язную бойню. Все формы кровавой ненависти испытали вы и теперь вернулись к
самой дикой. А могли бы испытать все формы любви  и  остановиться  на  самой
прекрасной - ради  вечности.  Скифы,  половцы,  киммерийцы,  готы,  сарматы,
печенеги - это последнее дробление все возрастающей вражды, последнее  перед
концом, когда все восстанут против всех. Голос крови оглушил вас, цвет крови
ослепил. Вы не слышите и не видите эха и отблеска распятой вами Истины. Вы -
безумцы. Это и есть правда".
   "А ты? - спросил Яковлев. - А ты кто?"
   "Ну да, - сказал Режиссер. - Я все время отделяю себя от вас. И  это  вас
беспокоит. А между тем я тоже принадлежу к роду человеческому... Но странным
образом, потому что безумец среди безумцев".
   "Конкретнее, пожалуйста",  -  попросил  Яковлев  и  победно  взглянул  на
Лукашевского:  подтверждалась,  казалось,  его  версия,   что   Режиссер   -
обыкновенный мистификатор и авантюрист.
   "Конкретнее? Но вы и об этом уже наслышаны - продолжал Режиссер, согласно
кивнув головой. - Да, я хотел снять фильм. Но не "Вечная война",  как  здесь
говорят, а "Последняя война". Еще недавно мы полагали, что последняя война -
атомная, что нас погубят классовые и  идеологические  распри.  Но  последняя
война - к этой мысли пришел я, и жизнь подтверждает это - не идеологическая,
не  классовая,  не  война  политических  систем,  государств,   континентов.
Последняя война - война крови, падение в дикость. Мне не давали  снять  этот
фильм,  меня  преследовали,  объявили  сначала  провокатором,  затем  просто
сумасшедшим. И уже упрятали было в психушку..." - Режиссер вдруг замолчал  и
посмотрел на собеседников, как бы проверяя, какое впечатление  произвели  на
них его слова.
   "Ну, ну! - уже откровенно радуясь своей победе и  улыбаясь,  похлопал  по
колену Режиссера Яковлев. - Продолжай,  продолжай!  Теперь  о  том,  как  ты
втерся в доверие наших болванов, как ты завоевал их симпатии, как внушил  им
безумные идеи".
   "Я?! - Режиссер откинулся на спинку кресла и закрыл глаза.  -  Ничуть  не
бывало. Разве я объявил соседний  с  вами  район  независимым  государством?
Разве я заблокировал атомную  электростанцию  в  другом  соседнем  районе  и
прекратил подачу энергии в ваш район?  Разве  я  организовал  конные  банды,
которые теперь нападают на погранзаставу, на флотскую базу, даже на ваш маяк
с целью добыть оружие? Разве я  создал  так  называемые  политические  клубы
жаждущих крови дикарей? Нет, не я! Все это уже было,  когда  мне  предложили
миссию... - Режиссер мотнул головой и  тихо  засмеялся.  -  Высокая  миссия,
страшная миссия..."
   "Снять фильм?" - подсказал Яковлев.
   "Да, да. Снять фильм "Последняя война".
   "И это смешно?" - спросил Лукашевский.
   "Нет.  Смешно  другое.  Как  они  облекли   меня   этой   властью,   этой
способностью, как возлагали на меня вели, кую миссию. Да, да, я  рождался  в
гроте, я проламывал вашу каменную ограду, я  проникал  сквозь  стены...  Мне
смешна была эта игра. Но  им  непременно  нужен  был  правдоподобный  образ,
земная форма неземной власти... И даже это, последнее, они хотят видеть  как
вполне земную съемку  фильма.  Чтоб  не  стирать  затем  в  душах  погибших,
превращенных в космическую пыль, память о милосердном  вмешательстве...  Так
он и говорят... Вот и все, господа, - сказал Режиссер и встал. - Вот и  все.
