ной тенью  и,  накапливаясь,  стал
вспучиваться, подниматься кверху белой  лохматой  шапкой,  под  которой  все
глуше и глуше становились человеческие крики,  конское  ржание,  стрельба  и
лязг металла.
   Последним в бой под серое покрывало тумана  пыли  кинулся  многочисленный
отряд сероглазых, терпеливо дожидавшийся  своего  часа  в  засаде  у  самого
дальнего кургана. Таков был приказ предводителя сероглазых: вступить в битву
последними, когда другие отряды перебьют друг друга. Этот отряд,  его  лихую
скачку и оставленный им шлейф густой пыли увидел со своего вертолета капитан
Квасов. Отряд нырнул под гигантское облако, улегшееся на плато  курганов,  и
пропал. Капитан приказал вертолетчикам облететь облако вокруг.  Он  надеялся
найти в нем просвет, разрыв и таким образом увидеть, что творится  под  ним.
Вертолет огибал облако, словно гору,  сделал  полный  круг,  но  просвета  в
облаке не нашел.
   "Странно, что из-под него никто не выходит",  -  сказал  капитан  Квасов,
приказав продолжить облет жуткого облака.  -  Ни  человека,  ни  лошади,  ни
машины. Или они все там задохнулись? Не дым ли это?"
   Вертолетчики подошли к самой кромке облака, открыли боковые стекла. Дымом
не пахло. Пахло морским туманом и мокрой пылью.
   Весть о большом скоплении вооруженных людей  на  плато  курганов  капитан
получил с маяка, от Яковлева.
   "Смотри, Квасов, как бы эти банды не развернулись фронтом против  тебя  и
флотской базы, - предупредил его Яковлев. - Тебе следовало бы понаблюдать за
ними. Да и меня вывезти с маяка. На маяк они точно нападут: мы ближе всего к
ним".
   Облетев еще несколько раз облако, которое не только не рассеивалось и  не
уменьшалось, а все росло вширь и вверх, Квасов приказал посадить вертолет на
плато и заглушить  двигатель,  чтобы  послушать,  что  там  происходит,  под
облаком. Отсюда, с земли, оно оказалось таким  высоким,  что  закрыло  своей
всклокоченной вершиной солнце.
   "Откуда взялось? - злился капитан Квасов. -  Кругом  ясно,  а  оно  здесь
торчит. И не пахнет! Если б дым - понятно: взорвали что-нибудь.  Но  это  не
дым, - втягивал он носом воздух. - Нет, не дым".
   Медленно расползаясь, облако  приближалось  к  ним.  Наблюдать  это  было
страшно:  темная  громада  в  полной   тишине   подступала   стеной,   будто
оторвавшийся клок ночи.
   "Взлетаем! - приказал  Квасов,  когда  от  вертолета  до  отвратительного
облака оставалось метров пятьдесят. - Быстрее!"
   Они опустились на мыс возле маяка. Едва вертолет коснулся земли, из ворот
выбежали двое. Это были Яковлев и Рудольф.  Квасов  спрыгнул  им  навстречу,
отбежал от винтов.
   "Что там? - спросил, здороваясь с Квасовым за руку, Яковлев. - Мы  видели
с башни, как вы кружились над плато. Туман выполз из южной долины. Это  было
непонятно", - пожал плечами Яковлев.
   "Там все непонятно, - сказал Квасов. - Сквозь эту тучу ничего не видно. А
вы что-нибудь видели?"
   "Только начало. Как завязался бой".
   "Бой?! С кем?"
   "Они кинулись друг на друга".
   "Почему?"
   Яковлев поглядел на Рудольфа и снова пожал плечами.
   "Полетите с нами?" - спросил Квасов.
   "Обязательно, - сказал Яковлев. - Здесь оставаться опасно".
   "Вас только двое?"
   "Была женщина с ребенком, с мальчишкой, но мы  не  можем  ее  найти.  Она
вдруг исчезла. Вместе с ребенком. То ли еще ночью, то ли уже утром".
