ил в  нее  полотно,  закрепил
его гвоздями, натянул между боковыми планками веревку и повесил  картину  на
стену - слева от двери,  ведущей  на  веранду.  Стена  была  пустая,  хорошо
освещалась днем из окна. Еще  одно  обстоятельство  определило  выбор  Петра
Петровича:  он  будет  видеть  картину,  выходя  из  дому,  уходить   в   ее
пространство, а не приходить, как было бы, когда б он повесил ее  на  другую
стену. Это было важно само по себе - уходить в пустыню, к  пирамиде  Хеопса,
возвращаться в Застожье, в милый уют.
   Утром Петру Петровичу позвонил Яковлев и, не дав ответить на свое "Доброе
утро!", сказал, что знает теперь, кто такой ночной гость.  "Это  сумасшедший
режиссер! Представляешь?! - кричал от в  трубку.  -  Мы-то  думали,  что  он
оттуда... А он - просто сумасшедший режиссер!  Свихнулся  на  своем  фильме,
который собирался снимать здесь, в наших краях. И  вот  теперь  бродит  тут,
пугает людей и несет всякую чепуху".
   "А где живет?" - успел спросить Петр Петрович.
   "Еще не выяснил. Поручу своей милиции, - сказал  Яковлев.  -  Она  быстро
найдет его логово".
   Из рассказа Яковлева  Лукашевский  узнал  еще  и  то,  что  фильм,  из-за
которого якобы свихнулся его режиссер, должен был называться "Вечная  война"
и повествовать о кровавой истории нескольких  племен  и  народов  -  тавров,
скифов, киммерийцев, сарматов, готов, которых судьба  некогда  столкнула  на
этом земном перекрестке, о чем-де рассказывал сам  режиссер  людям,  которых
вербовал на съемки.
   "Представь себе, нашлись желающие! - хохотал в трубку Яковлев. - У нас  в
райцентре уже созданы два клуба -  скифов  и  сарматов.  Изучают  историю  и
способы ведения войны. Сейчас  идет  запись  в  клуб  готов.  Не  хочешь  ли
записаться?"
   То, что ночной гость и режиссер - одно лицо, Яковлев решил сам,  хотя  не
видел Гостя в качестве Режиссера. Оснований для такого утверждения было мало
- лишь некоторые описания внешности Режиссера наводили Яковлева на  мысль  о
его сходстве с Ночным Гостем: он представал перед  видевшими  его  людьми  в
некотором подобии халата, у него были  забинтованы  руки,  а  ноги  обмотаны
тряпьем.
   "Но если это только режиссер, и, стало быть,  простой  смертный  человек,
хотя и сумасшедший, то как же он мог появиться перед нами  столь  загадочным
образом? - усомнился в выводах Яковлева Петр Петрович. - И почему он нас  не
вербовал на съемки своего фильма?"
   "Видно, мы не годимся в артисты,  -  отделался  шуткой  Яковлев.  -  А  с
помощью отмычки, да будет  тебе  известно,  открываются  не  только  дверные
замки, но и банковские сейфы!"
   История  о  Сумасшедшем  Режиссере  была  вполне  в   духе   времени.   О
свихнувшихся политиках, ученых, писателях, военных, партийных лидерах в  тот
год часто писали  газеты  -  таково  было  энергетическое  влияние  ближнего
космоса. В тот год всем казалось, что вот-вот удастся поймать инопланетян  и
даже то, что они уже свободно живут между людьми. И если Яковлев соединил  в
одном лице сумасшедшего и явившегося оттуда  -  то  это  тоже  было  в  духе
времени.
   Яковлев сообщил Петру Петровичу также о  том,  что  расчищена  дорога  от
райцентра до флотской базы. Поездка на базу  через  райцентр  удлиняла  путь
кило, метров на шестьдесят-семьдесят. Поэтому в хорошую погоду Петр Петрович
пользовался прямой дорогой. Теперь же он обрадовался  и  тому,  что  сообщил
Яковлев - давно уже пора  было  навестить  "Анну-Марию"  и  отвезти  мастеру
очередной взнос. Петр Петрович решил, что мешкать с поездкой на базу нельзя:
ведь со дня на день снова могла разыграться вьюга и замести  дорогу,  а  там
жди, когда ее расчистят снова. Словом, надо было ехать немедленно.
   Лукашевский быстро собрался,  залил  в  бак  машины  оставшуюся  канистру
бензина, весь запас, подкачал скаты, прогрел в гараже мотор и  отправился  в
путь. О том, что уезжает на базу, сказал Полудину раньше, велел ему с  обеда
запустить электростанцию для подзарядки  аккумуляторов  и  включить  вечером
маяк, если он к тому времени не успеет вернуться.