Теперь прощайте, - он подал руку сначала  Яковлеву,  затем  Лукашевскому.  -
Впрочем, могу показать маленькое чудо, - задержал он руку Петра Петровича. -
Вы ведь не возьмете с собой на яхту эту картину, которую вы так торжественно
и изящно назвали "Вид на пирамиду Хео из тени  пирамиды  Хеф".  Она  вам  не
понадобится. К тому же вы побываете вскоре у египетских пирамид - для  этого
вам понадобится лишь войти в устье Нила. Этот маршрут включен в план  вашего
плавания. Словом, картина вам не понадобится. Поэтому я ее уничтожу.  Но  не
физически, разумеется, а чудесным образом. Ваш друг  требовал  чуда.  И  вот
чудо, - Режиссер подошел к картине, коснулся  указательным  пальцем  вершины
пирамиды Хеопса, и вся картина мгновенно исчезла. Теперь  в  раме  на  стене
висело чистое белое полотно. - Вот так, - словно извиняясь, улыбнулся он.  -
Это делается именно  так.  Прощайте,  господа.  Счастливого  вам  и  вечного
бытия". - Режиссер снял с головы шляпу, поклонился и вышел. Шаги его замерли
сразу же за порогом комнаты. Лукашевский, преодолев  оцепенение,  подошел  к
двери и выглянул на веранду. Там никого не было.
   Рудольф, к которому Петр Петрович и  Яковлев  поднялись  на  башню  через
несколько минут, на все их вопросы о человеке в машине отвечал, что никакого
человека и никакой машины ни во дворе, ни вблизи маяка он не видел
   "Вместо того, чтобы лезть ко мне с глупыми вопросами, -  сказал  Рудольф,
зевая и потягиваясь, - могли бы принести мне бутылочку и поделиться со  мной
коньяком.  Но  заботы  о  ближнем  вам,  конечно,  чужды,  -   принялся   он
философствовать. - Это - болезнь нашего времени. Хотя вы оба из другого века
и могли бы кое-что помнить из заветов Иисуса Христа..."

   ГЛАВА ВОСЬМАЯ

   В степи расцветали дикие тюльпаны, ирисы, свистели суслики. Зависнув  над
гнездами, рассыпались трелями жаворонки. По утрам по росным  травам,  словно
по морю, пролегала от солнца  к  западу  сверкающая  дорога.  Пахло  молодым
чебрецом. И полынь, жесткая  и  прочная  осенью,  теперь  пробивалась  между
камней  нежными  серебристо-зелеными  кисточками.  Восток  не  омрачался  ни
туманом, ни облаком. И  лишь  над  морем,  у  самого  горизонта,  всплывали,
распухая, белые послеполуденные облака, выстраивались в жемчужную гряду,  и,
чуть тронувшись к востоку, вдруг замирали, пропускали солнце, разбрасывая по
небу его лучи, похожие на крылья огромной ветряной мельницы. Вода  была  еще
прозрачной, как оптическое стекло, и холодной, как лед. Морской горизонт  не
парил, не утопал в мареве, не  зашторивался  дымкой  -  четкий,  как  линия,
проведенная тушью, он отрезал штилевое море от весенней небесной  голубизны.
Простор не отзывался эхом, но был гулким, словно над землей и водой и впрямь
нависал свод, а не бездонная высь.
   Лукашевский спустил на воду "Эллиниду" и прошелся на ней до флотской базы
и обратно, пьянея от сладкого воздуха, тишины и простора.
