Кричат загонщики, и лают псы до рвоты.
     Кровь на снегу и пятна красные флажков.

     Не на равных играют с волками
     Егеря, но не дрогнет рука!
     Оградив нам свободу флажками,
     Бьют уверенно, наверняка.

     Волк не может нарушить традиций.
     Видно, в детстве, слепые щенки.
     Мы, волчата, сосали волчицу
     И всосали - "Нельзя за флажки!"

     И вот - охота на волков. Идет охота!
     На серых хищников - матерых и щенков.
     Кричат загонщики, и лают псы до рвоты.
     Кровь на снегу и пятна красные флажков.

     Наши ноги и челюсти быстры.
     Почему же - вожак, дай ответ -
     Мы затравленно мчимся на выстрел
     И не пробуем через запрет?

     Волк не может, не должен иначе.
     Вот кончается время мое.
     Тот, которому я предназначен,
     Улыбнулся - и поднял ружье...

     Идет охота на волков. Идет охота!
     На серых хищников - матерых и щенков.
     Кричат загонщики, и лают псы до рвоты.
     Кровь на снегу и пятна красные флажков.

     Я из повиновения вышел
     За флажки - жажда жизни сильней!
     Только сзади я радостно слышал
     Удивленные крики людей.

     Рвусь из сил и из всех сухожилий,
     Но сегодня - не так, как вчера!
     Обложили меня! Обложили!
     Но остались ни с чем егеря!

     Идет охота на волков. Идет охота!
     На серых хищников - матерых и щенков.
     Кричат загонщики, и лают псы до рвоты.
     Кровь на снегу и пятна красные флажков.

     Охотники  остаются  с пустыми  руками. Из-за  этого  текста на  Таганке
запретят спектакль "Берегите ваши лица".
     Любовь и нежность к своему  народу, который столько страдал и страдает,
усиливаются  у тебя  от богатства, роскоши  и легкости нашей  с тобой  жизни
здесь.  Каждый раз ты  хочешь  успокоить свое чувство вины перед собратьями,
лишенными свободы, и  делаешь мне подарок. Ты считаешь, что деньги, которыми
ты распоряжаешься,  должны  все  же возвращаться  ко  мне  в  виде  подарка,
поскольку тебе  кажется,  что  свободой,  которой  ты теперь пользуешься, ты
обязан мне. Я знаю, что это совсем не так: есть твой талант, любовь публики.
Но  не стоит и пытаться тебя разубедить, и потом  - ты так любишь делать мне
подарки!...
     Как  только  мы  возвращаемся  в  город,  ты  ведешь  меня  в  лавочку,
принадлежащую  высокому  старику  еврею с  вытянутым худым  лицом,  длинными
белыми  руками,  ласкающими  старинные  сокровища  на  темно-синем   бархате
прилавка. На русском языке прошлого века, на каком больше никто не говорит в
наше  время, он  рассказывает нам историю этих редкостей - египетских бус из
голубого  стекла,   средневековых  колье,  тысячелетнего  янтаря,  греческих
печаток,   римских  монет.  Я  выбираю   голубые  бусы.  Растроганный  нашим
восхищением,  почтенный раввин -  а он  еще и раввин, - благословляет  нас и
дарит нам два византийских  креста из  резного серебра, потом  вынимает  три
небольших позолоченных кубка и  наливает нам по капле вишневки, которую пьют
во  всей Центральной Европе.  Ты  лишь  пригубил свой кубок, и мы  уходим, а
старик еще  долго машет нам на прощанье и говорит тебе вслед: "Поклонись  от
меня матушке-Родине".
     Калу  Римпоче  -   это  так  красиво   звучащее   имя  немедленно  тебя
