Гордон ДИКСОН
    ЧАС ОРДЫ


    ONLINE БИБЛИОТЕКА  http://www.bestlibrary.ru


   Посвящается Полу Андерсону, человеку, с которым меня связывает  старая  и
добрая дружба.

Глава 1

   Это повторилось.
   Первобытная тупая боль, которой он не мог противостоять,  снова  жестокой
волной прокатилась по мускулам  здоровой  руки,  стремясь  завладеть  и  его
живописью.
   Майлз Вандер устало бросил кисть номер четыре,  испачканную  напоминающим
кровь красным ализарином, обратно в наполненную мутным  скипидаром  пинтовую
банку из-под фруктов, в  которой  стояли  остальные  длинные  желтые  кисти.
Чувство  тупой  усталости  и  разочарования  навалилось  на  него  складками
тяжелого двойного одеяла.
   Неожиданно он вспомнил о своем исхудавшем теле, о своих согбенных плечах,
о своей бесполезно висящей руке, скрюченной полиомиелитом уже шесть лет.  Он
запихнул парализованную руку в левый карман брюк,  и  "пустой"  рукав  белой
рубашки, развевающийся в свете заходящего солнца теплого  весеннего  вечера,
временно скрыл неестественно тонкую уродливую клешню. Но Майлз ни на секунду
не забывал о своей ущербности.
   Увлеченный живописью, он как  бы  отбросил  на  несколько  часов  и  свою
болезнь, и упорные искания в искусстве,  не  прекращавшиеся  последние  пять
лет. Он стоял, опустошенный и измученный, с горьким привкусом неудачи в душе
и вглядывался в  холст.  Освежающий  вечерний  бриз  трепал  белую  рубашку,
прижимая ее к остывающему телу.
   Пейзаж на картине отражал лежащий перед ним ландшафт, но только  отражал.
Вандер стоял на травяной дорожке парка, расположившегося на  левом  отвесном
берегу Миссисипи. Темно-синяя река в своем верховье  имела  в  ширину  ярдов
триста.  Огороженная  высокими  скалистыми   берегами,   она   с   картинной
невозмутимостью спокойно  текла  под  белый  бетон  автомобильного  моста  с
застекленным пешеходным  переходом,  по  которому  студенты  могли  свободно
перемещаться от восточного к западному корпусам университета.
   Перечисленное и составляло композицию, которую он рисовал три с половиной
часа. Он перенес на холст все: высокие  серо-коричневые  обрывистые  берега,
покрытые   травой   лужайки   у   основания,    даже    колесный    пароход,
пришвартовавшийся под мостом, где размещался университетский театр на  воде.
Он видел и большие, с густой листвой старые вязы, и красно-коричневый кирпич
университетского госпиталя студенческого союза, стоящего на вершине далекого
берега, и над всем этим голубое, почти безоблачное небо.
   Как и естественный пейзаж, картина  купалась  в  таком  же  мягком  свете
майского солнца, создавая теплую, успокаивающую  атмосферу.  Но  все  же  на
холст его кисти перенесли иное ощущение.
   На блестящем от сырости, разрисованном квадрате холста  размером  три  на
четыре фута Майлз изобразил совсем не то, что видел, а то, что подсказал ему
древний, дикий, животный инстинкт, таящийся в человеке.  По  мягким,  живым,
голубым и  коричневым  краскам  картины  поперек  реки  ультрамарина  ползла
ледяная унылая подчеркнуто серая паутина. В теплом  желтом  солнечном  свете
появился тлеющий огонь ализарина,  внесший  угрюмый  красный  цвет  пролитой
крови.
   И, как итог многовекового комплекса  ошибок,  картина  отображала  деяния
человека, за которые его следовало осудить: раздеть, связать  и  разукрасить
кровавыми шрамами за варварские грехи и примитивные ошибки.
   Майлз чувствовал себя истощенным, к горлу подступал легкий  ком  дурноты.
Майлз вновь опустошил запасы  своей  внутренней  созидательной  энергии.  Он
опять показал не картину мира, которую видел, а только одну из  его  сторон,
подобно оборотной стороне медали, его дьявольскую сущность.
   Майлз принялся устало чистить кисти и складывать краски, собираясь домой.
   На полпути через застекленный переход над рекой он остановился на минуту,
чтобы отдохнуть, поставив к ограждению холст  и  тяжелый  ящик  с  красками.
Восстанавливая дыхание, он еще раз внимательно вгляделся в  пейзаж,  который
пытался отразить на холсте.