   Въезд на территорию бензоколонки был  перегорожен  веревкой,  на  которой
трепыхались красные лоскутки. Это хотя и огорчило Лукашевского, но не  очень
- у него оставалось еще две возможности заправить машину: у  ремонтников  на
базе или у Квасова на погранзаставе.
   Остановился у райисполкома с намерением заглянуть к Яковлеву. Поднялся на
второй этаж, в приемную. Секретарша, которая давно знала Петра Петровича,  в
кабинет его все же не впустила: у Яковлева, как всегда, было совещание.
   "О чем и с кем он совещается?" - поинтересовался Лукашевский.
   "С какими-то дикарями, - шепотом ответила  секретарша,  сделав  при  этом
большие глаза. - Пришли все в кожаных штанах, с мечами и луками, в малахаях.
И говорят не по-нашему  -  все  гыр-гыр,  гыр-гыр.  Бороды  поотпускали.  Но
веселые, - добавила она, облегченно вздохнув.  -  Вроде  все-таки  как  наши
люди, но только переодетые. У меня тут записано в журнале, - заглянула она в
толстый  гроссбух.  -  Ага  вот,  -  и  прочла:  -  Клуб   скифов.   Значит,
самодеятельность, - объяснила она Петру Петровичу. - Но мечи и стрелы -  как
настоящие".
   Лукашевский не стал дожидаться конца совещания, которое могло  продлиться
и час и два, поцеловал руку секретарше и,  пообещав  заглянуть  на  обратном
пути, вышел из приемной. Спускаясь по лестнице, столкнулся с группой  людей,
идущих навстречу. Их было человек двадцать,  мужчины  и  женщины.  Передние,
прижав Петра Петровича к стене, пронесли  мимо  него  наклеенный  на  фанеру
плакат: "Долой пришлых скифов! Киммерия -  для  киммерийцев!"  У  мужчин  на
поясах болтались тяжелые мечи, женщины были с луками, как амазонки. От людей
пахло  дубленой  овчиной,  табаком  и  винным   перегаром.   Нетрудно   было
догадаться, что вслед  за  делегацией  Клуба  скифов  на  прием  к  Яковлеву
пожаловали и представители Клуба киммерийцев, организации,  созданной,  если
верить самому Яковлеву, Сумасшедшим Режиссером  для  съемок  фильма  "Вечная
война".
   Петр Петрович прошел  в  толчее  лишний  марш  и  вышел  не  на  парадное
исполкомовское крыльцо,  а  во  двор  -  к  гаражам  и  туалету.  Во  дворе,
привязанные к деревьям, стояли оседланные лошади.
   "Это чьи? - спросил он у коновода, бородатого юноши в длиннополом  тулупе
и мохнатой шапке-ушанке. - Скифские или киммерийские?"
   "Проваливай, инородец! - ответил ему коновод. - Много  вас  тут  шляется,
любопытных!"
   Лукашевский предпочел промолчать и отправился за  угол,  где  стояла  его
машина.
   Дорога до флотской базы была не из легких: дважды Лукашевского  заносило,
бросало в снежные отвалы, хотя он и  плелся  почти  по-черепашьи,  с  трудом
одолел подъем из балки перед самой базой, думал, что придется  вернуться.  И
вернулся бы,  когда  б  хватило  бензина  хотя  бы  до  райцентра.  Поднялся
все-таки, исковыряв лопатой скользкий подъем - трудился битых два часа, семь
потов спустил, охрип от ругани, проклиная дорогу и машину. Зато потом отошел
душой,  ощутил  праздник,  когда  мастер  привел  его  на  стапеля  к  яхте.
"Анна-Мария"  уже,  по  словам  мастера,  вполне  смотрелась.  Да  что   там
смотрелась! Она была уже красавицей. Ее длинное  и  сильное  тело  волновало
Петра Петровича, старого морского волка. Кубрик показался ему уютнее дома, а
палуба так и приморозила к себе  подошвы  его  башмаков,  словно  не  хотела
отпускать. Втайне от мастера Лукашевский нежно погладил мачту и  прижался  к
ней на мгновение щекой. Он уже любил ее.
   "В марте-апреле можно будет спустить на  воду,  -  пообещал  Лукашевскому
мастер. - Готовьтесь к окончательному расчету".
   При этих словах у Лукашевского сладко дрогнуло сердце.
   На базе заправиться не удалось. Оставалась надежда  лишь  на  Квасова.  И
Петр  Петрович,  закончив  дела  с  мастером,   сразу   же   отправится   на
погранзаставу.