   "Анна-Мария"  была  уже  на  воде,  стояла  в  небольшой  тихой   заводи,
соединенной с заливом узким каналом, где  у  деревянных  причалов  теснились
десятки лодок,  принадлежащих  ремонтникам  и  офицерам  базы.  "Анна-Мария"
выделялась  среди  этих  лодок,  как  лебедушка  среди  диких  уток,   гордо
покачивала  высокой  мачтой  и   сверкала   стеклами   обрамленных   бронзой
иллюминаторов.  Лукашевскому  особенно  приятно   было   узнать,   что   все
необходимые приборы  на  яхте  уже  установлены,  что  сшиты  паруса,  каюта
оборудована газовой плитой, баками для пресной воды  и  что  уже  опробована
система управления и  сигнализации.  Петр  Петрович  привез  и  разместил  в
грузовом отсеке большую часть необходимых продуктов - соль, сахар, макароны,
крупы, жиры, консервы,  лук,  чеснок,  картофель.  Привез  также  чемодан  с
одеждой, утюг, мыло и прочую мелочь. Прикрепил над столом в  каюте  портреты
жены и дочери, а над входом - "Застожье".
   С разрешения Квасова сделал пробный выход в море. Ушел далеко, так что  и
берег утонул за горизонтом. И, видит Бог, не хотел возвращаться  -  так  ему
было хорошо. Однако вернулся: были у него еще дела на земле.
   Возвращаясь с флотской базы, Лукашевский подгреб к Главному Гроту.  Мысль
о том, что надо - на прощание! - побывать в Главном Гроте, возникла  у  него
еще утром, когда он проходил мимо него на "Эллиниде". Решив заглянуть в Грот
на обратном пути, он приготовил электрический  фонарь  с  сильной  лампой  и
резиновые сапоги. С пистолетом Макарова он  вообще  теперь  не  расставался,
уговорив Рудольфа вернуть ему пистолет на время, до отплытия: на дорогах и в
окрестных селах участились случаи нападения и  грабежей,  хотя  Лукашевского
Бог миловал. Но все  возрастающее  беспокойство,  что  кто-то  помешает  его
отплытию  -  чувство,  знакомое  ему  и  ранее   -   заставляло   его   быть
предусмотрительным: он опасался нападения, опасался простуды, аварии.
   Посещение Главного Грота было одним из тех дел, от которых  предостерегал
его внутренний голос. Но покинуть навсегда мыс,  не  проверив,  точно  ли  в
одной из ниш Главного Грота есть боковое углубление, о котором рассказал ему
Ночной гость - Сумасшедший Режиссер, Лукашевский не мог: он знал, что потом,
где-нибудь в океане, вспомнит однажды разговор о нише и будет досадовать  на
то, что не побывал в гроте и не проверил, точно  ли  в  одной  из  них  есть
боковое углубление, в котором прятался, если верить ему, Ночной Гость.
   Лукашевский поставил на носовую банку включенный фонарь  и,  тихо  гребя,
вошел под свод грота. Миновав колодец, он быстро достиг тупика, забросил  на
площадку якорь, уложил на дно весла и, надев резиновые сапоги,  спрыгнул  на
мокрые камни. Страхуясь от случайностей, он вытащил  "Эллиниду"  на  пологий
скол, закрепил якорь в расщелине и, взяв фонарь, осветил стену. В  ней  было
четыре ниши. Лукашевский начал осмотр с той, в которой в  прошлое  посещение
грота стояла горящая свеча. Ниша была  неправильной  формы.  Она  напоминала
собой скорее углубление, оставшееся в стене от вывалившегося из нее большого
камня. И лишь пол ниши был ровным. Чтобы сделать его  таким,  кто-то  хорошо
потрудился кайлом. Следы этой работы были заметны еще, и теперь.