   Утес,  на   вершине   которого   он   когда-то   устанавливал   мольберт,
"развернулся" к Майлзу своим  почти  вертикальным,  неровным,  известняковым
срезом, изъеденным  и  потрескавшимся  от  непогоды,  и  нависал  над  узкой
полоской земли, обсаженной деревьями. Как всегда,  вид  этого  утеса  придал
Майлзу новые силы и высветил цель. Эта мысль немного согрела его.
   Сегодня он в который уже раз потерпел поражение, но все-таки  не  сдался.
Черпая силы от созерцания серо-коричневого утеса, начали зажигаться мысли  о
следующей попытке, когда от прикоснется кистью к холсту.  Время  для  успеха
по-прежнему оставалось. В конце концов,  если  он  и  потерпел  неудачу,  то
только в своих собственных глазах.
   Его живопись, оставаясь такой, как сегодня,  обычно  привлекала  внимание
преподавателей в университетской школе искусств. Она также должна  позволить
ему после окончания  школы  получить  стипендию,  которая  даст  возможность
уехать  на  два  года  в  Европу,  где  можно  жить  свободно  и  заниматься
рисованием. Там,  освободившись  от  академической  опеки  и  рисуя,  рисуя,
постоянно рисуя, он победит эту дикую, примитивную холодность, которая,  как
стужа, замораживает его творчество.
   Приступ  дурноты  от  длительного  усилия  сменился  головокружением.  Он
навалился на ограждение, но постепенно выпрямился.
   Темнело. Он быстро посмотрел на солнце.
   Оно  светило  словно  сквозь  темно-оранжевый   фильтр.   Закатывающееся,
огромное и угрюмое, оно жгло пылающей краснотой прямо  с  запада,  потускнев
так, что Майлз мог смотреть прямо на него не щурясь. Более  того,  посмотрев
вниз, он не поверил своим глазам. Майлз увидел, что ландшафт изменился тоже:
окрасился, потемнел и омрачился всепроникающей краснотой  солнечного  света.
Казалось,  что  цвет  красного   ализарина,   отражавший   его   собственную
внутреннюю, варварскую ярость, перенесся с картины в реальный  мир,  на  всю
землю, небо и воду буйным цветом пролитой крови.

Глава 2

   Майлз стоял неподвижно.
   Ему казалось, что гигантская рука сжала его грудь, не  давала  вздохнуть.
Затаив дыхание, он смотрел на изменившееся Солнце, умытый красным  ландшафт,
и в нем проснулся давнишний страх. Страх  того,  что  его  собственное  тело
вновь предаст, найдет какой-нибудь способ, во  второй  раз  заключит  его  в
тюрьму до того, как он завершит свою работу.
   Майлз Вандер со злостью  заставил  себя  дышать  и  двигаться.  Чтобы  не
упасть, он налег на тяжелый ящик и завернутый холст,  сильно  прижал  их,  к
ограждению. Он ожесточенно потер глаза пальцами здоровой руки и,  мучительно
щурясь, сквозь слезы и туман посмотрел на окружающий мир.
   Некогда взгляд прояснился, краснота Солнца и Земли не  исчезла,  и  страх
перерос в беспричинную ярость,  будто  у  него  в  груди  вспыхнул  огромный
огненный шар.
   Врач из университетской  больницы  предостерегал  Майлза,  что  последний
месяц он работает слишком много. Хозяйка и даже Мэри Буртель, которая любила
его и понимала лучше других, просили передохнуть. Поэтому, чтобы не потерять
чувство меры, в течение последних двух недель он  заставлял  себя  спать  по
шесть часов, и все же это вероломное и ненадежное тело подвело его.
   Непослушными  пальцами  он,  снова  протер  глаза.  Но  цвет  вокруг   не
изменился. Он беспомощно огляделся, отыскивая глазами телефонную будку.
   Может быть, подумал он, глазам не стало хуже, надо немедленно снять с них
нагрузку. Он должен позвонить своему врачу...
   Но поскольку сегодня  было  воскресенье,  книжный  магазин,  в  одном  из
длинных  коридоров  которого  находился  единственный  телефон,  в   длинном
проходе, оказался закрытым. Может  быть,  он  найдет  кого-нибудь,  кто  ему
поможет...
   В воскресный день переход оставался пустынным. Но, присмотревшись,  Майлз
разглядел  вдалеке  три  фигуры.   Ближайшая   оказалась   высокой,   худой,
темноволосой девушкой, прижимавшей к своей почти плоской груди стопку  книг.
