о это околдовал моего друга, отчего он окаменел, как жена Лота, как
птичка под взглядом змеи. Присаживайся, дорогой мой преемник. Нам есть о чем
потолковать, не правда ли?"
   Режиссер был в новом сталистого цвета костюме, в шляпе, при галстуке.  От
него пахло хорошими духами, Он был побрит и  подстрижен.  Его  черные  туфли
блестели, словно по ним только что прошлись щеткой. Он снял шляпу, бросил ее
на подоконник и сел в предложенное Лукашевским кресло, закинув ногу на ногу.
От прежнего ночного гостя  в  нем  почти  ничего  не  осталось:  ни  боли  и
усталости в глазах, ни ран на руках - руки у него теперь были белые  и  даже
холеные, ни всклокоченных волос - словом, не было в нем ничего  такого,  что
взывало бы к состраданию. Теперь это был вполне благополучный  и  со  вкусом
одетый человек, довольный собой, чуть ироничный и высокомерный.
   "В сущности, толковать нам не о  чем,  -  сказал  он  в  ответ  на  слова
Яковлева. - Ваш  опыт  мне  никогда  не  пригодится,  никаких  ваших  дел  я
продолжать не намерен, да и не  могу.  Я  приехал  сюда  лишь  затем,  чтобы
принести вам мои извинения за удар,  который  я  вам  невольно  нанес.  Ваше
честолюбие сильно задето, но я обещаю вам некоторую компенсацию: вы,  как  и
Петр Петрович, оказавший мне ряд добрых услуг,  не  будете  задействованы  в
фильме. Вы оба останетесь свободными... от участия в моем фильме, -  добавил
он с улыбкой после непродолжительной паузы. - Это все, что я  могу  для  вас
сделать Впрочем, вы потом  убедитесь,  что  это  далеко  не  пустяк  -  быть
свободными... Быть вне взрыва, вне  возврата,  вне  исчезновения,  сохранить
человеческое достоинство... Надо ли объяснять? - спросил он, откидываясь  на
спинку кресла. - Или вы сами способны оценить происходящее?"
   "Хотелось бы послушать", - ответил Яковлев и покраснел.
   "Да, да, - поддержал его Петр Петрович. - Ваше объяснение было бы кстати.
Если вы, разумеется, способны что-либо объяснить".
   Последнее замечание Петра Петровича Режиссеру явно не  понравилось.  Лицо
его резко изменилось, стало злым. Он наклонился вперед и, заглядывая в глаза
Лукашевскому, спросил: "А вы,  конечно,  способны?  У  вас  трезвый  ум,  вы
наблюдательны, владеете логикой... Так? Впрочем, ладно, - махнул он рукой  и
снова откинулся на спинку кресла. -  Не  будем  об  этом.  Мне  хотелось  бы
проститься с вами без ссоры. Да, да, проститься. Потому  что  больше  мы  не
встретимся.  Может  быть,  увидимся,  но  не  сможем   поговорить...   Итак,
откликаюсь на вашу просьбу и пытаюсь  кое-что  объяснить.  Первое:  здесь  -
начало, здесь поджигается  бикфордов  шнур  всеобщего  безумства  и  вражды,
разврата и уничтожения. Презрение к обычаям  отцов,  к  заветам  предков,  к
истинам истории, забвение братских чувств, отвержение всякой  благодарности,
долга, обязательств,  болезненное  себялюбие,  дикая  самовлюбленность-  это
взрывчатка, к которой подведен бикфордов шнур... Второе: я -  только  огонь.
Огонь очищающий. Вы должны исчезнуть без  крови  и  пепла.  Земля  останется
чистой и живой. Для других - для птиц, для рыб,  для  лошадей,  для  трав...
Кровь и  огонь  -  как  в  кино,  а  после  -  чистый  экран...  Остановить?