   "Тогда пусть один из вас останется здесь,  -  сказал  Квасов.  -  Солдат,
например, - указал он на Рудольфа. - Мы же ждать не можем". "Да, я останусь,
- согласился Рудольф. - Только дайте мне сотни две патронов, мои на исходе".
   Вертолет с Квасовым и Яковлевым улетел. Рудольф запер ворота и поднялся с
биноклем на башню. Набил запасные рожки патронами, то и дело  поглядывая  на
облако. В какой-то момент оно  перестало  увеличиваться,  начало  оседать  и
сползать за плато, растекаясь по балкам и низинам. Наконец солнце приподняло
его над землей, опрокинуло и разорвало на мелкие облака, потянувшиеся  стаей
к восточному горизонту. Плато открылось.
   У Рудольфа  от  напряжения  заболели  и  заслезились  глаза.  Он  опустил
бинокль,  закрыл  лицо  ладонью  и  просидел  так  несколько  минут,  ожидая
облегчения. Затем снова прильнул к биноклю.
   На плато было безлюдно. Бродили лошади, стояли телеги,  машины,  дымились
остатки костров,  пестрели  на  траве  брошенные  ковры,  одеяла,  скатерти,
поблескивала посуда. Но не было людей. Ни живых, движущихся, ни мертвых.  Не
тронулась с места ни одна машина,  не  вскочил  на  коня  ни  один  всадник.
Дорога, ведущая на плато курганов к западу и к востоку, была пуста.
   "Александрина! - закричал пораженный увиденным Рудольф.  -  Александрина,
сюда, скорей!"
   Но Александрина не откликнулась: Рудольф  на  какое-то  мгновение  просто
забыл о том, что ее на маяке нет. А вспомнив,  уронил  бинокль  и  в  страхе
прижался спиной к башенной стене: ему вдруг показалось, что на всей Земле он
остался отныне один.
   Потом,  успокоившись,  спустился  с  башни,  снова  обошел  все   маячные
строения, заглядывая  в  каждый  темный  угол.  Нашел  тайный  погребок  под
смотровой ямой в гараже Лукашевского, побывал с фонарем  в  угольном  складе
башни и, наконец, оседлав лошадь, съездил к  лодочному  гаражу  на  северный
спуск. Не обнаружив "Эллиниды", решил, что Александрина с Павлушей уплыли на
шлюпке. Неясно было только одно: когда  и  как  они  покинули  маяк  -  ведь
Рудольф  всю  ночь  был  на  башне  и,  значит,  они  не  смогли   бы   уйти
незамеченными. До флотской базы путь был не близок, на веслах не дойти и  за
сутки. Гораздо  ближе  находилась  Греческая  гавань,  на  восточном  берегу
которой стояла рыбацкая деревенька. Обдумав все это, Рудольф решил, что надо
искать Александрину там, в рыбацкой  деревеньке.  Но  прежде  чем  двинуться
туда, направил коня к плато.
   Трупов на кургане не оказалось. Не было и следов крови. Лишь  у  входа  в
палатку валялся изрешеченный пулями капитанский китель Лукашевского. Рудольф
свесился с лошади, чтобы поднять  китель,  и  вдруг  с  ужасом  увидел,  что
протянутая к кителю рука растаяла и исчезла. Нет, он чувствовал ее, он знал,
что рука есть, но он не видел ее. Рудольф  выпрямился  и  ударил  стременами
коня. Конь понесся с кургана, едва не сбросив Рудольфа.  Рудольф  рванул  на
себя удила, конь с храпом поднялся на дыбы, и Рудольф упал на камни. То, что
произошло с ним в следующее  мгновение,  заставило  его  закричать  страшным
криком: едва он коснулся земли, исчезли ноги, сначала  до  колен,  потом  до
бедер. Он кричал до тех пор, пока не исчез весь. Вместе с его  исчезновением
прекратился и крик.  Конь  Рудольфа  отошел  к  другим  лошадям  и  принялся
спокойно щипать молодую весеннюю траву. На месте, где еще  несколько  секунд
назад лежал Рудольф, остались его ботинки, солдатская форма и автомат...