   Пол ниши возвышался над площадью сантиметров на сорок. Лукашевский шагнул
В нишу и осветил  ее  боковую,  стену,  которую  с  площадки  разглядеть  не
удавалось, так как ее  загораживали  зубья  выступающих  по  переднему  краю
камней. И увидел углубление. Судя по всему,  то  самое,  о  котором  говорил
Гость. А точнее - довольно широкую щель от пола до потолка ниши,  в  которую
свободно можно- было войти. Щель была глубокая. Лукашевский сделал три шага,
прежде чем достиг конца. Повернув фонарь, от тут  же  увидел,  что  щель  не
кончается, а лишь резко поворачивает вправо, врезаясь  в  глубь  мыса  узким
восходящим ступенчатым коридором. Открытие было  столь  неожиданное,  что  у
Лукашевекого поползли по спине холодные мурашки. Ни в каких россказнях, ни в
каких местных легендах 66 этом  коридоре  не  упоминалось  ни  словом,  хотя
обнаружить его мог любой "дикарь", забравшись в грот с фонарем  или  свечой.
Неужели никто не удосужился до сих  пор  подняться  в  нишу  и  осветить  ее
боковую стену? Впрочем, и сам Лукашевский, проживший шесть  лет  на  мысе  в
двухстах ярдах от Главного Грота, ни разу не  попытался  сделать  это  -  не
хватило романтического любопытства. А требовалось именно оно,  романтическое
любопытство, потому  что  местечко  здесь  было  мрачноватое,  даже  жуткое:
низкий, словно провисший под
   тяжестью  стометровой  скалы  потолок,  из  трещин  и  нависающих  камней
которого постоянно капало, осклизлая мокрая площадка, темные  провалы  ниши,
могильный холод и такая страшная  удаленность  от  входа,  от  света,  такая
засасывающая, словно топь, глубина.
   Коридор вел вверх. С первых же шагов Лукашевский  убедился,  что  это  не
трещина, не естественная пещера, а пробитый человеком туннель - на стенах  и
на ступенях ясно были видны следы кайла. Туннель был узок,  два  человека  в
нем, вероятно, с трудом разминулись бы, но через каждые  пятнадцать-двадцать
ступенек в нем были вырублены широкие, метра  в  два,  проходы,  где  идущие
навстречу друг другу могли не только разминуться, но и  пронести  без  помех
какую угодно поклажу - мешки, корзины, ящики, бочки.
   Лукашевский поднимался  медленно,  часто  останавливаясь,  сосредоточенно
вслушиваясь, в гробовую тишину. Она была именно такой,  другого  определения
для нее Лукашевский подыскать не мог. Да и не искал, кажется, потому что это
пришло сразу, упало холодным комом в душу и не оставляло его да конца. Конец
же был до безобразия прозаичным - туннель привел  Лукашевского  в  цокольною
часть башни, где издавна хранились кадки с  известью,  пустые  бочки  из-под
горючего, коробки с краской, дрова, уголь, завезенные на маяк еще во времена
царя Гороха, до электрификации  и  газификации.  Лукашевский  толкнул  ногой
деревянную дверь, преградившую ему путь. Дверь  с  грохотом  рухнула,  и  он
увидел, что находится у входа а давно знакомый склад. Потом,  уже  войдя  в,
склад, он поднял дверь, и закрыл ею вход  в  туннель.  Эту  дверь  он  видел
десятки раз, но  всегда  принимал  ее  за  хлам  -  за  старую,  принесенную
откуда-то и прислоненную к стене дверь,  которую  в  свое  время  поленились
изрубить на дрова.
   "О! - встретил его удивленным  возгласом  Рудольф,  седлавший  у  конюшни
лошадь. - И вы уже, оказывается, научились проникать сквозь стены?"
   "А кто еще? - спросил раздосадованный Петр Петрович: обнаружь он Рудольфа
секундой раньше, он, пожалуй, не стал бы покидать склад и дождался бы, когда
Рудольф уедет.
   "Да есть тут один, - усмехнулся в отрет Рудольф, - Ох, поймаю  я  его,  -
пригрозил он, - и выпытаю, зачем он здесь шастает... Калитка-то на засове, -
сказал он, нахмурившись. - Как вы вошли?"
   "Не твое дело, - ответил Лукашевский. - По воздуху".