Предотвратить? - Режиссер произнес эти слова так, словно переспросил  только
что говорившего с ним Яковлева или Лукашевского, хотя на самом деле  Яковлев
и Лукашевский молчали. - Но как? Ведь это ваша неуничтожимая страсть  залить
все кровью и  покрыть  пеплом.  Страсть  к  счастью,  которое  оборачивается
несчастьем  для  всех;  страсть  к  будущему,  которое  оборачивается  диким
прошлым; страсть к жизни, в основе  которой  смерть.  Вы  -  роковая  ошибка
космоса. Мастера, учителя, который был послан к вам, вы убили. Вы  абсурдны.
Систему самообучения вы вырвали из своей души  и  растоптали.  Вы  идете  по
кругу жестокого саморазрушения. Но  мы  оставили  бы  вас,  когда  б  вы  не
разрушали и Землю. Вы отвергли Создателя,  вы  убили  Учителя,  и  вот  я  -
последний. Уводящий".
   "Смерть?" - усмехнулся Яковлев: на лице его было написано, что ни  одному
слову Режиссера он не верит.
   "Смерть? Нет, - ответил Режиссер. - Смерть - это муки, тление. Я -  нечто
иное. Я превращаю вашу жизнь в кино, и фильм заканчивается... - он  встал  и
подошел к картине "Вид на пирамиду Хео". - Я превращаю  вашу  жизнь  и  вашу
смерть, - продолжил он полуобернувшись к Яковлеву, -  в  изображение.  Потом
уничтожаю изображение. И в результате не остается ничего - ни  предмета,  ни
образа его. Ничего. Это и есть очищение Земли. Абсурд вашей  вещественности.
Этой  способностью  едва  не  овладел  Петр  Петрович,  когда  ему   впервые
представилась вот эта картина - вид на  пирамиду  Хеопса  из  тени  пирамиды
Хефрена. - Режиссер при этом коснулся рукой багета. -  Там  возникала  такая
связь:  вы  создаете  картину  -  и  пирамида  Хеопса,   ее   существование,
оказывается в вашей власти. После этого оставалось лишь уничтожить  картину,
чтобы исчезла с лица Земли пирамида Хеопса. Вы были очень упорны в овладении
этой способностью, Петр Петрович. Вы едва не овладели ею. Но я вам  помешал,
потому что такая сила - не для человека. Точно так же вы  хотели  воскресить
Засто-жье. В нарушение известных вам законов. Вы были к этому очень  близки.
Воскресло бы не только ваше Застожье, но и ваши родители, и  вы  сами,  Петр
Петрович. То есть вас стало бы двое: нынешний и тот, что существовал в точке
возврата... Вы доставили мне много хлопот, -  Режиссер  подошел  к  сидящему
Петру Петровичу и положил ему руку на плечо. - Не сердитесь, Петр  Петрович,
но вам такая способность не нужна. Вы могли бы даже не знать, что  обладаете
ею. И вот по вашей вине исчезла  бы  пирамида  Хеопса.  И  надежда  великого
фараона воскреснуть при встрече со звездой Тубан. Для этого надо  было  лишь
погибнуть вашей картине - сгореть, утонуть с вами в океане  или  разрушиться
каким-либо другим способом. И что было бы с вами, если  бы  точно  таким  же
образом по вашей вине вторично исчезло Застожье, умерли ваши родители  и  вы
сами, но не нынешний, а тот? Вы оказались бы в  разорванном  времени  -  без
прошлого  и,  стало  быть,  без  будущего.  Это  состояние   неизменного   и
бесконечного страдания. Как ад. Кстати, люди оказываются там не потому,  что
Бог таким образом наказывает их. Они сами становятся таковыми - отверженными
временем, ибо преступают его. Я появился перед вами в тот миг, когда вы были
близки к овладению способностью. Простите мне  это  невольное  вторжение.  И
лишь раз я вторгся во владения Сергея Яковлевича. Но это  была  ошибка:  мне
показалось,  что  власть  ваша  очень  сильна  и  что  вы   станете   Киром,
Навуходоносором, Дарием или еще кем-то в этом роде. К счастью, мы ошиблись".