заинтересовало. Я записываю  пластинку с группой  друзей-музыкантов. Все они
буддисты и несколько  лет  назад  очень помогли  мне, когда  мой старший сын
связался с хиппи.  Весь  день они говорили  о  приезде во  Францию  великого
тибетского учителя. Для них  он все равно что папа римский  для католиков. Я
рассказываю тебе по  телефону, как счастливы мои друзья  от одной  мысли при
возможности повидать этого  человека.  Ты  мне  говоришь почти серьезно, что
вдруг он сможет помочь  и тебе. Я сама в это не особенно  верю, но, стараясь
использовать любую возможность, пусть даже колдовство, обещаю тебе, что, как
только ты приедешь в Париж, он тебя примет.
     На  первом  же  ужине  у нашего  друга  художника Миши  Шемякина,  тоже
большого любителя выпить, разговор крутится вокруг гуру и других персонажей,
которые обладают способностью  помогать несчастным бороться  против зеленого
змия. Шемякин, очень склонный к мистике, обязательно хочет как можно быстрее
попасть к  мудрецу.  Мне  удается добиться приема. И вот мы уже в  небольшом
павильоне, украшенном изображениями  святых. На  небольшом возвышении  сидит
древний старик. Его морщинистое и доброжелательное лицо  обращено к нам. Как
нас научили мои друзья, мы входим,  кланяясь. Я  просто наклоняю  голову,  а
Шемякин  бросается  на колени  и почти ползком  приближается  к  старцу.  Ты
смотришь  на  меня  и, не особенно понимая,  что  делать, неловко согнувшись
пополам  и опираясь одной  рукой  в  пол,  ковыляешь  к  учителю. Я с трудом
сдерживаюсь от смеха. Мне кажется неуместным засмеяться  в присутствии такой
важной  персоны  - и напрасно, потому что сам он не скрывает улыбки и делает
нам знак садиться перед ним. У его ног сидит молодая француженка, завернутая
в красивую  оранжевую ткань,  которую носят  буддистские монахини. Тихим, но
твердым  голосом  человечек  произносит  приветствие.  Девушка  переводит  и
спрашивает, чего  хотят иностранцы. Я  беру слово, потому что вы с Шемякиным
не говорите по-французски.
     Я объясняю, что  вы не  можете  справиться  с  наклонностью к выпивке и
надеетесь на помощь мудреца. Девушка переводит. После некоторого размышления
Калу  Римпоче  рассказывает   притчу.  Вот  этот  рассказ,   переведенный  с
тибетского на французский, а потом на русский:
     "Однажды  молодой  монах  проходил перед домом вдовы. Она  поймала его,
заперла и сказала: "Я не выпущу тебя, пока ты не проведешь со мной ночь, или
не выпьешь вина,  или  не  убьешь мою козочку". Молодой монах  не знает, что
отвечать:  дав обет безбрачия,  он не может  провести с ней  ночь.  Дав обет
трезвости, он не может пить, и уж тем более он не может покуситься на чью бы
то ни было жизнь. Но он должен выбрать. И после долгих раздумий  он  решает,
что выпить вина -  наименьший из этих грехов". В  этот  момент  Калу Римпоче
разражается лукавым смехом, смотрит нам прямо в глаза и заключает: "Он выпил
вина, потом провел ночь с женщиной и убил козу".
     Я  смеюсь   вместе  со   всеми.  Как  это  просто  и  мудро!  По  вашим
взволнованным  и напряженным лицам видно, как точно он  попал в цель. Но что
меня удивило больше всего - вы оба не пили после этого почти целый год.

