месяца, через сто двадцать дней, через две
тысячи восемьсот восемьдесят часов - он уйдет с осточертевшего ему маяка...
   Лукашевский вспомнил, что не поздравил с Новым  годом  капитана  Квасова.
Взглянул на часы - было уже четыре. Решил, что капитан еще пирует и позвонил
ему. Квасов  обрадовался  звонку,  пожелал  Петру  Петровичу  горы  счастья,
пригласил в  гости,  похвастался  винами  и  закусками,  веселой  компанией.
Лукашевский спросил, есть ли у него свет. Оказалось,  что  света  нет  и  на
заставе, что сидят они там, как и Лукашевский, на автономном питании. "Конец
света! - смеясь, каламбурил веселый капитан. - Слышишь? Конец света!"
   Яковлев безмятежно спал - не зря они сходили  к  Полудиным  за  вином,  -
похрапывал. Петр Петрович поправил на нем одеяло, погасил настольную лампу -
электроэнергию надо было теперь экономить, беречь для маяка  -  и  вышел  из
спальни, прикрыв за собою дверь.
   Спал  он  недолго,  часа  полтора.  Проснувшись,  сразу  же  спустился  в
аппаратную. Маяк работал, контрольные приборы показывали  норму,  но  линия,
как и прежде, бездействовала. До рассвета, оставалось часа два.  Можно  было
бы еще поспать, но Петр Петрович ложиться не  стал.  Побрился,  принял  душ,
убрал раскладушку, сварил себе кофе  и  устроился  с  чашечкой  в  кресле  у
торшера. Садясь, приподнял колпак торшера  -  так,  что  бы  свет  падал  на
противоположную стену, на  "Застожье".  Сначала  ему  показалось,  что  свет
слишком слаб и что только поэтому он плохо видит картину. Свет  и  на  самом
деле был слабее, чем обычно, ведь работала не линия, а аккумуляторы. Но дело
оказалось все-таки не в этом: Петр Петрович видел совершенно другую картину.
На ней не было Застожья. Была только  речка  Стога  и  берег,  изуродованный
огромным каменным карьером. Петр Петрович встал и подошел к картине. Да, все
так и было: вместо Застожья - карьер. Карьер был выписан грубо  и  поспешно,
не кистями, а пальцами. Следы от измазанных краской пальцев остались на раме
и на стене. Чуть позже Петр Петрович обнаружил следы  краски  и  на  дверных
ручках в аппаратной и на веранде.
   Лукашевский снял картину, соскреб со  стены  пятна.  Завернув  картину  в
газету, сунул ее под стол.  Затем  протер  тряпкой  дверные  ручки,  смел  с
письменного  стола  известковую  пыль  и,  закурив,  вернулся  к  креслу,  к
недопитому кофе.
   Свет коснулся его опущенных век  и  он  открыл  глаза.  Всходило  солнце,
пронизывая лучами воздушную кисею искрящихся  льдинок,  катилось  нежно-алым
светом по спинам сугробов. До горизонта, до  курганов,  вся  пылающая  степь
была исчерчена синими полосами теней, а дальше, за курганами,  поднимался  в
небо жемчужным веером высокий огонь - первый день нового года.
   Петр Петрович спустился к пульту и выключил маяк.
   Об аварии на линии Лукашевский  рассказал  Яковлеву  за  завтраком.  Стал
жаловаться на судьбу: как теперь  по  таким  сугробам  и  по  такому  холоду
добраться до места разрыва и как выйти из положения, если  разрыв  устранить
не удастся - ведь всей аккумуляторной батареи хватит  только  на  три  ночи.
Потом придется запускать электростанцию, но горючего  для  нее  мало,  всего
одна бочка.
   Петр Петрович, помня о старом уговоре с Яковлевым - "Не канючить!"  -  не
стал бы затевать с ним этот разговор, когда б не странный ответ, который  он
получил по радио, связавшись со своим управлением. "Не до вас,  справляйтесь
сами", - радировали ему из  управления.  Петр  Петрович  попросил  повторить
ответ. На этот раз ему ответили еще грубее:  "Сказано  же,  не  до  вас!  Не
лезьте хоть вы со  своими  проблемами!  Справляйтесь  сами  или  катитесь  к
черту!"
   Тогда Петр Петрович попросил у Яковлева трактор, людей, горючее.  Не  для
себя попросил: жизнь маяка - это жизнь моряка. Яковлев нахмурился,  постучал
пальцем по носу и вдруг сказал, отворачивая глаза, что ответ управления  ему
вполне понятен и что он ответил бы точно так  же,  потому  что  -  положение
таково, когда всех просителей приходится  посылать  к  черту:  товаров  нет,
горючее на исходе, кончается уголь,  люди  разбегаются,  все  рушится,  хоть
караул кричи. "Государство гибнет, - сказал Яковлев чужим голосом,  -  А  ты
тут со своим маяком!"