   "Вы сказали: мы ошиблись. Мы -  это  кто?"  -  спросил  Яковлев.  "Мы?  -
Режиссер  посмотрел  на  часы,  прошелся  по  комнате,   остановился   возле
письменного стола, перед "Застожьем", какое-то  время  смотрел  на  картину,
потом повернулся, присел на угол стола. - Мы - это вызванное вами возмущение
космических сил. Вашими мыслями и делами. Возмущение в целях  саморегуляции.
Если хотите - ваша судьба.  Та  самая  судьба,  которая,  как  у  вас  здесь
говорится, в ваших руках, - усмехнулся он. - Вы действительно  сами  творили
свою судьбу. До той поры,  пока  ваше  существование  и  смерть  не  грозили
гибелью прекрасной  планете  со  всеми  прочими  ее  обитателями,  вы  имели
счастливую судьбу. Теперь вы - и это тоже дело ваших рук - имеете несчастную
судьбу. Роптать не на кого, некого винить. Ваша судьба  безлична.  В  лучшем
случае, вы можете винить самих себя. Я - не человек. Я только приемлемый для
вас образ рокового для вас возмущения.  И  милостивого  возмущения,  ибо  вы
уйдете в экстазе борьбы, самозабвенно, в предчувствии  близкой  победы,  под
возбуждающее пение боевых труб и под звон мечей... Разве это не милость?"
   "А  дети?  А  женщины?"  -  спросил  Лукашевский,  подумав  о  Павлуше  и
Александрине.
   "Да, это вопрос, - Режиссер оглянулся на портреты Анны  и  Марии.  -  Это
вопрос. Впрочем, зачем говорить об этом, если вы сами все  увидите.  Ведь  я
сказал вам, что вы останетесь вне взрыва. Вы досмотрите мой фильм до  конца.
Конечно, я обрекаю вас на небывалое одиночество. Но вы увидите Конец  и  то,
что будет за ним - Новую Землю. Это знание стоит любых  страданий.  Впрочем,
тяжелы только  бесцельные  страдания,  когда  в  конце  страданий  -  ничто:
неведение и небытие. Ваше одиночество, ваши  страдания  будут  вознаграждены
знанием и жизнью. Но об этом нам следует договориться, - Режиссер вернулся в
кресло,  снова  закинул  ногу  на  ногу,  обхватив  руками  колено,  перевел
испытующий взгляд с Лукашевского на Яковлева, с Яковлева на  Лукашевского  и
спросил: - Договоримся ли? Примете ли вы мой подарок,  мою  благодарность  и
извинения? Все же я отнял у вас то, что ранее принадлежало вам:  способность
и власть".
   "Какая там власть, - вздохнул Яковлев. - Не власть, а рабство".
   "Как Петр  Петрович  не  осознал  свою  способность,  так  и  вы,  Сергей
Яковлевич, не осознали свою власть, - возразил Режиссер. -  Я  упомянул  тут
имена великих властелинов: Навуходоносора, Дария, Кира. Вы  могли  бы  стать
одним из них". "Неплохо бы, - засмеялся Яковлев. - А то,  понимаешь,  всякая
шавка на тебя лает, всякий прыщ тебе начальник..."
   "Вот! - Режиссер поднял палец. - У вас до сих пор не угасла жажда власти.
Мы анализировали один ваш сон,  вашу  выпавшую  из-под  контроля  страсть  и
пришли к выводу, что Навуходоносор  для  вас  -  не  предел.  Мы  просчитали
вероятность событий при условии, что вы осознаете свою страсть и  дадите  ей
волю, и увидели нечто небывалое: реки крови, тучи пепла,  жестокое  рабство,
агонию природы, превращение плоти в агрессивный  бесчувственный  механизм...
Вы помните такой сон, Сергей Яковлевич?"
