рыба,  похожая на далекий пароход, присоски кальмара, величиной
    с  блюдце.  Это  было  сегодня ... И праздничный ужин в столовой, шумные
    веселые  голоса  тоже были сегодня... И я подумал - вот сейчас, когда мы
    отдыхаем,  в  холодной  черной  глубине стоит героиня нашего торжества -
    машина.  Вокруг черно, как в погребе, слепые рыбы тычутся в нее мордами,
    крабы  царапают  острыми  ногами. И мне стало немножко грустно за нашего
    посланца...  Хотя  я  и  знал,  что машина ничего не чувствует, все-таки
    было жалко ее, как всаднику жалко коня, а шоферу - автомобиль.
                                       7.

    КАК вы думаете, где океан глубже всего?

    Напрашивается ответ: вероятно, в самом центре, вдали от берегов.

    Не  угадали.  Как  раз  наоборот.  Величайшие в мире впадины примыкают к
    суше, жмутся к прибрежным горам, к островным дугам.

    Посмотрите  на  карту, без карты вы меня не поймете. Вот голубой простор
    Тихого  океана. Мелкие места белесые, как утреннее небо. Чем глубже, тем
    гуще  синева.  И  самое  синее  по  краям океана, словно картограф синим
    карандашом  подчеркивал  берега.  Узкие  удлиненные впадины вытягиваются
    вдоль   Америки,   Алеутских   островов,   Курильских,  Японских,  Рюкю,
    Филиппин.  Еще  одна  синяя  ветвь, отходя от Японии, очерчивает острова
    Бонин,  Тонга, Кермадек. Эти подводные ущелья километра на три врезаются
    в  дно  океана. Здесь рекордные глубины - 8, 9, 10, почти 11 километров.
    Океан  подобен  каменному  бассейну  с  каменными же бортами. Но дно его
    неплотно пригнано к бортам. Между плитами остается щель, залитая водой.

    Почему  же  возник этот великий всемирный разлом по краям Тихого океана?
    Всегда  ли  был здесь океан или когда-нибудь была и суша? Как образуются
    здесь  горы,  все ли горы на Земле возникают близ океанских впадин? И не
    встретим  ли  мы  в  глубочайших  впадинах  какие-нибудь редкие и ценные
    минералы  из самых глубоких недр? С надеждой ожидали мы, что наша машина
    прояснит  эти  важные вопросы. И с нетерпением поглядывали на табло, где
    сменялись четырехзначные числа.

    Вторую  ночь  машина  провела  на  глубине 7 километров, а утром начался
    спуск во впадину.

    Склон  был  здесь  круче  всего. То и дело он обрывался отвесной стеной.
    Для  земных  машин  склон  был бы непроходим. Но вода тормозила падение,
    наша  машина удачно сползала по кручам, а с выступов прыгала, как лыжник
    с  трамплина.  Прыжки  получались плавными, словно в замедленной съемке.
    Летящий  лыжник  опускает  пятки,  иначе  он  врежется  носками в снег и
    перевернется  через  голову.  Так же снижалась и машина. Она становилась
    на  грунт  задней  частью  гусениц,  потом  всей подошвой... и тогда уже
    продолжала путь.

    На  склоне было бесконечное разнообразие трамплинов. Машина преодолевала
    их  с неизменным искусством. Местами ей приходилось делать двойные, даже
    тройные прыжки. Только прикоснулась к грунту и снова парит... в воде.

    Восьмой  километр,  за ним - девятый. Люди еще не бывали так глубоко. На
    суше  нет  восьмикилометровых  шахт,  нет  даже  буровых скважин. Только
    глубоководные   лоты   и   драги,  влекомые  стальным  канатом,  изредка
    появлялись здесь, чтобы промерить глубину или зачерпнуть грунт.

    Таинственная,  недоступная  область!  Робкие лучи прожектора выхватывали
    из  черной  маслянистой  воды  смутные очертания скал. Мерещились башни,
    крепостные  стены.  В  памяти  всплывали  страницы из читанных в детстве
    романов.  Как  интересно  было  бы  наткнуться на каких-нибудь атлантов,
    живущих под прочными сводами в вечной тьме.

    Но  замки  подплывали ближе и оказывались обычными скалами. Жизнь была и
    тут,  но  увы,  не  разумная,  а  убогая,  нищая,  как  и  полагается на
    пустынной  окраине.  А черные воды глубин и были пустынной окраиной, как
    бы  Заполярьем  для прогретого солнцем теплого поверхностного слоя. Пища
    шла  сверху,  оттуда  падали  отмершие  остатки  животных  и растений. И
    обитатели  глубин  ловили  жадными  ртами  этот пищевой дождь, океанскую
    манну небесную, или рылись в иле, подбирая объедки.