   ГЛАВА ПЯТАЯ

   Словно вспомнив о чем-то, Лукашевский подошел к шкафу и вынул из-за  него
натянутый на подрамник холст - "Вид на пирамиду Хео из тени  пирамиды  Хеф".
Картина была исполнена с той тщательностью,  на  какую  у  него  никогда  не
хватало терпения.  Краски  были  тонко  растерты,  как  на  полотнах  старых
художников, переходили одна в другую полутонами, воздушно, отражаясь друг  в
друге бликами и тенями; холодные, горячие, они несли  в  себе  пространство,
свет и пыль,  обнимали  дымчатое  небо  и  палящую  пустыню,  сводили  их  в
горизонт, изломанный гигантской глыбой пирамиды Хеопса, упирающейся вершиной
в зенит и вросшей тяжким основанием  в  каменное  плато,  засиненное  с  юга
конусом тени пирамиды Хефрена. Всадник на буром двугорбом  верблюде  смотрел
из тени на каменные уступы  освещенных  невидимым  солнцем  граней  пирамиды
великого фараона и мертвая тишина пустыни обступала его.
   Картина была покрыта лаком, и пальцы Петра Петровича  скользили  по  ней,
как по стеклу, хотя ожидали, кажется, ощутить шершавость и упругость горячих
камней.
   Почему пирамиды возведены в пустыне, на прокаленном солнцем  плато?  Ведь
если бы в оазисе, среди зелени и цветов, в  окружении  фонтанов,  где  жизнь
буйствует в многообразии и многоцветий, то разве  не  больше  оставалось  бы
надежды и душевной жажды  возвратиться  в  этот  мир  из  темного  каменного
лабиринта? В пустыне же - безлюдье и безмолвие. Разве  что  караван  пройдет
или ветер ударит по камням свистящим песком. Значит, не в  этот  мир  должна
была привести фараонов дорога надежды.  От  этого  мира  они  отгораживались
пустыней и каменным панцирем пирамид, от мира тления - тем, что менее  всего
тленно и переменчиво: пустыней и камнями. Без единой мысли о возвращении,  о
повторном обольщении жизнью. В  сооружении  пирамиды  много  страха  и  мало
надежды: страх движет теми, кто таскает камни, страх перед жестокой  властью
фараона; страх движет фараоном: лечь мертвым  в  землю  без  гробницы  -  не
воскреснуть, лечь в малую гробницу - быть  ограбленным  и  забытым,  лечь  в
великую гробницу - всегда быть на глазах у неблагодарных и  жадных  людей...
Быть в мире живым - трудно, оставаться  в  нем  мертвым  -  страшно.  И  вот
надежда: уйти безвозвратно в поля Озириса, успеть до ограбления и  поругания
умчаться в вечность, о которой больше знают песок и камни, чем  люди.  Вечны
тьма, тишина и покой. Они - в  пирамиде,  за  толщей  и  тяжестью  гранитных
блоков.
   И все-таки это была его работа - его  холст,  его  краски,  его  угольный
набросок под красками... И главное  -  он  уже  видел  ее,  хранил  в  своем
воображении и переносил на холст. Кто  еще  здесь  и  теперь  мог  бы  стать
источником этого, улегшегося на холст света? Один  лишь  он,  Петр  Петрович
Лукашевский...
   "И я", - слышал Петр Петрович за спиной знакомый голос Гостя. Обернулся и
увидел его. Гость стоял в двух шагах от Петра Петровича - босой, озябший,  с
пропыленными снегом всклокоченными волосами.
   "Ох! - вздохнул Петр Петрович. - Опять... Не  надоело?  И  давай  я  тебя
одену по-человечески: дам пальто, ботинки, шапку... Сколько можно  бегать  в
халате, босиком? Ведь ты не чокнутый? Не торопись исчезать сейчас я тебе все
принесу".
   Пока Лукашевский собирал одежду,  Гость  стоял  перед  картиной  и  молча
рассматривал  ее.  Затем  Петр  Петрович  предложил  Гостю  помыться,  помог
перевязать раны. Одел  его,  как  одевался  сам  -  просто  поделился  своею
одеждой. И когда Гость уже сидел за столом и пил чай, Петр Петрович, оглядев
его, подумал, что отныне в нем нет ничего странного - человек как человек, в
костюме, в ботинках, немного усталый, с забинтованными руками...  Разве  что
волосы слишком длинны, до плеч, да борода давно не знала ножниц парикмахера.
"Зачем тебе пирамида Хеопса? - спросил Гость. - Что ты ищешь в ней, Петр?"
   "Вопрос поставлен неверно, - ответил Петр Петрович. - Я ничего не  ищу  в
пирамиде Хеопса... в  себе",  -  произнес  он  медленно,  впервые,  кажется,
осознавая, что это именно так, что в себе он искал и  нашел  ее  и  что  она
прежде всего существует в нем.