   Лукашевский открыл глаза и увидел, что  сидит  в  машине  держась  обеими
руками за руль. Это была яковлевская, или режиссерская  "Волга",  та  самая,
которую он оставил на дороге перед тем, как подняться на курган к Режиссеру.
Он очнулся  от  резкого  торможения,  ударившись  грудью  о  руль,  из  чего
следовало, что он сам вел машину, хотя теперь не мог вспомнить, так  ли  это
было на самом деле. Затормозил он вовремя, потому что  до  будки  базовского
КПП оставалось не более десяти метров. Еще секунда - и он снес бы ее  вместе
с дежурным. Напуганный дежурный стоял в дверях и что-то  кричал,  размахивая
руками. Лукашевский открыл дверцу и сказал:
   "Извини, брат, задремал".
   "В другой раз полосну из автомата, - пригрозил дежурный. -  Не  посмотрю,
что "Волга".
   "Пропустишь? - спросил Лукашевский. - Ты должен  меня  пропустить.  Да  у
меня и пропуск есть", - сказав это, он с ужасом обнаружил, что  на  нем  нет
кителя, во внутреннем кармане которого лежали все его документы:  паспорт  с
выездной  визой,  удостоверение  яхтсмена-кругосветника,  разные  справки  и
пропуск на флотскую базу. Лукашевский оглянулся на заднее сиденье и чуть  не
закричал от радости: прозрачный пакет с документами лежал  возле  аптечки  -
черной пластмассовой коробки с красным крестом на крышке.
   "Я вас помню, - сказал дежурный. - Вы смотритель соседнего маяка".
   "Бывший, - уточнил  Лукашевский,  выходя  из  машины,  и  увидел,  как  у
дежурного полезли на лоб глаза. - Ты что, брат? - остановился Лукашевский. -
Чем я тебя напугал?" "А вы посмотрите, - протянул дежурный к его груди руку,
- Сюда посмотрите", - рука у него задрожала, как у пьяницы.
   Лукашевский наклонил голову. Вся рубаха под подбородком  была  у  него  в
дырах с обожженными краями.
   "Ах, это, - махнул рукой, лишь теперь вспомнив, что с  ним  произошло  на
кургане. - Удивляться надо не этим дырам, а тем,  которые  на  спине,  -  он
повернулся к дежурному спиной, ощупывая рубашку через плечо. - Есть?"
   "Есть, - тихо ответил дежурный. - Но крови нет".
   "Крови нет, - сказал Лукашевский. - В этом весь фокус"
   "Я понял, - хихикнул дежурный. - Вы сняли рубашку и стреляли по ней. Чтоб
наделать дыр. Чтоб было прохладно, - голос его окреп. - Это очень модно".
   "Точно, - сказал Лукашевский. - Очень модно".
   Сойдя с дороги по каменистой насыпи, Лукашевский  оказался  на  тропинке,
ведущей к бухточке, где стояла яхта. Тропка сбегала вниз между  ромашками  и
одуванчиками, огибала камни и колючие кусты шиповника.  Лукашевский  ускорил
шаг, почти побежал, чувствуя себя молодым и здоровым, радуясь скорой встрече
с "Анной-Марией".
   Лукашевский остановился и оглянулся. Высоко на склоне белела  будка  КПП.
Над кустом шиповника, который он только что миновал, порхали белые и голубые
бабочки. Солнце было почти в зените. В чистом  небе  пели  жаворонки.  Белая
лента тропы вилась по зеленому склону. Безветрие пахло теплой травою.
   "Что немыслимо на земле, при жизни, то немыслимо и потом. Или я  жив",  -
сказал себе Лукашевский, ощупывая грудь. Затем стащил с  себя  через  голову
рубашку, посмотрел на просвет, скомкал и швырнул на куст, распугав  бабочек.