    Нам  попадались  морские  лилии,  распластанные  морские  звезды, а чаще
    крошечные  мешочки  голотурий и погонофоры - жители самых больших глубин
    -  тоненькие  трубочки  с кишечником в щупальцах. Трубочки эти десятками
    наматывались  на  валы  и  оси.  Машине  приходилось  состригать их, как
    водоросли  в  первом  подводном  лесу.  Рыб мы уже не встречали. Исчезли
    плавучие  созвездия и рачки, вспыхивающие, как бенгальские огни. Здешние
    животные  были  прозрачными,  слепыми, даже безглазыми. Зрение было ни к
    чему в этой кромешной тьме.

    Но  слепая  анемичная живность плодилась и процветала здесь при давлении
    в 900 атмосфер, смертельном для любого из нас.

    Десятый  километр. Спуск стал положе, но еще труднее. Машина пробиралась
    среди  просевших,  отколовшихся,  скатившихся глыб. То и дело заходила в
    тупики.  Ну,  кажется,  нет  выхода.  Застряли.  Нет,  отыскала  дорогу,
    сворачивает  вправо, влево, дает задний ход, и снова - перед нами чистая
    вода.  Вот  качающаяся  глыба.  Не  опрокинется  ли машина? Не рухнет ли
    вместе с неустойчивой скалой? Нет, проползла, нет, увернулась.

    Нам  с  Сысоевым  приходилось  тяжко. Крутизна не позволяла задержаться,
    пласты  сменялись, как в кинофильме. Что-то мы подмечали и записывали на
    ходу и, конечно, не успевали проверить.

    -  Юрий  Сергеевич,  вы  не  ошиблись?  Вы  диктовали  -  пологий пласт.
    Посмотрите, какой уклон...

    Да,  верно.  На  этот  раз  замечание справедливое. Как же это я спутал?
    Пласт  красноватого  песчаника стоит дыбом... Запрокинулся... Что такое?
    Обвал, оползень, подводная лавина?

    Только  что  красноватый  пласт  был  внизу,  а  грязно-белый - наверху.
    Теперь они поменялись местами.

    Но   это   был  не  обвал.  Опрокинулся  не  склон,  а  машина.  Она  не
    промахнулась,  подвела  природа.  Прыгая  с очередного трамплина, машина
    нацелилась  на  широкий  уступ.  Но он был непрочен. На расстоянии этого
    нельзя  было  определить.  Под  одной  гусеницей  грунт  обрушился. Вода
    смягчила   падение,   поломок   не   было,  во  всяком  случае  передача
    изображений  сохранилась.  Но  машина  лежала на спине, беспомощная, как
    перевернутый жук, и баламутила воду гусеницами.

    - Алексей Дмитриевич, а на перевертывание есть программа?

    Оказалось,   что   есть.   Имеется   специальный   маховик,   он  должен
    раскрутиться, создать опрокидывающее усилие...

    На  заднем  экране  побежали струи, закипела вода, взбитая лопастями. Ну
    же, ну!

    Нет, все на прежнем месте, красноватый пласт наверху, белый - внизу.

    - Сейчас она повторит и перевернется, - сказал Ходоров не очень уверенно.

    Опять  потекли  спиральные  струи,  муть  застлала  экран.  А  когда она
    осела... красноватый пласт был по-прежнему наверху, а белый внизу.

    И третья попытка была неудачна, и четвертая, и пятая.

    Лица  у  нас  постепенно  вытягивались.  Чувствовали мы себя как путник,
    который  упал  в  грязь  и  не  может  выбраться.  Сначала  он  смущенно
    посмеивается,  потом досадует, сердится, а под конец приходит в ужас. Он
    уже не жалеет одежды... лишь бы выбраться как-нибудь.

    Рывок... Без результата.

    Цифры  неизменны.  Маячит  на  табло  все  та  же глубина - 9276 метров.
    Остановился спидометр. Только неумолимые минуты ползут непрерывно.

    Сколько мы уже стоим?

