я идентификации, то  есть  объяснению  -
треугольники,  звезды,  пересекающиеся  прямые,   пульсирующие   окружности,
прыгающие синусоиды... Да, он докладывал о  них  начальству;  да,  проверяли
исправность  приборов;  да,  обращались  к  ученым.  Результат?  -  Никакого
результата. Разумеется, кроме приказа повысить бдительность.
   Лукашевский  посочувствовал  Квасову   и   предположил,   что   вся   эта
геометрическая свистопляска - следствие  какого-нибудь  природного  явления,
которое вскоре будет обнаружено и  объяснено.  А  для  пущей  убедительности
рассказал ему о том, как  однажды  в  Атлантике,  близ  Канарских  островов,
увидел с мостика  своего  корабля  второе  солнце.  В  отличие  от  первого,
настоящего, второе солнце было зеленым. Увидев его, он  сказал  тогда  одной
пассажирке, пришедшей на мостик, что дарит ей это удивительное  солнце.  "Но
ведь его нет, -  ответила  ему  пассажирка.  -  Это  всего  лишь  оптический
феномен". И была права.
   "Но пассажирка-то была настоящая? - развеселился Квасов.  -  Уверен,  что
настоящая и прехорошенькая!"
   Домой Петр Петрович вернулся только под  вечер  -  засиделся  у  Квасова.
Полудин встретил его у ворот,  сказал,  что  звонил  Яковлев.  И  хотя  Петр
Петрович все еще злился на  Яковлева  за  вчерашний  телефонный  разговор  и
мысленно обзывал  его  старым  беззубым  перцем,  радикулитчиком-симулянтом,
матерым застойщиком и ржавым аппаратчиком, решил все же позвонить ему.
   "Ты зачем звонил, Сережа?" - спросил он Яковлева по телефону.
   "Да так, - ответил  Яковлев,  -  муторно  что-то.  Сейчас  приеду.  Тоска
заела".
   Яковлев приехал один, без шофера. "Запил подлец!", - сказал он о  шофере.
Был зол, фыркал носом, словно в ноздрю ему  попал  пух,  метал  по  сторонам
сердитые взгляды и басил что-то невнятное, то ли "а-га!", то ли "о-го!".
   Лукашевский пригласил его к столу, на котором уже стоял ужин - яичница на
сале и салат из соленых огурцов с луком.
   Яковлев сел, но долго не мог устроиться на стуле. Вилку взял, как берут в
руку кинжал, воткнул ее в столешницу и спросил, тяжело подняв глаза,  почему
Лукашевский до сих пор не рассказал ему о визите ночного гостя.
   Лукашевский насторожился, подумал и ответил, что ни о каком таком  визите
не знает, впервые слышит и что, стало быть, не  обязан  отвечать  на  глупый
вопрос.
   Увы, этот ход оказался проигрышным: незнакомец, по утверждению  Яковлева,
был одет в халат Лукашевского. Такого халата, сказал Яковлев, нет ни у  кого
в районе, потому что он  заморский  с  фирменной  нашивкой  на  лацкане,  на
котором вышита фамилия фабриканта - "Якобсон". Яковлев никогда не обратил бы
внимание на такой пустяк, когда б не одно случайное  совпадение:  Якобсон  и
Яковлев - это, в сущности, одна фамилия.
   Петр Петрович, который тоже стал злиться - боль ше на самого себя, чем на
Яковлева, -  сказал,  что  все  это  Яковлеву  померещилось.  Тогда  Яковлев
попросил показать ему халат.
   Если до этого Петр Петрович только  увертывался  от  прямых  ответов,  то
теперь просто соврал, рассказав Яковлеву тут же придуманную историю  о  том,
как еще прошлым летом его махровый халат, выстиранный  Александриной,  висел
во дворе на бельевой веревке и как он потом бесследно исчез.  "Его  попросту
сперли "дикари",  -  сказал  Петр  Петрович  и  добавил,  что  ночной  гость
Яковлева, возможно, и был тем самым "дикарем".
   Позже Лукашевский пожалел обо всем этом, потому что  Яковлев  не  поверил
ему - не таким он был простаком, чтобы поверить в плохо сочиненную  ложь,  -
опечалился, застучал пальцем по носу: друг упорно оставлял его один на  один
со странным и необъяснимым фактом. Незваный гость явился к нему за  полночь,
вошел в дом без стука и беспрепятственно, хотя - Яковлев хорошо это помнил -
наружная дверь была заперта. Яковлев, который к тому времени уже спал, вдруг
проснулся и увидел, что посреди комнаты стоит незнакомый человек,  держит  в
руке горящую свечу и удивленно озирается. Яковлев потянулся  было  к  ружью,
висевшему у него над кроватью,  но  незнакомец,  заметив  это,  улыбнулся  и
остановил его жестом: "Я не вор, я гость -  сказал  он  спокойно.  -  Кто-то
снова позвал меня, но я ошибся домом".