     Миша, Рива,  Дороте - эти имена мы  произносим каждый день, когда  ты в
Париже.  Шемякины  -  семья  художников  в изгнании. Квартира их  похожа  на
лабиринт.  Она  заполнена любопытными животными. Самое  любопытное  из  них,
несомненно, знаменитый Михаил Шемякин  -  хозяин дома, одетый во все черное,
со всегда  замкнутым,  очень бледным флорентийским  лицом - таким худым, что
оно и в  фас напоминает профиль. Рива  - миниатюрная женщина  с  ярко-рыжими
волосами. Она ходит  в цветастых платьях, подчеркивающих ее более чем щедрые
формы. Ее живые и добрые глаза неустанно следят за порядком в доме. Дороте -
отчаянная девчонка, вся в булавках, велосипедных цепях и  других аксессуарах
панков - приводит в восхищение родителей.
     Это трио так и блещет талантами. В каждый наш приход мы  открываем  все
новые  богатства.  Миша эксплуатирует  свою жену, она  делает все  фоны  его
картин, что и составляет главную их ценность. Когда Рива заканчивает дела на
кухне,  уборку и свой  квадратный  метр фона картины, она тоже может наконец
рисовать  или  лепить.  И  все  она  делает   с   удивительной  тонкостью  и
очарованием.  Дороте,  несмотря  на  очевидное  влияние  отца,  уже  владеет
собственным почерком: она делает очень  маленькие картинки - всего несколько
квадратных сантиметров,  - но дома  с  нее строго  спрашивают, и  скоро  она
выставляет  серию  маленьких забавных котов  с бандитскими  рожами,  которые
производят настоящий фурор в Нью-Йорке.
     Ты  знакомишься с  Шемякиными в  Париже. Эта семья уехала из Ленинграда
после  неописуемых перипетий, но в полном составе.  Твои отношения  с  Мишей
окрашены тайной. Вы запираетесь у него в мастерской и  часами сидите там. Он
обожает  тебя  фотографировать,  записывать, слушать  - этот  человек  живет
только прошлым, влюблен в твою современность, он верующий, даже мистик, а за
тобой  я  не  замечала  склонности  к религии. Он  задумчив  и часами  может
рассматривать  свои  многочисленные коллекции, он фанатичен  и скрытен, ты -
полная  ему  противоположность. Единственная ваша точка  соприкосновения, за
исключением таланта, - это любовь к диким попойкам.
     Сколько раз Рива, Дороте и я, охая под тяжестью, втаскивали вас обоих в
квартиру  напротив  Лувра. Собаки,  не переносящие  запаха алкоголя, яростно
лают. Попугай ужасно ругается. Мы не знаем, смеяться нам или плакать, потому
что, насколько ораторские  способности исчезают у тебя, как только ты выпил,
настолько Миша  любит  в этом  состоянии  декламировать длинные  нецензурные
монологи. И его, обычно изображающего из себя мрачного и молчаливого принца,
невозможно заставить замолчать. Хуже  того,  у  него появилась  привычка нам
звонить  в этом состоянии. Много  раз  я была вынуждена выслушивать  длинные
пулеметные очереди ругательств - если  положить трубку, он будет звонить всю
ночь.  Я  видела иногда, как  ты  засыпаешь  около  телефона, но не  кладешь
трубку,  чтобы  дать  своему  приятелю  выговориться.  Пока  вы пьете  вино,
расположившись в углу, мы с Ривой, иногда и с Дороте болтаем на кухне и едим
что-нибудь  вкусное. Жизнь  прекрасна, жизнь печальна. Мы и не догадываемся,
что это - спокойное и счастливое время.
     Через  несколько лет ничего этого не будет. Только я осталась в Париже.
Шемякин, за  которым в восьмидесятом году гонялась налоговая служба, занял у
меня денег,  чтобы выкупить матрицу литографии, хранимую в качестве обменной
валюты его  издателем. Он  уезжает в Нью-Йорк, увозя с собой  все  состояние
семьи.  Дороте и  Рива переселяются  в  Грецию - там много  света,  красивых
моряков, и жизнь там недорогая.
     Я больше так и не  увижу Мишу, что же до  Ривы и Дороте, мы встречаемся
иногда, когда я приезжаю в Грецию. Они работают, живут весело,  хотя и очень
бедно. Девчонка с велосипедной цепью превратилась в крупную сильную девушку,
она даже иногда работает каменщицей.  Мы едим муссаку,  говорим о  прошлом и
всегда то смеемся, то плачем...
     Восемьдесят  седьмой год. Я получила американский банковский чек  и два
очень красивых альбома живописи, подписанных Шемякиным.