Рубашка повисла на шипах, расправившись, словно мишень для стрельбы.
   "Анна-Мария" стояла на месте. Так и должно быть. Но за  минуту  до  того,
как обогнуть склон, заслонявший бухту от глаз, Лукашевский вдруг  испугался,
подумав, что "Анны-Марии" нет. Бог знает, почему он так подумал. Может быть,
потому, что торопился увидеть ее. Испуг был так велик, что  у  него  обмякли
ноги и оборвалось сердце. Да и как иначе: если он все еще  жив,  то  пропажа
яхты наверняка добила бы его. Теперь это слилось в одно - жизнь и яхта.
   Она стояла на тихой воде. Ступив на палубу,  Лукашевский  обнял  мачту  и
прижался к ней лицом. От бессилия и нежности.  И  заплакал,  как  плачут  от
счастья, обретенного после жестоких страданий.
   Ветра не было, и потому он вышел в залив на винтах, не  поднимая  паруса.
Сначала шел медленно, пробираясь меж  ржавых  корпусов  стоящих  на  ремонте
кораблей и плавучих доков. Потом, на чистой воде, набрал  скорость  и  через
несколько  минут  вышел  в  море  правее  погранзаставы.  Квасова.   Включил
радиостанцию, настроился на частоту Квасова и сразу же услышал его голос:
   "Петр Петрович, ты куда? Зайди к нам. Здесь Яковлев. На маяке опасно".
   Лукашевский ответил, что идет домой, на маяк, что Яковлев ему не нужен  и
что никакие опасности ему не страшны.
   "Не сердись, капитан, - сказал он Квасову. - Но я тороплюсь. Жму  руку  и
желаю тебе счастья".
   "Ладно, - ответил Квасов. - Семь футов тебе под килем. Обнимаю".
   "Подожди, - сказал Квасов после паузы. - Подожди, Петр Петрович.  Товарищ
Яковлев хочет сказать тебе несколько слов".
   "Пусть говорит", - не сразу согласился Лукашевский.
   "Ты прости, Петр, - быстро заговорил Яковлев. - Я не  дождался  тебя.  На
курганах творится ужасное. Я  не  советую  тебе  там  появляться.  На  маяке
остался только Рудольф. Александрина ночью тайно ушла. Неужели не простишься
с нами?"
   Услышав слово "прием", произнесенное Квасовым, Лукашевский  помолчал,  не
зная, что ответить Яковлеву, - ведь Рудольфа на курган,  несомненно,  послал
он, - пощелкал тумблером, снова услышал слово "прием" и сказал:
   "Был шанс изменить ситуацию и спасти людей. Но ты грубо вмешался, прислав
на курган Рудольфа, хотя должен был понять, и притом давно, что силой ничего
нельзя решить, тем более насилием. Ты поступил ужасно. Прощай".
   Лукашевский выключил радиостанцию и вышел на палубу. Яхта  шла  на  малой
скорости, удаляясь от берега. Застава Квасова и строительные краны  флотской
базы утонули в голубом мареве. Открылся новый горизонт, синий, почти черный:
там, вдали, уже гулял ветер. Вскоре Лукашевский  увидел  его  приближение  -
темные пятна ряби, словно тени от облаков, двигались  навстречу  яхте.  Петр
Петрович поставил парус. Полотно  захлопало  на  боковом  ветру,  как  крыло
большой птицы, затем наполнилось ветром, вздулось, как крутая грудь, и, чуть
завалив яхту на  правый  борт,  понесло  ее,  легкую  и  послушную,  по  еще
спокойной и мягкой воде.
   Понимая двусмысленность пришедших ему на  ум  слов,  Лукашевский  все  же
подумал, что вот и пришел  конец  его  земным  мытарствам:  теперь  -  море,
простор, свобода. И одиночество. Как избавление  от  суеты,  как  награда...