   Яковлев спросил у незнакомца, как он вошел в дом. "Как  входит  весть,  -
ответил тот и сам спросил: - Зачем вы зовете меня?" Яковлев  только  плечами
пожал: уж он-то его не звал. Незнакомец снова  улыбнулся,  покивал  головой,
дескать, конечно, конечно, попросил разрешения  сесть.  Долго  молчал,  сидя
возле постели Яковлева, потом коснулся рукой его  груди  и  сказал,  что  он
может подняться с постели, так как болезнь его прошла.
   "И болезнь действительно прошла! - закричал Яковлев в лицо  Лукашевскому.
- А ты запираешся, как карманный вор!"
   Спрашивать Яковлева  о  том,  как  закончился  визит  ночного  гостя,  не
пришлось. Выдернув из столешницы вилку, Яковлев немного поел,  выпил  залпом
кофе, затем испытующе посмотрел на Лукашевского и сказал что  ночной  гость,
как ему теперь думается, был человеком - а может быть, и не человеком! -  из
другого мира. Основание для такого утверждения? Пожалуйста: он исчез, как  и
явился - сидел-сидел на стуле возле кровати, и вдруг его не  стало.  Яковлев
лишь на мгновение отвлекся, куда-то посмотрел, кажется,  на  часы,  а  когда
снова обратил взгляд к незнакомцу, его уже не было. Нигде. А вот его  слова.
Мог ли что-либо в этом роде сказать земной  человек?  Не  мог.  Перед  самым
исчезновением гость сказал, что не может быть богом безумцев, говорящих, что
они наилучшие, ибо тот наихудший, кто мнит себя наилучшим. А  вот  сказанное
им дословно: "Они призывают меня - и это ужасно: мне кровью истечь..."
   "Все это тебе приснилось, - сказал Яковлеву Лукашевский, - ведь ты  лежал
в постели".
   Яковлев помолчал и тихо сказал:
   "Нет".

   ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

   Была зима, была весна, лето и осень, и  вот  снова  -  зима.  Лед  сковал
прибрежные воды и уходит все дальше  и  дальше,  к  фарватерам.  По  унылому
ледяному простору гуляют метели. Только в редкие дни он кажется праздничным,
когда сверкают над ним в лучах бедного солнца летучие ледяные кристаллы. Уже
и луч маяка не достигает открытой воды, ударяется  у  дальнего  горизонта  в
торосы и, отраженный, уходит к западным  звездам.  На  скальных  выступах  -
ледяные наросты, ниши и площадки забиты снегом, но в глубине Главного  Грота
еще плещется вода, а над  колодцем  в  морозные  дни  колышется  синий  гриб
тумана. Дорога в снежных переметах. К западу  от  курганов  тянутся  длинные
сугробы, похожие на огромных белых гусениц. Каменные бабы напялили на головы
причудливые тюрбаны, подолы их снежных платьев легли  на  склоны  роскошными
шлейфами. Заметены балки - ни проехать, ни пройти. И лишь дорога, по приказу
Яковлева, прорезана  бульдозером,  ныряет  в  балках  в  глубокие  сумрачные
каньоны. Для Лукашевского и Полудина теперь это дорога жизни.
   Дороги на флотскую базу нет  -  рассечена  заснеженными  балками.  Нет  и
телефонной связи. Лукашевский попытался однажды добраться до базы пешком, но
пробился только до первой балки  за  южной  долиной  и  вернулся:  наст  был
тонкий, а снег глубокий - и он провалился в балке по самые плечи и выбирался
ползком.
   Трудно стало с бензином - бензоколонка в  райцентре  бездействовала.  Три
ночи маяк работал на аккумуляторах - порвались в степи провода электролинии.
Лукашевский  и  Полудин  сами  лазили  на  столбы  под  обжигающим   ветром,
обморозили лица. Затем, напуганные  случившимся,  целую  неделю  возились  с
автономной электростанцией  -  перебирали  поршневую  систему  двигателя.  С
трудом раздобыли бочку солярки - купили за свои деньги у одного жуликоватого
тракториста. Думая о худшем, Лукашевский вспомнил о старой книге,  найденной
им в хламе, оставленном его предшественником. Это было  описание  устройства
маяков доэлектрической эпохи. Изучив ее,  понял,  однако,  что  приспособить
нынешний маяк для открытого огня ему не удастся. Да  и  что  такое  открытый
огонь? Горящее масло, смола, нефть, газ. В тот день, когда исчезнет солярка,
не  станет  и  другого  горючего  -  таков  вообще  подлый  закон  дефицита.