   "Мало ли что мне снилось, - ответил Яковлев. - Никто  не  застрахован  от
кошмаров, особенно под этим делом", - засмеялся он, щелкнув себя пальцем  по
кадыку.
   "И вы уже начали было набирать силу,  -  продолжал  Режиссер,  не  придав
значения словам Яковлева. - Припомните, пожалуйста, как  вы  нагоняли  порою
страх на ваших подчиненных, как они трепетали перед  вами,  как  жестоко  вы
расправлялись с непослушными. Было такое?"
   "Может быть, и было, - согласился Яковлев. - Допекали меня - вот и  орал.
Обычная история".
   "А как вы выставили за дверь делегацию готов, как  они  впали  в  уныние,
распустили свой клуб и разбрелись по другим племенам? Помните?"
   "Помню".
   "Вам стоило сказать лишь одно слово депутатам, и они не  только  оставили
бы вас на  посту  председателя,  но  и  назначили  бы  полководцем,  вдждем,
Навуходоносором, Киром, Александром Македонским... Да, да! Лишь одно  слово.
И оно уже вертелось у вас на языке".
   "Какое же это слово?  -  спросил  Яковлев.  -  Я  что-то  не  припоминаю.
Скажите, если знаете".
   "В том-то и дело, что вы забыли это слово. Я похитил его  у  вас.  Отнял.
Как отнял способность у Петра Петровича.  Отныне  ваше  магическое  слово  и
фантастическая  способность  Петра  Петровича  принадлежат  мне.  Взамен  вы
получаете мой подарок - вы остаетесь на Земле.  У  меня  есть  это  право  -
одарить вас. Вы оказали мне неоценимую услугу:  способ,  каким  мы  устраним
возмущение, открыт вами. Он - в соединении власти,  опирающейся  на  безумие
крови, со способностью, превращающей реальность  в  образ,  в  видимость,  в
ничто".
   "Отняли - подарили... О чем же договариваться? - спросил  Лукашевский.  -
Все уже сделано без нашего согласия".
   "Нет, - ответил Режиссер.  -  Не  все.  Вы  можете  отказаться  от  моего
подарка. И тогда участь всех - ваша участь. Хотя я не вижу в  этом  никакого
смысла. В отказе от моего подарка, - уточнил он. - Вы  уйдете,  как  все:  в
безумной драке".
   "А почему бы вам не вернуть нам наши способности? - сказал Яковлев. - Мне
- власть, ему - волшебство художника. Вы  почему-то  предполагаете,  что  мы
употребим их во зло людям, природе  и  космосу.  А  если  мы  направим  наши
способности на благо? Разве нельзя допустить, что власть может опираться  не
на безумие крови, а на силу разума, волшебство же художника будет направлено
не на уничтожение реальности, а на воскрешение лучшей... Разве это не способ
устранить   возмущение,   которое   вас   так   беспокоит?    Саморегуляция,
самонастройка системы без уничтожения узлов..."
   "К вам приходил Учитель с проповедью  разумного  воскрешения,  -  ответил
Режиссер.  -  Его  звали  Иисус.  Вы  его  убили.   Альтернатива   разумному
воскрешению - безумное уничтожение.  Вы  избрали  уничтожение.  Оно  -  ваша
неизбежность.  Мы  привносим  лишь   малость:   превращаем   уничтожение   в
исчезновение,  в  уход.  Этим  лишь  и  ограничено  наше   вмешательство   -
проявлением милости к вам и Земле. Только милость. Остальное - неотвратимо".
   "А если мы поднатужимся сами? - спросил Лукашевский. -  Кто  вам  сказал,
что мы так безнадежны?"
   "Поздно, - ответил Режиссер и снова взглянул на часы. - Поздно,  господа.
И, стало быть, вопрос:  вы  принимаете  мой  подарок?  Или  избираете  общую
участь? Да или нет? Откровенно говоря, мне будет проще, если  вы  откажетесь
от подарка: меньше хлопот, как говорится, потому что на  съемочной  площадке
не будет зрителей, которые всегда так мешают и режиссеру, и артистам.  Но  и
ваше присутствие не очень обременит, хотя  мое  внимание  будет  в  какой-то
момент раздваиваться - на артистов и на вас".