     После восхитительного путешествия на Таити  мы  направляемся в  мировую
столицу  кино.  Погода мягкая, внизу под  нами  в  туманной  дымке виднеется
Лос-Анджелес.  Мы  находим  дом  Бака  Генри  -  человека-оркестра,  актера,
сценариста и  режиссера - и  проводим здесь целый день. Сидя  в бассейне, мы
видим,  как приходят  двое наших старых друзей -  Милош Форман и только  что
эмигрировавший в США Миша  Барышников в сопровождении красивой блондинки. Ты
счастлив  снова  увидеться  с  Мишей. Вы  совсем  как мальчишки  резвитесь в
голубой воде бассейна. Присутствие  молодой девушки вас подзадоривает. Милош
рассказывает  о  своем будущем  фильме  "Волосы" и приглашает нас посмотреть
первые репетиции в Нью-Йорке.
     Вечером   мы  едем  на  прием  в   одно   суперсовременное  здание   на
Сансет-бульвар. Сюда  приходят показаться в  компании известных людей. Здесь
необходимо вести светские разговоры и расхаживать с отсутствующим видом. Чем
больше   интригуешь  других,  тем  лучше.  Небесные  создания  болтаются  по
комнатам,  небрежно извиняясь,  когда  им  случается  ненароком побеспокоить
уединившуюся парочку.  Ты растерян, и очень  скоро тебе надоедает изысканное
общество. Ты с досадой говоришь мне:
     - Все эти девицы похожи одна на другую. Они красивы, но в них нет души.
Пойдем отсюда.
     Ты  раздражен. Впервые  в  жизни ты оказываешься  в компании, где никто
тебя не знает. И только  хозяин дома вежливо спрашивает нас, не нужно ли нам
чего-нибудь, предлагает нам попробовать угощение, осмотреть дом, поплавать в
бассейне.  Help  yourself  -  самая  что  ни  на  есть  американская  фраза.
Поверхностная щедрость. Тебе  же хотелось  чуть больше  душевного  тепла. Мы
покидаем этот  музей восковых фигур страшно разочарованными и возвращаемся к
друзьям, у  которых живем. Здесь атмосфера совсем иная. Дик Финн -  польский
эмигрант, виртуоз в электронике. Его  собранный  из  панелей  дом неказист с
виду. Но в  нем шумно и  не стихает смех. Беленькая собачка  -  этот  мягкий
меховой комочек, который каждое утро  влетает к нам в комнату,  изо всех сил
виляя  хвостом,  - встречает нас громким лаем. В доме  уже полно народу. Все
ждут, когда придешь ты и будешь петь. Ты  доволен - ты снова чувствуешь себя
как дома.
     На  следующий день  Майк  Медовой, продюсер,  приглашает нас  к себе  в
студию -  MGM.  Здесь  стоит  особенный запах, свойственный  всем  съемочным
площадкам,  - запах  пыли и клея.  Суетятся рабочие  сцены  и осветители. На
разрушенной  улице из  вестерна ты демонстрируешь нам  дуэль на  пистолетах,
которой  заканчивается  один  из  твоих любимых  фильмов  -  "Полдень".  Нам
показывают  огромного Кинг-Конга, у  него лицо ходит  ходуном, он в отчаянии
вращает глазами, шевелит руками  и, кажется,  просит о помощи. Мне тяжело на
него  смотреть. Продюсер Дино де Лаурентис  подходит к нам, чтобы пожать нам
руки  (несколько  лет  назад  я  снималась  у него в Риме). Потом  бесшумная
электрическая  тележка везет нас по улочкам  городка,  построенного прямо  в
студии. Мы ждем перед большой дверью, когда погаснет красный свет, потом нас
впускают на съемочную площадку фильма "Нью-Йорк, Нью-Йорк".  Лиза Минелли  и
Робер  де  Ниро  репетируют  сцену  в   ночном  кабаке.   Оба  напряжены   и
сосредоточены. Де Ниро играет на саксофоне, и мы видим, что он действительно
овладел этим трудным инструментом. Лиза Минелли, с ее огромными, во все лицо
глазами  и накладными  ресницами,  бросает  на  тебя  плотоядный  взгляд. Мы
присутствуем при  съемке. Работа  идет полным  ходом,  и,  не  желая  никого
беспокоить, мы потихоньку уходим. Майк Медовой говорит нам шепотом:
     - Сегодня я организую для вас вечер.
     Мы с  благодарностью принимаем приглашение.  Я  вижу, что ты  польщен -
тебя пригласили почетным гостем. Вернувшись домой, ты  начинаешь  перебирать
водолазки,  брюки,  куртки  -  одежду,  подходящую  случаю,  -  и  выбираешь
бледно-голубой цвет. Ты загорел и в отличной форме. Глаза у тебя  блестят от
возбуждения. Меня это  тоже радует, тем более что я ни о чем не беспокоюсь -
тебе только  что вшили  эспераль, и  ты ничем не рискуешь при  виде бутылки.
Этот невидимый барьер делает  тебя абсолютно  свободным,  проблемы больше не
существует. На несколько месяцев ты - счастливый непьющий.
     Ярко  освещенный парк окружает дом  в колониальном стиле. На веранде, в
комнатах, возле бассейна собрался  весь Голливуд. Нас  поражает красота этих
людей:  длинноногие  женщины  с  потрясающими волосами, золотистой  кожей  и
крепкими  телами  под легкими платьями. Крупные,  гибкие улыбающиеся мужчины
похожи на хищников в поисках добычи. Ты меня толкаешь локтем и как мальчишка