Оставалось лишь надеяться, что такой день не наступит.
   Зима обосновалась  надолго.  Морозы  ослабевали  лишь  в  снегопад,  а  в
звездные ночи выхолаживали воздух до звона, до  стеклянной  прозрачности.  В
такую стынь начинаешь по-особому ценить дом - его тепло,  уют.  Заиндевевшие
оконные стекла  искрились  на  ясных  утренних  зорях  серебром  и  золотом,
завораживали искусными  узорами,  фантастическими  картинами  зимнего  леса,
сказочной чащобы. Приятно было ходить по теплому деревянному полу в вязанных
носках, пить горячий чай с вареньем. А еще хорошо было надымить  в  квартире
жареной соленой капустой или  подгоревшими  сухарями  -  тогда  вспоминались
запахи родной деревенской избы, далекого детства. Припоминались  то  печь  с
расстеленным на ней старым овчинным  тулупом,  то  кадка,  пыхтящая  хлебным
тестом, то пробитый ковшом ледок в ведре, то негнущиеся, доходящие до  бедер
отцовские валенки, то материнские руки, которые все  укутывают  и  укутывают
тебя в пуховый платок...
   За неделю до Нового года Лукашевский и Полудин  отправились  в  райцентр,
чтобы купить елочку. Поехали на машине Лукашевского, потому  что  ездить  на
Полудинской "Хонде" стало опасно -  никакая  теплая  одежда  не  спасала  от
холода. Купили чахлую сосенку - ничего лучшего не нашлось, да и  то  не  без
помощи Яковлева: елок в свободной продаже не было, раздобыли ее на  какой-то
базе  по  записочке.  На  обратном  пути  заехали   в   райисполком,   чтобы
поблагодарить Яковлева за  содействие,  но  увидели  в  его  приемной  толпу
возбужденных людей ("Нигде ни черта нет!" - шумели посетители),  потоптались
в коридоре и  уехали.  Лукашевский  сказал,  что  поблагодарит  Яковлева  по
телефону. В тот же день позвонил ему, но секретарша не  соединила,  так  как
Яковлев, по ее словам, проводил очень важное  совещание.  Позвонил  вечером,
после работы. Трубку взяла тетя Соня  и  сказала,  что  Яковлева  вызвали  в
область. На вопрос, когда он вернется, ответила: "Завтра".
   Петр Петрович видел, что и Полудин,  и  Александрина  хотят  сказать  ему
что-то важное, но почему-то все не решаются. Убедившись в этом окончательно,
Петр Петрович сам спросил, что их мучает. Ответил Полудин. Его  слова  Петра
Петровича  не  удивили:  он  давно  ждал  этого  разговора,  печального,  но
неизбежного. Павлуша подрос, ему пошел седьмой годок, а  это  означало,  что
для него нужна школа, что  пришло  время  Александрине  и  Полудину  всерьез
подумать о перемене местожительства, а  Петру  Петровичу  заняться  поисками
нового работника. Полудин сказал, что до весны они здесь еще поживут, но что
место для себя он уже присмотрел, в райцентре, что там ему обещают не только
работу, но и квартиру.
   Утро выдалось метельное, холодное. Ветер шаркал жестким сыпучим снегом по
обледенелым оконным стеклам. Всего на  несколько  минут  проглянуло  солнце,
пробившись сквозь бесноватую метельную кутерьму, и снова  навалился  сумрак.
Ревун, включенный Полудиным еще с ночи, захлебывался на шквалистом ветру.
   Петр Петрович сделал зарядку на веранде, разогрелся до пота, до  пара,  с
наслаждением принял душ, побрился, выпил кофе и,  почувствовал  себя  вполне
бодрым и свежим, сбежал по скрипучим ступенькам в аппаратную.
   Вошел Полудин, отряхиваясь от снега. Спросил о самочувствии,  пожаловался
на ужасную погоду:  "Задаст  она  нам  жару,  если  снова  лопнут  провода".
"Ничего,  -  сказал  Петр  Петрович:  у  него  было  хорошее  настроение.  -
Перезимуем".
   Вместе побывали в аккумуляторной - подзарядка шла нормально.  Затем  Петр
Петрович пробежал пальцами по тумблерам радиостанции.  Полудин  сказал,  что
всю ночь эфир был спокоен. "Только одно небольшое  происшествие,  -  добавил
он, следя за тем, как Петр Петрович проверяет работу контрольных приборов. -
Мне показалось, что ночью за воротами кто-то кричал".