   Квасов, как всегда, встретил его радушно,  сразу  же  усадил  за  стол  -
угощать. И угощал щедро: и копчениями, и солениями, и  варениями.  Ординарцу
велел залить полный бак бензина, а жене - приготовить  для  Петра  Петровича
"посылочку", собрать всякого рода продукты - из тех же копченостей,  солений
и варений. Он был в прекрасном расположении духа, хвастался своими  успехами
- на "отлично" сдал очередную академическую  сессию  -  пересказывал  старые
анекдоты и сам же весело хохотал. Петр Петрович не  сразу  решился  спросить
его про геометрические фигуры на экранах радаров, а когда спросил,  пожалел:
хорошее настроение Квасова мгновенно улетучилось.
   "Есть фигуры, есть, - сказал он, поскучнев.  -  Никуда  не  денешься.  Но
теперь они всем до лампочки, никого не интересуют. Да  я  о  них  уже  и  не
докладываю, потому что на других заставах то же самое - крестики-нолики.  Мы
теперь  их  так  называем.  Один  мой  солдат  так   задумался   над   этими
крестиками-ноликами, что у него  крыша  поехала,  комиссовали,  отправили  к
маме. Я и сам иногда  до  того  довожу  себя  этими  крестиками-ноликами,  -
признался Квасов, когда его жена вышла на кухню, - до того  взвинчиваю,  что
страшно становится.  Нет,  лучше  про  это  не  думать.  И  не  говорить!  -
решительно сказал Квасов. - Пусть  об  этом  лошади  думают,  у  них  головы
большие...  Кстати  о  лошадях,  -  снова  насупился  Квасов.  -  Ничего  не
замечали?"
   "Что именно?" - спросил Петр Петрович.
   "Какие-то конники по окрестностям шастают,  целыми  эскадронами.  Я  сам,
правда, не видел, но люди говорят. Один мой солдат  тоже  видел,  в  приборе
ночного видения. Мчались куда-то прямо-таки  лавиной.  Я  интересовался  кто
такие, у местных жителей спрашивал. Одни говорят, что  готы,  другие  -  что
тавры. Чепуха, конечно. Какие теперь готы, какие тавры? Тысячу лет их  никто
не видел. Пацаны,  наверное.  Воруют  в  колхозах  лошадей  и  носятся,  как
ошалелые, по степям. Но  тоже  беспокойно:  вдруг  налетят  на  заставу,  за
оружием? В других краях такое уже случалось".
   Петр Петрович рассказал Квасову про "скифов" и "киммерийцев", нагрянувших
к Яковлеву, про их конные клубы.
   "А! - закричал радостно Квасов. - Значит, кино! Слышишь, Катя?  -  позвал
он жену. - Все эти конники - проделки киношников. Кино будут снимать. Как  я
раньше не додумался? А ты боялась налета, - обнял он жену. -  Но  это  всего
лишь киношники!"
   На обратном пути Лукашевский снова не попал к Яковлеву: теперь его самого
вызвали на совещание в областной центр.
   "Очень важное какое-то совещание, - сказала Петру Петровичу секретарша. -
Очень важное! Какой-то район, говорят, отделился и объявил себя  независимым
государством. Спятили там все, наверное. Не иначе".
   Лукашевский вернулся домой  затемно.  Ворота  ему  открыла  Александрина.
Спросила, когда он вышел из машины: "Все дела сделали?"
   "Да, слава Богу, - ответил Петр  Петрович.  -  А  что  здесь?  Живем  без
новостей?"
   "Что-то случилось с двигателем электростанции, - ответила Александрина. -
Заглох и не заводится. Полудин с ним возится. Злой, как собака.  Запустил  в
меня гаечным ключом. Хорошо, что промахнулся".
   "Давно возится?"
   "С обеда. А тут еще какие-то конники проскакивали мимо. Стреляли из луков
по маяку. Хулиганы! Полудин палил по ним с башни из ружья. Осатанел совсем".
   Петр Петрович поставил машину в гараж, и, не заходя в дом,  отправился  к
Полудину.
   Мрачный Полудин сидел на корточках перед разобранным двигателем и  курил.
Рядом с ним на полу лежало ружье.

   ГЛАВА ШЕСТАЯ

   Март начался с буйной оттепели: пришел циклон со Средиземноморья и в  три
дня растопил снега. По балкам к морю  ринулись  потоки  мутной  талой  воды.
Затрещал и заскрежетал лед у берегов. А накануне женского  праздника  хлынул
теплый дождь, лил целые сутки и довершил  спор  весны  с  зимою:  каменистая
степь стала серой, а  разбушевавшееся  море  изломало  льды  и  погнало  их,
закружило белыми стаями по черному неуютному простору.