За девушкой  шел  плотный  пожилой  человек  в  голубом  костюме,  наверное,
преподаватель, и коренастый парень в  свитере  и  с  прикрепленном  к  поясу
кожаным футляром. Майлз направился к ним, волоча краски и холст.
   Внутри  затеплилась  надежда,  потому  что  эти   трое   тоже   изумленно
осматривались вокруг. Пока Майлз наблюдал за ними, они, поддавшись инстинкту
толпы, начали сближаться, как и свойственно людям в момент опасности. К тому
времени, когда он добрался до них, они уже обсуждали случившееся.
   - Но это должно что-то означать! - с дрожью в голосе воскликнула  девица,
прижимая к себе книги, будто они были спасательным жилетом, а  она  плыла  в
штормовом море.
   - Говорю вам, это финал! - уверял пожилой. Он походил  на  труп,  посерев
лицом, держась неестественно прямо и говоря едва шевелящимися серыми губами.
Отсвет красного оттенка ярко выделялся на фоне его обескровленного  лица.  -
Конец мира. Солнце умирает...
   - Умирает? Вы с ума сошли?! - закричал парень в свитере.  -  Это  пыль  в
атмосфере. Наверное, пылевая буря с юга или запада.  Неужели  вы  не  видели
заход Солнца...
   - Если это пыль,  то  почему  и  цвет  предметов  изменился?  -  спросила
девушка. - Все ясно различимо, как и раньше, даже тени. Только все  красное,
все красное...
   - Пыль! Пыль, я вам говорю! - закричал парень. - Все  очистится  в  любую
минуту. Внимательно смотрите...
   Майлз ничего не сказал. Но первая надежда переросла в чувство облегчения,
вызвавшее слабость в коленях. Не только он. Появление  внезапного  кровавого
света явилось результатом не ухудшения зрения или деятельности его мозга,  а
некоего природного явления в атмосфере или под действием  погоды.  Вместе  с
чувством облегчения в нем  проснулась  обычная  неприязнь  к  потерянному  в
пустых разговорах времени. Он тихо повернулся и оставил спорящую троицу.
   - Говорю вам, - услышал  он,  как  настаивал  парень,  -  что  скоро  все
исчезнет. Это не может продолжаться...
   Пока Майлз пересекал  восточный  кампус,  направляясь  к  своему  дому  в
городе, это не исчезло. По дороге он  видел  многочисленные  группки  людей,
всматривающихся время от времени в красное Солнце и перебрасывающихся друг с
другом  пустыми  словами.   Сейчас,   когда   утихомирилось   первоначальное
удивление, он почувствовал слабое раздражение на то, как все они реагировали
на случившееся.
   Понятно, что изменение в цвете дневного светила  могло  оказаться  важным
для художника. Но каким образом это касалось их, этих  бормочущих,  тревожно
всматривающихся в небо людей? В любом случае, как сказал этот парень,  скоро
все встанет на свои места.
   Выбросив  это  из  головы,  Майлз  брел  к  дому,  чувствуя  навалившуюся
усталость, сменившую рабочее возбуждение. Здоровая  рука,  несмотря  на  всю
свою необычную развитость, за полмили до  цели  начала  дрожать  под  грузом
ящика с красками и холста.
   Но тема изменившего Солнца поджидала его  и  здесь.  Наконец-то  войдя  в
двери дома, он ясно услышал из гостиной на первом этаже телевизор хозяйки.
   - Объяснений от нашего местного метеоцентра и метеорологических служб США
не поступало... - услышал Майлз, открыв дверь  в  комнату,  окинув  взглядом
миссис  Эндол,  владелицу,  сидящую  и  тихо  слушающую  передачу  вместе  с
несколькими другими постояльцами. - Необычных явлений на Солнце или в  нашей
атмосфере замечено не было, и, по мнению наших экспертов, такое изменение не
могло появиться без...
   Оцепенелость,  витающая  над  смотрящими   телевизор,   чувство   тревоги
пробудили в Майлзе раздражение. Казалось, что всех вокруг заинтересовало это
совершенно естественное явление. Он быстро, но тихо  прошел  по  коричневому
паласу, лежащему перед открытой дверью, и  поднялся  по  поношенному  ковру,
постеленному на ступеньки, к тишине и спокойствию своей большой  комнаты  на
втором этаже.