   Петр Петрович замер, потом посмотрел на Полудина и спросил, выходил ли он
за  ворота.  Полудин  кивнул.  "И  что?"  -  спросил  Лукашевский.   Полудин
отрицательно покачал головой. "Показалось", - сказал он раздраженно.
   Петр Петрович разозлился - если показалось, то мог бы и не говорить! - но
промолчал, чтобы не увязать в бесполезной болтовне.
   Когда Полудин ушел, Петр Петрович все  же  оделся  потеплее  и  вышел  за
ворота. Ветер валил с ног, сек лицо. По горбам сугробов  метались  свистящие
потоки снега. Из-за мыса вверх стреляла белой мутью. Борясь с  ветром,  Петр
Петрович обошел вдоль стены усадьбу, никого не встретил, ничего  не  увидел.
Да и что можно было увидеть в слепящей коловерти? Снег набился в рукава, под
шапку, в валенки. Ветер и мороз выжимали из глаз слезы.  Тепла  под  одеждой
как не бывало. Лишь в одном месте, у стены, где не так дуло,  Петр  Петрович
задержался на минуту и, прикрывая лицо руками, посмотрел  в  сторону  степи.
Такой свирепой метели в этих краях он не помнил.  Все  гудело  и  неслось  в
неистовом шабаше. Ревун лишь добавлял к этой  разгульной  свистопляске  свой
отчаянный рык.
   Вернувшись в дом, Петр Петрович долго отогревался чаем, набросив на плечи
и на колени шерстяной плед. Потом переоделся в спортивный костюм, надел  еще
одни носки и, повалявшись немного на диване, приступил к задуманному. Старый
холст не тронул, даже не подошел к  шкафу,  за  которым  он  стоял.  Снял  с
антресоли лист картона, некогда  купленный  в  лавке  художников  в  Афинах,
отыскал там же багетную рамку, подогнал к ней картон, закрепил его гвоздями,
затем разобрал краски, кисти, откупорил  пузырек  с  растворителем,  заточил
карандаш, устроился в кресле у окна и,  держа  рамку  на  коленях,  принялся
рисовать. Для начала сделал набросок  карандашом.  Прочертил  контуры  реки,
берега, разбросал по яру избы, плетни, церковь, купы деревьев,  навесил  над
ними облака, просек их косым лучом, который должен был осветить родительский
дом и церковную маковку,  выгнал  на  косогор  лошадей,  приткнул  к  берегу
лодчонки, а там, где река Стога уходила  к  горизонту,  нарисовал  крохотный
косой парус. Под этим парусом Петр Петрович то ли возвращался в Застожье, то
ли уходил от него - это было известно только ему одному...
   Забыл Петр Петрович о маяке, о бушующей за окном метели, умолк  для  него
ревун,  исчезли  стены,  диван  -  все.  Осталось  только  родное  село   на
застоженском яру. Он прошлепал босиком по песчаной тропке, дошел до калитки,
налег на нее грудью и она поддалась, впустив  его  во  двор.  По  лебеде,  к
колодцу, к скрипучему вороту, к дубовой бадейке прошел, не торопясь,  припал
губами к холодной воде и долго пил ее, сладкую, по глотку, по капельке,  как
жизнь. Сидел на березовой колоде у дровяника - пахло сухой корой и  сосновой
смолой-живицей. Зарыл босые ноги в  теплую  древесную  труху.  Потом  встал,
поплевал на ладони и выдернул ржавый топор из обколотой сучковатой  чурки...
Стоял на крыльце, покачиваясь на поскрипывающих половицах. Дверь  за  спиной
сама открылась и матушкин голос позвал  его:  "А  вот  тебе,  сынок,  оладьи
поспели..."
   Да не матушка это сказала  -  Александрина.  Откинула  край  полотенца  с
тарелки,  поставила  ее  на  стол,  пожала  плечами,  дескать,  извините  за
вторженье, и пропела: "А вот вам оладьи для угощенья..."