    И  подкрадывается  опасение:  не закончилось ли наше путешествие? Что-то
    нужно  предпринять  серьезное.  Но  что именно? Машине можно задать лишь
    то,  что  ей  по  силам.  Она  не сумеет перевернуться, какие приказы ни
    посылай.  Были  бы  в  ней  люди,  они  бы  вылезли,  навалились плечом,
    приспособили  бы какой-нибудь рычаг, переложили груз на один борт. Одним
    словом - придумали бы и смастерили что-нибудь.

    Но  машина  не способна придумывать и мастерить. У нее свои возможности,
    своя программа:

    Рывок... Муть... Без изменения...

    Светится  все  то  же  роковое число - 9276. Глубина свыше 9 километров.
    Просить  помощи?  Но  никакие  подводники  не  спасут  машину. Нет таких
    водолазов, чтобы работали при давлении около тысячи атмосфер.

    - Алексей Дмитриевич, как же быть?

    -  На  плавучей  базе  есть  электромагнитный  кран. Придется послать им
    радиограмму.

    Что  же  выходит?  Путешествие прервано? Конец? Споры повисли в воздухе.
    Мы  так  и не узнаем, есть ли что-нибудь небывалое на самом дне. Вопросы
    поставлены, ответа нет и не будет.

    И вдруг, - красноватое внизу, а белое наверху.

    Ура!  Машина перевернулась сама. Раскачала край выступа, он обломился...
    И вот машина плывет вниз гусеницами, носом вверх, как и полагается.
                                       8.

    СНОВА  на экране сменяются цифры - 9277, 9278, 9279... И еще сто метров,
    и  еще...  Когда  машина  не  стоит,  цифры так и мелькают. Сысоев опять
    ворчит,  но  уже не всерьез. Излишек работы лучше безделья. И вот первое
    пятизначное число - единица с четырьмя нулями - 10 километров.

    В  этот  момент  никто  не  смотрит  на экраны. Все ждут, когда появится
    знаменательное   число.  Его  встречают  аплодисментами,  рукопожатиями,
    объятиями.

    Скоро  дно.  Освещенный  круг  все  теснее, свет прожекторов упирается в
    мутный  туман.  Машина  плывет  во  взвешенном иле. Под гусеницами не то
    слякоть, не то кофейная гуща. Это тоже ил, уже осевший, но не слежавшийся.

    - Алексей Дмитриевич, мы не завязнем в этой грязи?

    Дно  впадины  плоское  - первая равнина сегодня. Пожалуй, дном его можно
    назвать  только  условно. Это просто уровень более плотной мути. Из нее,
    как   обломанные   зубья,  торчат  полузасосанные  скалы.  Когда  машина
    проходит  мимо  них,  мы  с  Сысоевым определяем - эта глыба скатилась с
    7200  метров,  а  этот  серо-зеленый  песчаник  из  ближайших  мест, с 9
    километров.  Все  знакомое,  все  прибывшее сверху. Лавы мы не видим, не
    видим   древних   вулканов.   Никаких  неведомых  глубинных  пород.  Все
    знакомое,  все  прибывшее  сверху.  Разочарован  я? Пожалуй, нет. Дороже
    всего  достоверные  факты.  На  них  можно  опираться твердо, чтобы идти
    вперед.  И  в  голове  у  меня  всплывает  обычное:  "Так вот она какая,
    океанская  впадина. Почему же она возникла в таком виде? И что полезного
    стоит искать здесь?"

    Из  желтой  мглы  выдвигается серая тень. Гуще, отчетливей, придвинулась
    вплотную.  Машина  остановилась  перед  крутой матово-черной базальтовой
    стеной. Это противоположная грань впадины - край океанского ложа.

    Если  бы  океан  внезапно высох, удивительная картина предстала бы перед
    нашими глазами.

    Мы   увидели   бы  узкую  долину,  почти  ущелье,  шириной  не  более  5
    километров,  занесенное  красноватым илом. А с обеих сторон его - горные
    массивы,  не  хребты,  а  скорее  каменные стены. На востоке стена в 3-4
    километра  высотой,  серо-черная,  угрюмая,  почти  отвесная.  На западе
    стена  полосатая,  пестрая,  разбитая  трещинами  на причудливые глыбы -
    узкие  и  плоские, остроконечные и округлые, похожие на рыцарей в шлемах
    и  на  солдат  в касках. Полнеба заслонила бы эта стена. И высоко-высоко
    на   горизонте  на  11-километровой  высоте  над  ней  вились  бы  дымки
    Курильских вулканов.