   Он с  облегчением  поставил  холст  и  ящик  на  свои  места.  Затем,  не
раздеваясь,  он  тяжело  плюхнулся  спиной  на  свою  узкую  кровать.  Белые
прозрачные занавески колыхались от ветра, долетавшего из полуоткрытого окна.
Усталость растекалась по его телу.
   Несмотря на неудачу сегодняшнего дня, усталость была приятной: не обычное
глубокое истощение телесных и  умственных  сил,  а  воображение  и  желание,
отражающие усилия, приложенные им к рисованию. Но все  же....  в  нем  снова
зашевелилась ярость. Эти усилия были доступны каждому нормальному  человеку.
Он не мог добиться созидательного взрыва, к которому стремился.
   Ради этого  эмоционального  всплеска,  характеризующего  его  собственную
строгую теорию творчества, ради самой этой теории, созданной им, он и жил  с
того самого дня, когда четыре года назад впервые начал рисовать  у  подножия
западного берега. В соответствии с теорией каждому художнику доступно  нечто
гораздо большее, чем то, чего достигал когда-либо любой живописец. Живопись,
прежде  являвшаяся  результатом  обычных  созидательных  усилий,  много  раз
усиленная, превращалась... в озарение.
   Для себя он называл это более прозаично - "переход в перегрузку",  и  это
представлялось ему не более невероятным, чем те  достоверные  случаи  особых
физических  возможностей,  проявленных  человеком  во  время   эмоциональных
стрессов.
   Феномен, известный как сверхсила.
   Майлз знал, что эта сила существует. И не только из-за того, что  собирал
в течение четырех последних лет, складывая  в  толстый  коричневый  конверт,
заметки ив газет. Заметки типа той, где рассказывалось, как обезумевшая мать
подняла перевернувшуюся машину весом около  тысячи  фунтов,  чтобы  вытащить
своего ребенка. Или о том,  как  прикованный  к  кровати  восьмидесятилетний
старик, спасаясь,  буквально  перебежал,  как  канатоходец,  по  телефонному
проводу до столба с третьего этажа горящего здания.
   Но он не нуждался  в  доказательствах,  чтобы  поверить  в  существование
скрытых резервов организма человека, потому что испытал подобное. Сам.
   И снова, лежа на кровати и окутанный усталостью, он  повторил  себе:  то,
что смогло совершить тело, также мог повторить и дух созидания.
   Когда-нибудь он войдет в это состояние, чтобы создать  полотно.  И  когда
Майлз сделает это, то наконец-то освободится от  внутренней  ожесточенности,
животной злобы и ярости, всех варварских проявлении в человеке, отражавшихся
во всем, что он наносил на холст.
   Когда этот миг наступит, тупо, но с удовольствием подумал он,  погружаясь
в дремоту, картина, подобная той, что он нарисовал сегодня, вместо  старого,
кровавого инстинкта и злобы  времен  каменного  века,  попирающих  все,  что
создал человек, покажет будущее и цель человечества.
   Усталость, окутав его, медленно, как тонущую лодку, погружала в сон.
   Не сопротивляясь, он позволил себе опуститься на дно... Оставался час  до
обеда с Мэри Буртель. Достаточно времени для того, чтобы отдохнуть несколько
минут, умыться и одеться. Он лежал, его мысли мерцали и постепенно гасли...
   Сон овладел им.
   Проснувшись, Майлз сначала не мог вспомнить,  сколько  сейчас  времени  и
почему он проснулся. Затем вновь послышался стук в дверь  и  голос  хозяйки,
зовущей его.
   - Майлз! Майлз! - голос  миссис  Эндол  доносился  тихо,  как  будто  она
говорила в щель под дверью. - Вам звонят! Майлз, вы слышите меня?
   - Все нормально. Я встаю, - крикнул он в ответ. - Я буду через минуту.
   Он неуверенно перенес ноги через край кровати и сел. Через единственное в
его комнате окно с незадернутой шторой виднелся квадрат ночной темноты.  Его
глаза нашли большое круглое лицо будильника,  стоявшего  перед  зеркалом  на
туалетном столике. Стрелки показывали пять минут десятого. Он проспал четыре
часа.
   Спутанные после сна темные волосы, спадая на лоб, придавали ему  дикий  и
безумный вид. Он откинул волосы назад и с трудом встал на ноги.
   Спотыкаясь, он дошел до двери и оцепенело вышел в коридор к  телефону,  к
снятой трубке. Он поднял ее.
   - Майлз! - раздался мягкий голос Мэри. - Ты был дома?