   Петр Петрович испытывал счастье при одной мысли, что скоро расстанется  с
Рудольфом, с этим помешанным охранником и конеубийцей, омрачавшим его  жизнь
одним своим присутствием.
   "А вот не верну ему  пистолет,  -  подумал  Лукашевский.  -  Пусть  потом
отчитывается перед управлением как знает".
   "А все-таки? - привязался Рудольф. - Как же  вы  вошли?"  -  он  перестал
возиться с лошадью и уставился на Петра Петровича злыми немигающими глазами.
   "Точно не верну", - окончательно решил Петр Петрович и  сказал:  "Перелез
через ограду, потому что вы,  как  болван,  заперлись  изнутри  на  засов  и
оглохли".
   Едва он это произнес, как в ворота кто-то постучал - грубо, словно  ногой
ударил, окованным башмаком. Ударил раз, другой, третий...
   "Кто там?" - громко спросил Рудольф,  снимая  с  шеи  автомат.  Никто  не
ответил, но стук повторился.
   "Посмотрите с башни", - посоветовал Рудольфу Петр Петрович.
   Рудольф не послушался, приблизился на цыпочках к воротам, нажав плечом на
калитку, посмотрел в щель. "Надо же! - вдруг засмеялся он весело. - Еще один
конь! Стучит в ворота копытом, просится на постой!"
   "Присмотрись, нет ли рядом  всадника",  -  сказал  Петр  Петрович  и  сам
направился к башне. Рудольф поспешил за ним.
   Оседланный конь был без всадника. Петр Петрович сразу же узнал  его:  это
был Скилур, конь, на котором ускакал в неизвестность Полудин.
   "Что будем делать? - спросил Рудольф. - Если  мы  впустим  его  во  двор,
Александрина тоже узнает его".
   "Выйдем, обыщем и привяжем где-нибудь  за  оградой.  А  ночью  заведем  в
конюшню  -  не  пропадать  же  животному.  Утром  я  отвезу  Александрину  в
райцентр".
   В сумках,  притороченных  к  седлу,  они  нашли  кусок  черствого  хлеба,
измызганный шматок сала и смятый обрывок  газеты,  на  котором  наспех  было
написано синим карандашом - карандаш также нашли в сумке: "Хана мне, братцы!
Смерть печенегам!"
   Пока возились со Скилуром, из ворот выглянула Александрина и узнала коня.
   "Где же мой муж? - спросила она спокойно, подойдя
   к Лукашевскому. - Сложил голову в ковыльных степях?"
   "Ну зачем же так, - ответил Петр Петрович. - Конь - существо живое  и  от
нерадивого хозяина всегда может убежать".
   Найденную записку Александрине не показал. Решил, что завтра сам зайдет в
милицию и приложит записку к заявлению о розыске пропавшего Полудина.
   Яковлев, прочитав записку Полудина, сказал: "Вот оно. Смерть печенегам. В
этом есть главное зло. В этом вся опасность происходящего".
   Пока Лукашевский плавал на базу, Яковлев несколько раз звонил в  райцентр
разным  своим  знакомым  и  выяснил,  по  его  словам,  что  жители  поселка
заколачивают в своих домах окна и двери, собираясь отправиться в воскресенье
на съемки.
   "Зачем же заколачивать окна и двери?" - удивился Петр Петровиче
   "Так ведь отправляются всеми семьями, с продуктами, на неделю, в  поселке
никого не останется. Уже закрылись все учреждения и предприятия, потому  что
на работу никто не ходит. То же самое происходит в окрестных деревнях".
   "А тетя Соня? - всполошился Лукашевский. - Тетя Соня, надеюсь,  останется
дома, ведь завтра я должен перевезти к ней Александрину, как договорились".
   "Тетя Соня тоже, - тяжело вздохнул Яковлев. - Говорит, что ей страсть как
любопытно посмотреть съемки, что раньше она никогда на съемках не бывала  и,
может быть, никогда уже не побывает. К  тому  же  всем  якобы  обещано,  что
каждый увидит себя в кино", - Яковлев  повертел  у  виска  пальцем  и  снова
вздохнул.