Гибельность суетной жизни в том, что мысль не достигает  желаемого  предела,
потому что стреножена и вынуждена шарахаться от края пропасти, через которую
не может перескочить. Но истина там, за пропастью, на  другой  стороне.  Эта
пропасть - страх ожидания, липкая патока пустых наслаждений - словом, суета.
Ничего не удается додумать до конца, самое важное откладывается на потом,  а
будучи отложенным, уже не кажется важным, душа становится робкой,  цепляется
за сиюминутное  и,  как  раненая  птица,  не  может  взлететь.  А  ранят  ее
собственные  страхи,  несовершенство,  слепота.  И  вот  вместо  полета  она
влачится по пыльным петляющим заячьим тропам...
   Яхта - это он сам, его воплощенная мечта и воля. И  потому  он  чувствует
себя с ней единым целым. Она - его продолжение в пространстве, его возросшая
мощь, новая степень свободы, способность "идти по морю, аки посуху..."
   Его стало сносить к берегу. Лукашевский переменил  галс,  взял  мористее.
Стая чаек, летевшая куда-то  по  своим  делам,  завидев  яхту,  вдруг  круто
изменила  курс  и  пошла  впереди,  словно  лоцман,  дружески  покрикивая  и
похохатывая.
   Это свое желание он назвал черным, несчастным, но оно было непреодолимо -
желание предстать перед Рудольфом, убившим его на  кургане.  Лукашевский  не
знал, что Рудольфа на маяке нет. Да и как он мог знать об этом?  Яковлев  же
сказал ему, что Рудольф там. Было ли это его желание встретиться с Рудольфом
желанием  мести?  Конечно.  Потому  Лукашевский  и  назвал  его  черным.   А
несчастным потому, что оно могло принести ему, Лукашевскому, несчастье. Он с
трудом представлял себе, как встретит его Рудольф;  ужаснется  ли  при  виде
его, сойдет ли с ума, оцепенеет от изумления  или  просто  удивится,  пожмет
недоуменно плечами, как  удивляются  чему-то  не  стать  уж  неожиданному  и
странному... Или закричит: "А, так ты еще жив?" - и  схватится  за  автомат?
Последнее казалось Лукашевскому наиболее вероятным:  душа  Рудольфа  проста,
как камень, и откликается ударом на удар. Но  хотелось  ему,  чтобы  Рудольф
сошел с ума и доказал бы тем, что он не робот, а  человек,  что  меж  людьми
бездушных нет. Впрочем, что-то тут не вязалось: убил, как робот, а  сошел  с
ума, как человек - стало быть, и убил, как человек, а робот не сойдет с ума.
Да, это было несчастное желание и невозможная  месть.  Он  оставит  Рудольфу
жизнь и жалкий ум, но отнимет у него Александрину. Он причалит к  мысу  ради
нее и Павлуши и спасет их. Но Яковлев сказал,  что  Александрина  и  Павлуша
ночью тайно покинули маяк. Лукашевский надеялся, что это не так.
   Он увидел мыс раньше,  чем  ожидал:  привык  плестись  на  "Эллиниде",  а
"Анна-Мария" домчала его, как на крыльях. Вышел на траверз милях  в  трех  и
лег в фордевинд. Ветер был упругий  и  напористый.  Яхта  рванулась,  как  в
гоночном азарте. И если бы Лукашевский не убрал парус, казалось, протаранила
бы мыс. Но Лукашевский не только убрал парус, а и повалил мачту, чтобы войти
в грот. Причалить к северному спуску он не  рискнул:  пришлось  бы  оставить
яхту без присмотра на все то время, пока он будет на маяке.
   В грот вошел на  винтах,  включив  носовую  фару.  И  еще  издали  увидел
Александрину и Павлушу, которые сидели в шлюпке, причаленной к  тупику.  Он,
кажется, напугал их, потому что они вдруг заметались, пытаясь  выбраться  из
шлюпки. Лукашевский остановил их  криком,  погасил  ослеплявшую  их  фару  и
увидел слабый огонь керосиновой лампы, стоящей на корме "Эллиниды".