   "Ты хорошо ответил, - улыбнулся Гость. -  Все,  что  создал  человек,  он
создал из себя. Познавая себя. Пирамида  Хеопса  -  это,  конечно,  гробница
великого фараона, но сначала - власть и  сила.  Побороть  смерть  властью  и
силой, осознать себя как всесильную власть и всевластную  силу  перед  лицом
вечности - вот что значит воздвигнуть пирамиду. Пирамида -  воплощение  души
грубого человека. Ты искал в себе пирамиду и, значит, веру в силу и  власть,
унаследованную от предков. И что ты нашел, Петр? Пустую пирамиду в  пустыне.
Ты смотрел на пирамиду одного фараона из тени пирамиды другого и понял,  что
камень и тень камня - одно..."
   "Что ты хочешь  этим  сказать?"  -  спросил  Петр  Петрович,  боясь,  что
замолчавший на слове "одно" Гость не заговорит  снова,  потеряет  мысль  или
внезапно уйдет, как в прошлый раз.
   "Только то, что сказал: прохлада - это тень горячего  камня,  бессилие  -
тень силы, бессмертие - тень смерти. Только это, - ответил Гость. - Но ты  и
сам это знаешь, потому что ты сам это нашел".
   "Ты, кажется, изменился, - заметил Гостю Петр Петрович, когда они перешли
из кухни в комнату. - При первой встрече ты показался мне моложе. А теперь я
вижу у тебя седину в волосах".
   "Седина от тебя, - улыбнулся Гость. - От тебя одежда, от тебя и  седина".
- Он остановился возле письменного стола,  всмотрелся  в  "Застожье",  потом
поднял взгляд на портреты Анны и Марии.
   Петр Петрович набил табаком трубку и закурил.
   "Жена  и  дочь,  -  сказал  он  Гостю  о  портретах.  -  Обе  погибли   в
авиакатастрофе".
   "Я знаю, - не оборачиваясь, ответил Гость. - Это Анна и Мария. А пейзаж -
твое родное село Застожье, которого нет. Не спрашивай, почему я это знаю. Не
торопись. Позже ты сам все поймешь".
   "Ладно, - согласился Лукашевский, хотя на языке у  него  вертелся  именно
этот вопрос. - Посидим".
   Гость сел в предложенное ему кресло, Петр Петрович устроился с трубкой на
подоконнике, возле приоткрытой форточки.
   "Хочу дать тебе один совет, - сказал он Гостю, выпуская дым в форточку. -
Когда выходишь из грота, не карабкайся по стене. Стоит пройти метров пятьсот
к северу, и ты найдешь низкий берег".
   "Спасибо, - ответил Гость. - Я это знаю".
   "Какого же дьявола ты продолжаешь подниматься по стене,  обдирая  руки  и
ноги?" - возмутился Петр Петрович.
   "Больше не буду, - пообещал Гость. - Ты сказал - и я не буду".
   "А сам сообразить не мог?"
   "Сам? Кто?"
   Глаза их встретились. Лукашевскому на  миг  показалось,  будто  он  видит
самого себя сидящим с трубкой на подоконнике,  будто  взглянул  на  себя  из
кресла, в котором был Гость.
   "А как же ты исчезаешь? - спросил Гостя Петр  Петрович.  -  Ты  рассказал
мне, как появляешься. Это мне понятно - вдруг просыпаешься в гроте... А  как
исчезаешь?"
   "Когда бросаюсь с обрыва, - ответил Гость и встал. - В тот самый миг".
   "Но кто тебя туда толкает?"
   "Ты", - сказал Гость.
   Петр Петрович хотел возразить, возмутиться, но не успел: едва  он  открыл
рот, чтобы произнести  первое  слово,  Гость,  словно  испугавшись  чего-то,
метнулся к вешалке, сорвал с нее предназначенное для него пальто, шапку,  и,
не одеваясь, бросился к двери.
   "Ненормальный!" - крикнул  ему  вслед  Петр  Петрович.  Дверь  за  Гостем
захлопнулась.  Петр  Петрович  посопел  погасшей  трубкой,  выбил  пепел  за
форточку и сказал самому себе: "Ты тоже ненормальный".
   Лукашевский знал, что в аппаратной дежурит Полудин,  и,  значит,  мог  бы
теперь же спуститься к нему и спросить, видел ли  он  Гостя.  Но  не  сделал
этого по двум причинам: во-первых,  не  хотел  встречаться  с  Полудиным,  а
во-вторых, вопрос о том, видел или  не  видел  Полудин  Гостя,  Лукашевского
больше не волновал, потому что Полудин и все другие могли  соприкоснуться  с
Гостем лишь внешне - пришел человек, ушел человек - что в  этом  особенного?
Тайна же принадлежала только ему, Лукашевскому: Гость - это тень Хозяина...
   Там же, за шкафом, где прежде стоял холст,  находилась  и  приготовленная
для него рама с  потемневшей  уже  бронзовой  пластинкой,  на  которой  Петр
Петрович выгравировал название  картины:  "Вид  на  пирамиду.  Хео  из  тени
пирамиды Хеф". Вынув из-за шкафа раму, он встав