зачарованно произносишь вслух имена актеров: Рок Хадсон, Пол Ньюмен, Грегори
Пек...
     Хозяин дома  подзывает тебя  и просит тишины.  Все  собираются в кружок
возле вас и  слушают, что рассказывает Майк. Он говорит, что ты  - советский
актер, поэт, певец с  исключительным  голосом, а я вижу, как  ты волнуешься.
Сидя почти у твоих ног, тебе улыбается Лиза Минелли. Ободренный ее взглядом,
ты с места в карьер начинаешь  первую песню. И  тут же  вежливо-внимательные
лица становятся напряженно-серьезными. Из  сада, от бассейна, с террасы идут
люди, словно их тянут за невидимую  ниточку. От твоего  голоса их бросает  в
дрожь.  Женщины невольно  прижимаются  к  своим  спутникам,  мужчины  курят.
Исчезает  небрежность манер. Они  не  понимают  слов, но  масок не осталось.
Вместо  светских полуулыбок  -  лица. Некоторые даже  и не пытаются скрывать
своих чувств и, закрыв глаза, отдались во власть твоего крика. Ты исполняешь
последнюю песню, и воцаряется долгая тишина. Все недоверчиво смотрят друг на
друга. Все они в плену у этого человечка в голубом. Лиза Минелли и Робер  де
Ниро задают тон, выкрикнув:
     - Потрясающе! Невероятно!
     Все хотят пожать  тебе руку, обнять  тебя, высказать  свои  чувства.  Я
потеряла  тебя в  толпе этих  высоких  мужчин и женщин. За час ты  завоевал,
может быть,  самую трудную  публику,  состоящую лишь из профессионалов кино,
избалованных славой гораздо больше тебя.
     На  следующий  день в университете  зал набит битком:  здесь  собрались
студенты, изучающие русский  язык, русскую литературу и  историю и  жаждущие
увидеть  наконец поэта,  о  котором  столько  слышали.  Ты  не  обманешь  их
ожиданий.  Еще не остыв после вчерашнего  триумфа, ты  начинаешь свой первый
концерт  в  США  двухминутной  речью  на  английском  языке.  Открыв рот  от
изумления, я слушаю, стоя в  кулисах. Когда ты успел выучить эти  слова?  Ты
мельком смотришь на меня и улыбаешься в зал:
     - Это был  небольшой  сюрприз,  который я  приготовил  для вас  сегодня
ночью.
     И как обычно, без перехода, начинаешь с "Охоты на волков".
     После двух изматывающих часов концерта ты уходишь со сцены весь мокрый,
пальцы сбиты в кровь, с гитары свешиваются две лопнувшие струны,  но  лицо у
тебя сияет:
     - Они все поняли. Сегодня был хороший зал!
     В  аудитории,  которая  служит  тебе  гримуборной,  тебя   ждут  ректор
университета,  преподаватели  русского языка и два человека  из  консульства
СССР  в Лос-Анджелесе. Эти двое  еще не знают, от какой  печки им танцевать.
Успех бесспорный, и  они просто  счастливы -  как, впрочем,  и вся остальная
публика - побывать на твоем концерте. Для них это невероятная удача,  потому
что в СССР, где они бывают  редко, достать билет в Театр на  Таганке или  на
твой  концерт почти невозможно. И потом,  ты спел очень широкий  репертуар -
тридцать самых популярных песен,  плюс несколько еще не  известных в Москве.
Но именно это их и настораживает.
     Как им  теперь  себя  вести? Поздравить  и выразить  свою радость?  Или
пожурить тебя за  содержание некоторых  песен? От этих  сомнений у  них  все
время меняется выражение лица. "Если он здесь, если он свободно поет, если у
него  такой уверенный вид, значит, у него  есть прикрытие,  у него наверняка
имеется  особое  распоряжение.  Кто знает, может быть, сам Брежнев  дал  ему
зеленую улицу? Мы не получили никакого сигнала из посольства, -  думают они,
- нам известно, что он лишь сопровождает свою жену, больше ничего. Надо быть
осторожными. Подождем официальной  реакции". И, наскоро пожав тебе руку, они
мгновенно испаряются. В каждом университете, где ты  поешь, сценарий тот же.
Восторги публики и  осторожная сдержанность советских официальных лиц. В США
тебя это забавляет. А по приезде в  Москву ты  откровенно хохочешь над таким
осторожничанием.  Все  органы  опеки,  с  которыми   ты  столкнешься,  будут
обезоружены  твоим нахальством. Штампы всех  стран, украшающие твой паспорт,
выданный  с единственным разрешением приехать  ко мне во  Францию,  придется
объяснять моими профессиональными  и  семейными  делами  -  мне  нужно  было
съездить на  Таити повидаться с детьми.  Что же касается твоих концертов  во
всех этих странах - здесь ты будешь повторять в свое оправдание короткую, но
многозначительную фразу: "Наверху знали". И  каждый раз в худшем случае тебя
могли 'лишь слегка пожурить,  но всегда  -  осторожно. "Кто  знает, - думали
"они", -  он, видимо, имел разрешение, иначе бы  он не посмел". И, не рискуя
перепроверить туманное "наверху знали", твои собеседники ни  разу не решатся
наказать тебя.
     "Раз нельзя ничего, -  говориш