   Вода размыла дороги  -  в  балках  и  на  склонах  образовались  глубокие
промоины, непроходимые для машины. Полудин с трудом перетаскивал  через  них
свою "Хонду" и говорил, что легче ходить в райцентр пешком,  чем  ездить  на
мотоцикле. Именно в эти дни у него появилось  желание  купить  себе  лошадь.
Петр Петрович чуть ли не ежедневно звонил  Яковлеву  и  умолял  его  выслать
бульдозер,  который  зарыл  бы  промоины  на  дорогах.   Настойчивость   его
объяснялась не только тем, что ему очень нужно  было  в  райцентр  по  своим
личным делам -  купить  того-сего.  Кончалась  солярка.  По  расчетам  Петра
Петровича, оставшегося горючего могло  хватить  дней  на  пять,  не  больше.
Электролиния же по-прежнему  бездействовала.  И,  значит,  через  пять  дней
впервые за всю  историю  своего  существования  маяк  мог  погаснуть.  Таким
образом, дорога нужна была прежде всего для того,  чтобы  привезти  горючее.
Хотя Петр Петрович не знал, где же он его  раздобудет.  Яковлев,  во  всяком
случае, помочь ему в этом не обещался. Да и с бульдозером для ремонта дороги
у него что-то не  получалось  -  не  мог  найти  бульдозериста.  Погода  тем
временем немного наладилась, схлынули потоки, можно было выходить на  линию,
чтобы заняться ее ремонтом. Но тут появилась другая  трудность:  если  зимой
Лукашевский и Полудин могли везти  все  необходимое  для  ремонта  линии  на
санях, то теперь им предстояло тащить этот груз на себе. Полудин заявил, что
уволится в ту же секунду, как только Лукашевский прикажет выходить на линию.
Тогда Петр Петрович прибег к последнему средству - сказал,  что  не  продаст
Полудину машину ни за какие деньги, если тот  не  выйдет  с  ним  на  линию.
Полудин осклабился и сказал, что Петр Петрович может съесть свою машину хоть
с хреном, хоть с редькой, поскольку ему, Полудину, машина больше не нужна.
   "Теперь я мечтаю о вороном жеребце с серебряной сбруей, - сказал он. -  И
чтоб жеребца звали Скилур, в  честь  нашего  царя",  -  при  этих  словах  у
Полудина азартно загорелись глаза и в щеки ударил крутой румянец.
   Петр Петрович не стал спрашивать у Полудина, кто такой Скилур и почему он
назвал его "нашим царем". Не до того ему было: его обуяла такая злость, что,
не уйди Полудин в ту же  минуту,  он,  кажется,  набросился  бы  на  него  с
кулаками. Поостыв же немного, Лукашевский решил,  что  отправится  на  линию
сам, без Полудина - соорудит волокушу и с Божьей помощью авось да  доберется
до места аварии. А там,  глядишь,  и  Полудин  одумается,  если  в  нем  еще
осталась хоть капля совести: ведь стыдно будет ему,  молодому  и  здоровому,
смотреть как потащит в степь тяжелую волокушу старый человек.
   Целый день ладил Лукашевский  волокушу  посреди  двора,  -  чтоб  Полудин
видел, - нагружал ее имуществом. Прибегал Павлуша, спрашивал, что это будет,
приходила Александрина  и  наблюдала  как  упорно  трудится  Петр  Петрович,
сколачивая длинные жерди и отесывая под  полозья  их  концы;  выглядывал  из
окна, посмеиваясь и посвистывая, Полудин. Петр Петрович  потел,  чертыхался,
примерялся к волокуше, впрягаясь в оглобли,  таскал  ее  по  двору,  сначала
пустую, потом нагруженную. К вечеру полностью снарядил ее, поставил у  входа
в аппаратную, включил маяк и отправился отдыхать. Часа  два  провалялся  без
сил  на  диване,  затем  стал  звонить  на  подстанцию,  чтобы  предупредить
диспетчера о своем решении выйти  с  утра  на  линию.  Подстанция  долго  не
отвечала. Наконец трубку взяла какая-то женщина - прежде Лукашевскому всегда
отвечал мужчина - и потребовала, чтобы Петр Петрович прекратил беспокоить ее
своими бесконечными звонками, так как на подстанции, кроме нее, никого нет.
   "А вы кто? - спросил Петр Петрович. - Что за цаца такая,  которую  нельзя
беспокоить?"