   Александрина увидела рисунок и подошла к  нему.  Петр  Петрович  спросил,
нравится  ли  ей  его  работа.  "Это  ваше  родное   село",   -   догадалась
Александрина: он рассказывал ей о нем. "Да, - вздохнул Петр Петрович. -  Да,
да". Он был приятно удивлен тем, что Александрина узнала Застожье,  что  его
давний  и,  надо  думать,  случайный  рассказ  о  Застожье  запомнился   ей,
запечатлелся в  образе,  который  теперь  совпал  с  тем,  что  он  набросал
карандашом на картоне. Такую память, подумалось ему, могло  удержать  только
чувство. То, что проносится мимо любви и ненависти, для  женщин  как  бы  не
существует. Тем более - слова. Но и эта мысль  была  грешной.  Поэтому  Петр
Петрович отмел ее, прогнал за порог и заперся в строгости и сдержанности. Он
еще раз поблагодарил Александрину за  гостинец  -  "Большое  спасибо",  -  и
пообещал, что поищет чем отдариться. Последние слова  смутили  Александрину:
Петр Петрович дал ей повод сказать, наконец, то, ради чего она пришла, и  на
что  никак  не  могла  решиться.  И  вот  теперь  решилась:  не  надо  ничем
отдариваться, стоит лишь уважить просьбу ее мужа. Полудин уже с самого утра,
рассказала Александрина, потянулся к  бутылке,  расклеился,  занемог  и  пал
духом: ему взбрело в голову, что Петр Петрович может  -  но  не  захочет!  -
продать ему свою машину. "Хочу! - стонал он, катаясь лбом по столу. - Машину
хочу!"
   Петр Петрович удивился, из-за  чего  такие  страдания:  он,  конечно  же,
продаст Полудину машину - ведь в океан ее с собой  не  возьмешь.  Оказалось,
что просьба Полудина заключалась не только в том, чтобы Петр Петрович продал
ему машину, но и в том, чтобы он  уступил  ему  машину  по  госцене.  Это  и
заставляло его страдать. Полудин знал,  что  машины  на  рынке  нынче  стоят
бешеных денег и что  деньги  Петру  Петровичу  очень  нужны.  Кошелек  же  у
Полудина был тощий и сберкнижка худая.
   Словом, объяснила Александрина, краснея, если по-дружески,  если  в  знак
долгой совместной жизни и работы, по-родственному или  еще  как-нибудь,  ну,
скажем, на прощанье, на добрую память - если так, то Полудин купит машину  и
будет вечно благодарить Петра Петровича. И она, Александрина, тоже...
   Петр Петрович подошел к Александрине, коснулся ладонью ее горячей щеки  и
сказал: "Конечно, мне же проще. Как он захочет". Опустил  руку  и  отошел  к
окну.
   Александрина, видимо, не сразу  поняла,  что  произошло:  какое-то  время
неподвижно и молча стояла у него за спиной. Затем тихо пошла к двери  и  уже
оттуда спросила потерянным голосом: "Так вы согласны?" "Конечно", -  ответил
Петр Петрович, не оборачиваясь. Александрина еще сказала, что  потом  зайдет
за тарелкой и ушла. Петр Петрович оглянулся лишь после  того,  как  хлопнула
дверь. И услышал всхлипывания.
   Александрина стояла на веранде, прислонясь к стеклу лбом, и плакала. Петр
Петрович взял ее за плечи, по, вернул к себе  лицом  и  обнял.  Александрина
прильнула к нему и замерла. Так, обнявшись и почти не  дыша,  они  простояли
столько, сколько длится мысль о невозможности другого счастья перед первым и
последним поцелуем.
   Александрина ушла. Петр Петрович вернулся в дом, долго курил, затем сел в
кресло, положил на колени картон и выдавил на палитру краски: сначала  белую
- для паруса и песка, затем зеленую - для косогора, голубую  -  для  воды  и
неба, желтую - для света и церковной, маковки, коричневую - для  бревенчатых
изб, черную - для дальнего леса и кущ на погосте.
   Работа увлекла его и он вновь  забыл  об  окружающем.  Краски  стекали  с
кисти, ложились на картон мазками, точками, линиями. Рождался иллюзорный мир
из памяти, из забытых и воскресших ощущений - эманация  сердца  и  мозга.  И
когда б эта сила могла воссоздавать реальные вещи, восстало  бы  его  родное
Застожье из небытия: затянулся бы песком и землей карьер, взошла  бы  трава,
улеглись  бы  в  прочные  срубы  тяжелые  бревна,  обросли  тесом,   резными
наличниками,  заплясали  бы  на  оконных  стеклах  солнечные  блики,  и  над
утренними туманами, над печными дымами, над влажными от росы  лугами  поплыл
бы благовест. Вот тогда Петр Петрович вошел  бы  в  свою  избу  и  обнял  бы
заждавшихся его стариков-родителей.
   Он повесил картину на стену, под портретами своих девочек, и долго глядел
на нее, отодвинувшись с креслом к противоположной стене.
   Метель улеглась только ночью. Небо так вызвездило, будто  кто-то  плеснул
ртуть на решето. Петр Петрович по