    Мы  увидели  бы...  Но  океан  не высох. Прозрачная вода вовсе не так уж
    прозрачна.  На  глубину  10 километров она не пропускает ни одного луча.
    Подводное  ущелье  было  заполнено черной, как смола, жидкостью, и никто
    не мог полюбоваться его суровой красотой.
                                       9.

    "ГОРЯЧО  поздравляем  замечательным  успехом.  Желаем  новых  творческих
    достижений на пользу Родине.

    Коллектив работников лаборатории ‘ 4".

    Машина  дошла  до  рекордной  глубины  в  5  часов вечера по курильскому
    времени,  а  по  московскому  в  час  ночи,  и  утренние  газеты  успели
    поместить  короткое  сообщение  о  нашей  победе. А когда утро пришло на
    Итуруп, к нам дождем посыпались поздравительные телеграммы.

    Поздравления  присылали  знакомые  и незнакомые: сотрудники лаборатории,
    где   создавалась   машина,   рабочие  опытного  завода,  где  она  была
    изготовлена,   студенты  -  однокашники  Ходорова,  профессора,  некогда
    ставившие  ему  отметки,  коллективы  и  отдельные лица. Самую длинную и
    восторженную   телеграмму   прислал   некто  Волков  -  непосредственный
    начальник Ходорова. Прочтя ее, Алеша иронически улыбнулся и сказал:

    -  Конечно, теперь он поздравляет. А раньше на каждом совещании твердил:
    мы  не  имеем  права разбазаривать народные средства на никому не нужные
    прожекты, вроде подводной машины.

    Потом   пришли  поздравления  от  "съезда  океанографов",  от  Института
    вычислительной  техники  и  от пионеров школы ‘ 7 города Нижнего Тагила.
    "Мы  обещаем  учиться только на хорошо и отлично, чтобы в будущем делать
    такие  же  умные  машины,  как  ваша",  -  писали ребята. И еще какая-то
    Людмила  Стороженко-Петрова  прислала  прочувствованную  радиограмму  из
    Сочи.  Ходоров  долго  тер  себя по лбу, вспоминая, где они встречались.
    "Да  это же Люся Петрова! - воскликнул он. - Я был страшно влюблен в нее
    в 8 классе, даже хотел топиться. А она рвала мои записочки, не читая".

    Но  беспрерывно  прибывающие  приветствия  отрывали  нас  от экрана, где
    происходили   волнующие   события.   И  как  ни  приятно  было  получать
    поздравления,  Ходоров  приказал  радисту  самому  просматривать  почту,
    передавать  только  деловые  сообщения.  Часа  полтора никто не тревожил
    нас,  потом радист все же постучал и вручил еще одно послание от того же
    Волкова:

    "Сообщите  точные  сроки  выхода  машины  на  берег.  К вам выезжают для
    встречи  представители  научных  учреждений, общественности, центральной
    печати. Обеспечьте прием, питание, помещение..."

    - Куда же мы денем столько людей? - спросил радист растерянно.

    Но  это  смущало  нас  меньше всего. Гостей мы как-нибудь разместили бы.
    Беда  была  в том, что за четверть часа перед этим экраны погасли, связь
    с машиной была утеряна.
                                      10.

    ВИНОВАТ  был,  пожалуй, я. Или, точнее сказать, машина вышла бы на берег
    благополучно,  если  бы  не  я с извечным геологическим "требуется найти
    его во что бы то ни стало".

    В  то  лето  мне  поручено  было найти алмазы - самые прекрасные и самые
    твердые  из камней. Две жизни у этого редкого минерала. Во-первых, алмаз
    красиво  сверкает  и  дорого  стоит,  он может поэтому ублажать богачей,
    украшать  уши,  волосы  и пальцы тунеядцев, высокомерно сиять в коронах,
    дремать   в   витринах   музеев,   поблескивать  на  ризах  священников,
    подчеркивать власть имущих, унижать неимущих.

    Но  есть у алмаза и другая жизнь - трудовая. Самый твердый на свете - он
    грызет  гранит  в  буровых  скважинах, шлифует кристаллы, режет стекло и
    самую  твердую сталь. Будь алмазы обильнее, мы применяли бы их на каждом
    шагу,   делали   бы   алмазные   резцы,  ножи,  сверла,  алмазные  пилы,
    сверхтвердые, неизносимые, нержавеющие.

    К  сожалению,  алмазы  дороги  и  редки. Сотни рублей стоят доли грамма.
    Месторождения  их  можно пересчитать по пальцам: Южная Африка, Бразилия,
    исчерпанные  ныне  копи Индии, наша Якутия. А промышленность требует еще
    и еще. Нужны новые месторождения. Где их искать? Всюду.