   Женщина ответила, что она сторожиха и  охраняет  объект,  который  теперь
никому не нужен. Лукашевский стал кричать и требовать диспетчера.  Сторожиха
тоже закричала, обозвала Лукашевского "дубиной", сказала, что он,  наверное,
свалился с неба, если до сих пор не знает, что подстанция давно не работает,
поскольку по требованию народа остановлена главная  станция  в  сопредельной
независимой области. Петр Петрович,  обескураженный  ее  словами,  попытался
сообразить, о какой независимой области идет речь, и пока  думал  об  этом-,
сторожиха бросила трубку. Он позвонил снова, но безрезультатно - к  телефону
на другом конце провода больше  никто  не  подходил.  Тогда  он  связался  с
Яковлевым.  Яковлев  выслушал  его  и  сказал,  что  сторожиха   права.   "В
сопредельной независимой  области,  -  объяснил  он,  -  народ  заблокировал
электростанцию как экологически вредную. Надо слушать радио, дорогой Петр, а
не малевать заграничные пейзажи". Теперь уже сам Петр Петрович бросил трубку
так обидели его слова Яковлева.
   Стукнула входная дверь. Лукашевский оглянулся, ожидая  почему-то  увидеть
Гостя. Но в аппаратную вошла Александрина. У нее было виноватое  лицо.  Петр
Петрович вздохнул. Было ясно, что она пришла извиниться. Не за себя -  ее-то
Лукашевский ни в чем упрекнуть не мог, - а за мужа,  за  Полудина:  она  все
знает, все видела, ей стыдно за него, между ними произошел  очень  серьезный
разговор, он осознал свою вину,  раскаивается  и  просит  его  простить.  И,
конечно же, пойдет завтра с Петром Петровичем на линию, раз уж так  надо,  а
сейчас готов подменить его на дежурстве, понимая, что Петр Петрович устал  и
нуждается в отдыхе. И добавила от себя: "Не сердитесь  на  Полудина:  с  ним
происходит что-то неладное, как и со всеми нами - затмение какое-то. И идите
отдыхать: кто знает, какой завтра выдастся день..."
   Ах, Александрина, Александрина, милый человечек, добрая душа,  одна  лишь
ты только и печешься обо  мне,  тобой  лишь  одной  согревается  мое  старое
сердце. Но мы из разных времен, из разных пространств, тебе  цвесть,  а  мне
тлеть, как сказал Поэт, и руки наши не сплетутся, как не сплетается ветер  с
листвой... Прощу я твоего муженька,  хоть  в  том  и  нет  нужды:  сорванное
яблочко хотя и краснеет, да не  наливается.  Тебя  успокою,  тебя  жалею.  И
люблю...
   Такие слова прокатились теплым комочком по  сердцу  Петра  Петровича,  но
вслух он сказал другое: о том, что идти  на  линию  не  надо,  так  как  уже
отключена и подстанция, и что  он  успел  отдохнуть,  потому  в  подмене  не
нуждается.
   Александрина не стала допытываться, почему отключена подстанция,  видимо,
решила, что это - в порядке вещей, покивала печально головой  и  тихо  ушла.
Лукашевский подумал, что мог бы сказать ей что-нибудь ласковое,  но  тут  же
похвалил себя за сдержанность: время ли думать о якоре, когда рубишь трос?
   То, о чем он думал после разговоров с подстанцией и Яковлевым, можно было
вместить в одно понятие: распад. Распадался привычный мир. Он думал об  этом
и раньше.  Но  теперь  факт  распада  представлялся  ему  особенно  четко  и
убедительно. Прежде многое можно было свести к случайностям. Теперь же стало
очевидно: события, как выстроенные в один ряд костяшки домино, толкают  друг
друга и валятся неотвратимо. Кто толкнул первую костяшку? "Ветер, -  ответил
себе Петр Петрович. - Может быть, ветер". Другому он ответил  бы,  наверное,
иначе.
   Утром Лукашевский связался по радио со  своим  управлением  и  сообщил  о
надвигающейся беде: "Линия вырублена из энергосети, солярка  для  автономной
электростанции  на  исходе,  дороги  размыты  паводком,  доставка   горючего
невозможна", - доложил он начальнику управления и спросил, что делать.
   "Что делать, что делать... Лукашевский? - узнал его по  голосу  начальник
управления. - Вы еще на маяке работаете? - удивился он. - Ваше заявление  об
увольнении я подписал три недели назад. Вам  уже  выслан  расчет.  И  вашему
помощнику Полудину. А вы, оказывается, все еще там".
   "Я просил уволить меня с первого мая, - ответил Петр Петрович. - Но  если
вы так решили... Кстати, как же я могу покинут