   "Это я, Саша! - сказал он, заглушив двигатель. - Это я - Петр Петрович!"
   Сашей он назвал Александрину, хотя прежде никогда не называл ее так.
   "Дядя Петя! - радостно закричал Павлуша. - Родной наш дядя Петя!"
   Лукашевский прикусил нижнюю губу, чтобы не прослезиться.
   Александрина и Павлуша  перешли  на  яхту,  в  светлую  и  теплую  каюту,
уставщие от холода и тревоги.
   "Я знала, - плача, повторяла Александрина, - я знала, что вы вспомните  о
нас, я говорила это Павлуше, я знала..."
   Лукашевский дал им успокоиться, напоил горячим чаем  из  термоса,  укутал
пледами.
   "Что там?" - спросил он Александрину, подняв глаза кверху.
   "Не знаю, - ответила Александрина. - Мы ушли ночью, спустились по  тайной
лестнице". "Ты знала о ней?"
   "Нет. Просто Павлуша однажды за вами шпионил и подглядел".
   Лукашевский  хотел  сказать  Павлуше,  какой  он  молодец,  но   Павлуша,
согревшись под  пледом,  уже  спал.  Лукашевский,  чтоб  не  разбудить  его,
заговорил - шепотом: "Я поднимусь на мыс и погляжу, что там".
   "Нет! - схватила его за руку Александрина. - Нет!"
   "Почему?"
   "Не знаю".
   "И все же я поднимусь", - сказал Лукашевский твердо.
   Он взял батарейный фонарь, спрыгнул на "Эллиниду" и направился  к  башне.
Через несколько минут он вышел из-под башни.
   "Есть кто-нибудь живой? - крикнул  он,  остановившись  посреди  двора.  -
Встречайте гостя с того света!" - Разумеется, он рассчитывал на то, что  его
услышит Рудольф, но никто не отозвался. Тишина была мертвой.  Вслушавшись  в
нее, Лукашевский больше не стал звать Рудольфа. Не стал и искать его:  такой
была эта тишина - пустой, заброшенной, бездыханной.
   Лукашевский вошел в аппаратную, постоял у пульта, уже успевшего покрыться
пылью, написал пальцем на  приборном  стекле  слово  "Прощай!"  Поднялся  по
скрипучей деревянной лестнице на  веранду,  прошел  в  квартиру.  Он  совсем
недавно, а Яковлев и того позже, лишь сегодня, покинул  ее,  но  в  ней  уже
пахло нежилым духом: стены и вещи быстро забывают своих  хозяев.  Подошел  к
окну, глядевшему на восток, на плато  курганов.  Там,  на  плато,  насколько
могли видеть  его  глаза,  было  безлюдно.  Лишь  у  самых  курганов  что-то
поблескивало на солнце, словно битое стекло. Не было ни дыма, ни какого-либо
движения. Лукашевский  пожалел  о  бинокле,  оставленном  на  яхте.  Тут  же
вспомнил  о  полудинской  "Хонде".  Обернулся,  чтобы  идти,  и  увидел   на
противоположной стене свою картину - "Вид на пирамиду Хео из  тени  пирамиды
Хеф". На ней все было как прежде: синяя тень,  белая  пирамида,  всадник  на
буром верблюде, мглистое прокаленное небо жаркой пустыни, ржавая  дымка  над
невидимой нильской долиной... Уничтоженная Режиссером, она вновь  воскресла.
Краски были свежи и блестели, будто только что легли на холст.
   Лукашевский не  поразился,  не  удивился.  Он  привык  к  исчезновению  и
воскрешению своих картин. Лишь подумал, что  нынешнее  воскрешение  означает
что-нибудь важное. И, кажется, даже понял, что именно. Он подумал, что  надо
удержать эту мысль и вернуться к ней потом, уже на яхте.  И  что  для  этого
стоит,