   "Если я не приму подарок, то будет ли это означать, что я  смогу  вернуть
мою способност ь?" - спросил Лукашевский.
   "Нет, не значит! - резко ответил Режиссер и встал. - Какое  упрямство,  -
заговорил он, сердито ходя по комнате. - Какое  ослиное  упрямство!  Ведь  я
вам, в сущности, обещаю рай: вечную жизнь на Новой Земле  среди  девственной
природы, среди птиц, цветов, бабочек,  лошадей,  собак,  где  все  есть  для
жизни, все в избытке и всегда, - Режиссер жестикулировал, словно говорил  со
сцены. -  Вы  будете  жить  с  сознанием  того,  что  вы  включены  в  связь
космических сил, в мировой разум, в гармонию высшей системы... Это сладость,
которая ни с чем не сравнима. Вы  не  будете  знать,  что  такое  опасность,
страдания, боль, страх. Вы станете вечными и чистыми, как кристаллы  алмаза,
Вашим гостем и собеседником будет Свет Вселенной..."
   "Я вам не верю, - остановил Режиссера Яковлев. - Не верю, что вы тот,  за
кого  себя  выдаете.  Какое  там  возмущение  космических  сил,  какая   там
саморегуляция системы?! Ведь это чистой воды фантазия, дорогой мой преемник.
А реально - вы обыкновенный авантюрист, да еще со сдвигом по фазе.  Так  мне
кажется.  Хотя  в  ваших  фантазиях  есть  много  интересного.   Вы   можете
опровергнуть это мое мнение? Слова - не доказательство, а у вас нет  ничего,
кроме слов".
   "Да, - вздохнул Режиссер. - Все повторяется, потому  что  неизменна  ваша
глупая натура. Вы требуете чуда  в  качестве  доказательства...  -  Режиссер
остановился у окна, постучал по стеклу пальцами. - Но чуда не будет. В  этом
суть моего подарка. Вы должны принять его без всяких  условий,  если  хотите
принять. А нет - так нет, воля ваша... мне пора,  и  потому  я  спрашиваю  в
последний раз: вы принимаете мой подарок?"
   Яковлев и Лукашевский переглянулись.
   "Я не верю в вашу миссию, и потому  говорю  "да!"  -  сказал  Яковлев.  -
Посмотрю, как вы выкрутитесь из этого положения".
   "Я верю в вашу миссию, и потому говорю "нет!" - ответил Лукашевский.
   "Ну что ж, - сказал Режиссер,  надевая  шапку.  -  Вы  оба  отвергли  мой
подарок. Оба! И напрасно:  вам  предлагалась  необыкновенная  судьба,  а  вы
поступили, как глупцы. Прощайте!"
   "Вы сами за рулем, или вас возит мой бывший шофер?" -  спросил  уходящего
Режиссера Яковлев.
   Режиссер остановился.
   "Или у вас  другой  способ  передвижения?  Скажем,  как  у  Бабы  Яги,  -
засмеялся Яковлев. - В ступе с помелом".
   "Вы зря иронизируете, - ответил Режиссер.  -  Любой  воображаемый  способ
передвижения мне доступен. Но вы остановили меня,  конечно,  не  ради  этого
ответа. Вы задержали меня, чтобы продолжить разговор. Ваш отказ не  является
окончательным, не так ли? Ибо вы уже просчитали, как жалка будет ваша роль -
роль статистов, две точки в безликой исчезающей массе, - Режиссер вернулся и
остановился возле кресла. - Ведь я вам не предложу  никакой  заметной  роли,
ибо вы непокорны. Вы исчезнете в толпе, она растопчет вас".
   "Но мы не намерены  участвовать  в  ваших  дурацких  съемках",  -  сказал
Яковлев.