   - Да, - пробормотал  он,  все  еще  не  придя  в  себя  настолько,  чтобы
удивиться ее вопросу.
   - Я уже звонила тебе пару раз, но миссис Эндол сказала, что тебя нет.
   В конце концов я попросила ее проверить твою комнату, - к обычно твердому
голосу.

***

   Она замерла, но потом решительно продолжила:
   - Я никогда этого не говорила тебе, Майлз! Но я всегда  чувствовала,  что
придется тебе это сказать, и сейчас пришло  время!  Ты  никогда  не  найдешь
ответа на вопрос, который тебя  беспокоит:  почему  ты  рисуешь  так,  а  не
иначе?
   Ты никогда не найдешь ответа, потому что  не  там  ищешь!  Ты  ищешь  где
угодно, только не там, где надо!
   - Что ты имеешь в виду?  -  Он  смотрел  на  нее,  совершенно  забыв  про
остывающий горячий сэндвич с мясом. - А какое отношение к  этому  имеет  вся
эта история с Солнцем?
   - В этом-то все и дело, - сухо  сказала  она,  вцепившись  в  край  стола
обеими руками, как будто ухватившись за Майлза и заставляя  его  остаться  и
выслушать ее. - Может быть, ты и прав, и это изменение в цвете Солнца никому
не причинит вреда. Но оно напугало весь мир, всех людей! И ОНО абсолютно  не
удивило и не взволновало тебя. Понял ли ты меня, Майлз? Твоя беда в том, что
когда случается нечто подобное и весь человеческий мир испуган до смерти, ты
не реагируешь на это вообще!
   Он пристально посмотрел на нее.
   - Ты хочешь сказать, что я слишком увлечен своим делом? - спросил он.
   - Так?
   - НЕТ! - яростно выкрикнула Мэри. - Тебя практически не интересует  чужая
жизнь!
   - Чужая жизнь? - повторил он. - Разумеется, нет!  Все,  на  что  способна
чужая жизнь, - встать между мной и рисованием, а мне для  работы  необходимо
экономить каждый грамм энергии, находящийся в моем распоряжении. Что в  этом
плохого?
   - Ты знаешь, что плохо! - Мэри  через  стол  наклонилась  к  нему.  -  Ты
слишком силен, Майлз. Ты дошел до той точки, где ничто больше не может  тебя
напугать... и это неестественно. Ты однобок, как эта твоя переразвитая рука,
и ничего с другой стороны... - Внезапно  она  начала  молча  плакать,  слезы
текли по лицу, а голос оставался низким, сухим и таким же холодным. -  О!  Я
знаю, что говорю чудовищные вещи! - сказала она.
   - Я не хочу говорить это тебе, Майлз. Я  не  хочу!  Но  это  правда.  Как
художник, ты - один огромный  мускул.  Но,  с  другой  стороны,  в  тебе  не
осталось ничего человеческого. И ты все еще не  удовлетворен.  Ты  пытаешься
стать  еще  более   однобоким,   превратиться   в   бескровного,   холодного
наблюдателя! Только это не может произойти... не должно! Ты не можешь  пойти
по этому пути, не разрушив себя. Ты превратишься в машину, рисующую картины,
и  никогда  не  добьешься  того,   к   чему   стремишься,   потому   что   в
действительности твоей целью являются не сами картины. Люди! Вот так!
   Майлз...
   Она прервалась, и ее слова эхом отозвались в тишине  дальнего  пустующего
угла "Лаунжа". Когда они стихли, от стойки бара донесся  звук  неразборчивое
бормотание телевизора. Майлз, не двигаясь, смотрел на Мэри.
   Наконец он нашел уместные в данный момент слова.
   - И ради этого ты подняла меня и попросила встретиться здесь? спросил он.
   - Да! - ответила Мэри.
   Продолжая сидеть, он смотрел на нее. Тяжелое, острое чувство  одиночества
и боли резануло его по сердцу. Он думал, что хотя бы один  человек  во  всей
Вселенной понимает то, что он пытается сделать. Хоть один человек  предвидит
долгую дорогу и неясную цель, к которой он стремится  все  это  время  всеми
силами, имеющимися в его распоряжении. Он надеялся, что Мэри  понимает  его.
Сейчас стало очевидно, что  нет.  Она  оказалась  такой  же  слепой,  как  и
остальные.
   Если бы она только поняла, что с самого начала он  пытается  освободиться
именно от людей. Он пытается освободиться  из  зыбучих  пес