    И  вот  поступило  сообщение  с Камчатки, что местные геологи обнаружили
    алмазные  трубки.  Меня  послали  проверить, составить карту, определить
    запасы.  Но  в  первый  же  день  я понял, что мы приехали напрасно. Нас
    обманули,  конечно,  без  умысла.  Людей  подвела  неопытность,  молодой
    задор,  страстное стремление сделать открытие. Кто хочет видеть сны, тот
    видит  их.  Энтузиазм приняли за доказательство, отпустили средства... И
    поскольку  средства  были  отпущены,  приходилось теперь убедительно, со
    знанием  дела,  на основании точных данных убеждать, что мы ищем не там,
    где  следует. Есть люди, которые испытывают наслаждение, разгромив чужой
    замысел.  Я не принадлежу к их числу. Лето, потраченное на опровержение,
    было  самым  утомительным  и неприятным в моей жизни. Чему радоваться? В
    науке  ошибки  обходятся  дорого.  Полтора  миллиона  были  выброшены на
    ветер,  и  я  целое  лето  доказывал,  что они выброшены. Совесть мучила
    меня,  может, и зря. Мне хотелось сделать что-нибудь более продуктивное.
    И  я с охотой согласился на дополнительную работу - поехал консультантом
    к Ходорову.

    Но  и  здесь  мне  приходилось  заниматься  ликвидацией  надежд, своих и
    чужих.  Мы  видели  много  любопытного, но ничего ценного не нашли ни на
    хребте  Витязя,  ни  на  дне  океанской  впадины.  Потом машина дошла до
    базальтового  массива,  двинулась  вдоль  него.  Километр  за километром
    плыли  мимо нас базальтовые глыбы, шестигранные столбы, застывшие потоки
    лавы.  И я подумал: "сколько же здесь базальта! Как в Индии на Деканском
    плоскогорье".  Затем  в голове мелькнуло: "Индия - плоскогорье с крутыми
    краями.  По  краям  -  невысокие  горы. Месторождение алмазов позади - в
    тылу.   В  Южной  Африке  то  же.  По  краям  невысокие  горы,  за  ними
    плоскогорье  и  там  -  алмазы. В Бразилии - по берегу невысокие горы, в
    тылу  их  -  на  плоскогорье  -  алмазы. И тут на дне океана передо мной
    крутые  края  плоскогорья. За возвышенностью равнина, как в Индии, как в
    Южной Африке. И там могут быть алмазные трубки... стоит их поискать".

    Бывают  в  жизни минуты, которые дороже месяцев и лет. Поэты называют их
    вдохновенными.  А  в  науке,  как я замечал, вдохновение дает правильная
    мысль.  Пока  вы  ищете  не  там,  пока пробираетесь ощупью, годы и годы
    уходят  у  вас  на  маленький  шажок.  Но  в конце концов вы приходите к
    верному  решению.  Примеряете.  Совпало.  Подходите  с  другой  стороны.
    Получается.  Чужие  несвязанные  вещи  начинают  сходиться, объясняться,
    выстраиваться...  Вы  разгадываете  тайны,  вы  легко  открываете двери,
    запертые веками.

    Ключ  в  руках,  не  для  себя же его хранить. Находку хочется показать,
    пусть  люди  порадуются. И я понес свои мысли Сысоеву, человеку, который
    лучше других должен был меня понять.

    Сысоев  слушал  внимательно.  Но  заглядывая  ему в лицо, я не увидел ни
    сочувствия, ни радости.

    -  До  чего  же  вы  любите  предположения,  - поморщился он. - Догадки,
    теории,  сравнения. Аналогия - не доказательство. А где факты? Во всяком
    деле нужен порядок. Сначала следует собрать факты, потом обдумывать.

    Я рассердился.

    -  И после которого же факта вы начинаете думать, страшный вы человек? А
    до  той  поры  что  делаете? Отражаете, как машина Ходорова? Что для вас
    дороже  -  открытие  или  порядок?  Вероятно, дома у себя вы обедаете по
    часам  16  минут  с четвертью и устраиваете жене скандал, если она вилку
    положила не с той стороны.

    Так  вздорными  колкостями  и  кончился  этот разговор. Я вышел, хлопнул
    дверью,  мысленно  обругал  аккуратиста  Сысоева,  потом  самого себя за
    несдержанность,  собрал  мысли, упорядочил их и отпр