   "Стало  быть,  переезд  Александрины  откладывается",  -  заключил   Петр
Петрович.
   "Стало быть, так, -  подтвердил  Яковлев.  -  Знаешь,  Петя,  -  он  взял
Лукашевского под руку и повел к  окну.  -  Я  попытался  также  связаться  с
областью, но безуспешно. Телефонистка на станции мне сказала, что у них  там
тоже начались беспорядки, днем и ночью в разных Местах города идут митинги и
потасовки, - они остановились у окна, на подоконнике которого лежал  бинокль
Лукашевского. Яковлев поднес его к  глазам  и  продолжал:  -  Я  целый  день
наблюдаю за курганами,
   но там ничего не происходит, нет никаких приготовлений к съемкам".
   "Да ведь и не будет никаких приготовлений, - сказал Лукашевский. - Ты все
думаешь, что Режиссер нас разыграл. Нет, Сережа,  нет.  Он  говорил  правду.
Человеческая жизнь бессмысленна и  враждебна  Природе.  У  нее  должен  быть
конец..."
   "Замолчи! - потребовал Яковлев. - Ты рассуждаешь, как мизантроп.  Стыдно,
брат!"
   "Убить его надо, - помолчав, заявил Яковлев. - Да, да! Не  удивляйся.  Но
не мы должны это сделать, не ты и я, а народ. Объясняю почему: если мы убьем
Режиссера, народ не успокоится. Сами мы, пока Режиссер жив, тоже не успокоим
народ. Лишь убрав Режиссера, народ  осознает  гибельность  вражды.  Помнишь,
распяли Христа и не приняли  жизнь  вечную.  Дураки,  конечно.  Теперь  надо
распять Режиссера и не принять смерть вечную... Логично? Логично, - сам себе
ответил Яковлев. - Даже более логично,  чем  ты  думаешь:  не  примем  одно,
отвергнем и другое - обойдемся без милости небес, устроим свою  жизнь  сами,
ведь мы свободные и гордые существа. Понимаешь?"
   Почистили вдвоем картошку, поджарили ее на сале, ели с солеными огурцами.
Пригласили на ужин Рудольфа - Яковлев настоял. Лукашевский  хотел  разложить
картошку по тарелочкам, но" Рудольф сказал, что любит есть картошку прямо из
сковородки. В итоге он едва ли не один съел всю картошку, потому что ни Петр
Петрович, ни Яковлев не поспевали за ним: такой хороший был у него аппетит.
   "Слушай, Рудольф, - сказал Яковлев, когда Петр Петрович разливал чай. - А
смог бы ты убить человека, заведомого преступника, который лично тебе ничего
плохого не сделал?"
   "Запросто, - не задумываясь ответил Рудольф. -  Преступники,  отступники,
заступники - все они шваль. Всех их надо к  стенке,  чтоб  не  путались  под
ногами".
   "Под ногами у кого?" - спросил Лукашевский.
   "У честного трудового народа, - ответил  Рудольф.  -  Разве  не  так?  Но
почему вы меня спросили об этом? - повернулся он к Яковлеву. - Есть задача?"
   "Есть, - кивнул головой Яковлев. - Задача есть, решения нет".
   "Поручите мне", - сказал Рудольф.
   Яковлев посмотрел на Лукашевского, как бы спрашивая, стоил  ли  посвящать
Рудольфа в дело, которое они недавно обсуждали.
   "Сергей Яковлевич развлекается, - сказал для Рудольфа и вместе с тем  для
Яковлева, Лукашевский. - Он изучает  твой  характер.  От  безделья,  как  ты
понимаешь. Все мы здесь узники безделья".
   Позже, когда Рудольф ушел, Лукашевский накинулся на