   "Ваши намерения не имеют никакого  значения,  -  усмехнулся  Режиссер.  -
Ровным счетом никакого. У вас нет ни малейшего шанса избежать общей  участи.
Вы это поняли и остановили меня, не правда ли? Отныне все в моей  власти.  И
все же я жалею вас. Да, жалею, - Режиссер вздохнул и опустился в  кресло.  -
Хотя чувства - это нечто чуждое для меня. Тут скорее расчет: вы помогли мне,
я хочу помочь вам. Отняв  у  вас  одно,  я  хочу  дать  вам  другое.  Вместо
способности действия вы обретете способность существования. Так вообще  одна
форма энергии переливается в другую. Поэтому я вас пожалею..."
   "Хватит! - потребовал  Яковлев.  -  Ваши  мистификации  нам  осточертели.
Хотелось бы услышать, наконец, правду, а не эти ваши философские силлогизмы.
Я требую, черт возьми, чтоб вы сказали правду! - Яковлев  встал,  подошел  к
двери и прислонился к ней спиной. - И вы скажете! Иначе я вас не выпущу!"  -
пригрозил он.
   "Прекрасно! - засмеялся Режиссер. - Это еще раз подтверждает, что  власть
ваша могла бы стать безграничной.  И  что  такой  же  будет  моя  власть.  -
Режиссер встал и подошел к Яковлеву.  -  А  теперь  мы  увидим,  как  вы  не
выпустите меня, каким способом вы сможете меня удержать..."
   "Петр! - позвал Яковлев, - помоги мне справиться с этим... существом!"  -
последнее слово он произнес с нескрываемой издевкой.
   "А сам? - спросил спокойно Режиссер. - Сам не справишься?"
   Лукашевский подошел к ним.
   "Ладно, - сдался вдруг Режиссер. - Не драться же мне с вами. Это было  бы
крайне неприлично: председатель  райсовета  дерется  со  своими  гражданами.
Нонсенс! Нелепость! Я готов  покориться,  -  сказал  он,  разведя  руками  и
оборачиваясь к Лукашевскому. - Извольте, расскажу вам правду. Присядем?"
   "Присядем", - ответил довольный собою Яковлев.
   "Итак, правда, - заговорил Режиссер, когда все трое уселись в  кресла.  -
Чистая, грубая, неприкрытая... такую правду вы хотите?"
   "Именно такую, - подтвердил Яковлев.  -  Чистую,  грубую,  неприкрытую  и
полную, без утаек".
   "Но она вам известна, - сказал Режиссер. - Совсем недавно вы толковали  о
ней - о грозном голосе крови. Голос крови - голос  ненависти  и  смертельной
вражды. Нет эллина, нет иудея - есть человек. Человек должен ценить мысль  и
дело, а не звук мысли и запах пота. Звук мысли и запах пота - это  кровь.  А
мысль и дело - душа. Там - зверь, здесь - человек. Чья кровь чище, чья кровь
горячей, чья кровь старше, чья моложе, чья ценнее, чья дешевле, у кого она -
доброе вино, у кого - пресная вода, кто пролил ее на этой земле больше,  кто
меньше. Право крови - право зверя. Это вы знаете, об этом вы  говорили.  Это
право возведено ныне в верховный закон. А надо было сделать верховным  закон
душевного и трудового братства. Этому тщетно учил вас Христос. И вот  -  две
тысячи лет крови. Ни свет истины, ни  мрак  заблуждений  не  привели  вас  к
прозрению. Вы душевно слепы. И во тьме, и на свету вы различаете  лишь  цвет
крови. Месть за кровь, вина крови - вот  и  все,  что  вами  движет.  И  чем
дальше, тем сильнее. Вас не останавливает  ни  вопль  благоразумия,  ни  рык
палача. Вечная война вместо вечного блаженства. Вы избрали этот  путь,  хотя
были свободны. Вам дана была свобода творить светлый храм,  а  вы  соорудили
гр