х  черных трусах в стиле футболистов сороковых  годов, которые играют,
как и мальчишки во всем  мире, в  войну... В войну, которой все эти люди, от
Диснейленда  до  русских  пляжей,  боятся  как  огня -  и все-таки не  могут
договориться о разоружении.
     Мы  философствуем   на  эту   тему   всю   дорогу   до  нашей  шикарной
супергостиницы  с кондиционерами и  звукоизоляцией, где, приняв ледяной душ,
падаем на огромную постель, чтобы проспать всю ночь без сновидений.

     В  том  же году в  Ницце одним  весенним днем мы  едва  разминулись  со
смертью.
     У знакомого владельца гаража, который обслуживает  кинозвезд  и немного
коллекционирует  редкости, я купила машину  известного американского актера.
Как его зовут, я забыла, но  помню марку  машины  - "кадиллак-континенталь".
Настоящее  чудо - синего цвета, длинная, изящная, начиненная электроникой, с
кожаными   сиденьями,  дымчатыми  стеклами,   удивительно  быстрым  разгоном
благодаря   турбонаддуву,   со   стереомагнитофоном,   маленьким   баром   и
холодильником. Машина не очень дорогая, потому что расходует много бензина -
где-то  двадцать восемь литров на  сто километров. А еще  -  у нее почти нет
тормозов,  но  этого я  пока не знаю. Ты открываешь дверцу, нажимаешь на все
кнопки. Ты  откидываешь  сиденье,  получается  что-то  вроде люльки  - и  ты
немедленно  ложишься и даже на минуту  закрываешь глаза. Стекла опускаются и
поднимаются, музыку можно слушать с четырех колонок - впереди,  сзади, слева
и справа.
     После  каждого нового открытия ты смотришь  на  меня  круглыми глазами,
будто сам себе не веря, снова что-нибудь включаешь  -  и все работает, и  ты
смеешься как ребенок.
     Мы уже несколько часов едем к  побережью. На спидометре сто восемьдесят
километров в  час,  кажется, что машина скользит,  как  лодка.  Мне хочется,
чтобы   ты  посмотрел  на  Ниццу  сверху,  с  большого  горного  уступа.  Мы
поднимаемся в горы, останавливаемся, чтобы  полюбоваться  пейзажем, закатом,
серовато-розовыми облаками, и едем дальше: мы ужинаем сегодня в  Сен-Поле, в
"Золотом голубе". Я хочу познакомить тебя с семьей Ру, с  их добрым и уютным
домом,  с бабушкой  семейства  Титиной  -  женщиной  устрашающего  вида,  но
удивительно гостеприимной  и мягкой.  Она  очень любит  моего  младшего сына
Владимира.
     Мы едем вниз по шоссе, я  рассказываю тебе что-то, сверху  хорошо видны
старые кварталы Ниццы". Вдруг я понимаю, что отказали тормоза. Передо мной -
последний  прямой  спуск,  очень крутой. Я давлю  на  педаль,  но  она будто
проваливается, и машина едва замедляет ход. Я торможу мотором и одновременно
- ручником. Ты ничего не замечаешь, ты залюбовался побережьем, а я уже вижу,
словно в кино, как наша машина разбивается о скалу. Это счастье или беда, но
актеры  всегда  контролируют свои эмоции...  Слава богу,  впереди нас никого
нет,  и мы на  бешеной скорости  въезжаем на  большую и совершенно пустынную
площадь. Как  только мы выехали на ровное  место,  машина начинает тормозить
сама и останавливается, издавая резкий запах жженой резины. Я вся взмокла от
ощущения, что только что едва не убила тебя. Я говорю, что мне хочется пить,
и мы  идем  выпить по стакану холодной воды. Это дает мне время собраться' с
мыслями.  И  вот мы снова пускаемся в путь. Ты восхищаешься зданиями в стиле
рококо на знаменитой набережной Англичан.  Уже начинает смеркаться. Какой-то
человек мирно стрижет  газон. Когда мы проезжаем мимо, машина вздрагивает от
удара,  звук  похож на  выстрел.  Мы  оба  выскакиваем  из  нашего  красавца
"кадиллака".  На  стойке, разделяющей переднее  и  заднее стекло справа,  на
уровне головы - огромная  дырка  и врезавшийся в обшивку камень, выброшенный
машиной для  стрижки газона, который - еще  бы  секунда!  -  попал бы тебе в
голову.
     Я думаю:  "Бог  троицу  любит". И, испугавшись  этих  предзнаменований,
рассказываю тебе  историю  с  тормозами. Ты  принимаешься хохотать,  сначала
потихоньку, потом - во все горло:
     - Вот так вот умереть, в этой  машине, с тобой, здесь, быть убитым этим
камнем - это же чудесно!
     Но видя, что мне не до шуток, добавляешь:
     - Успокойся, со мной не так-то просто разделаться. Еще не вечер!
     До  глубокой ночи беспокойство гложет мне сердце. И лишь  на рассвете я
засыпаю. Третьего раза не случилось.

     На маленькой улочке возле площади Испании в Риме находится ресторан "Да
Отелло" -  это моя столовая,  как здесь говорят. Я прихожу сюда каждый вечер
после  работы,  когда  снимаюсь  в Риме.  Три дочери  старого Отелло  теперь
хозяйки заведения. Это мои подруги,  мы знакомы уже больше тридцати лет. Муж
одной  из них - Дарио - взял  тебя под свое покровительство на время  нашего
пребывания  в Риме. Этот музыкант и знаток  музыкальных  инструментов просто
влюбился в тебя. Все началось с одного ужина, ставшего историческим.
     Я снималась в "Мнимом больном" с  Альберто Сорди. Ты сопровождал меня в
Италию, ставшую как бы моей второй родиной - я провела там годы юности.
     Я люблю Рим, и особенно квартал, который я тебе показываю  сразу же  по
приезде. Я выбрала  маленькую  гостиницу на улице Марио дей  Фьери,  в  двух
шагах от  знаменитой лестницы на  площади Испании  и  от нашего  ресторана с
внутренним  двориком,  увитым  виноградными   лозами.  Здесь   снуют  ловкие
официанты - словно из  итальянских  комедий. Вино подают легкое,  макароны -
пальчики  оближешь. Вокруг семейного стола уселись хозяйки, их дети, друзья,
а за ними и все посетители  ресторана потянулись к этому столу. Американские
и японские туристы, пожилые обитатели квартала, отдыхающие в свежести вечера
от почти тропической июльской  жары, местные  торговцы, врачи  и санитары из
ближайшей больницы  -  около  двухсот  пятидесяти человек  больше двух часов
стоят, прижавшись друг  к другу,  и слушают, как  поет "русский".  Поскольку
старый   Отелло  -коммунист,   большинство  людей   здесь,   за  исключением
иностранных  туристов,  доброжелательно настроены по  отношению к  тебе, тем
более  что тебя  представили  как "оппозиционера",  а итальянские коммунисты
дальше всех отстоят от "линии  Москвы".  Еще здесь много киношников, которые
кое-что слышали о тебе, о  твоем театре,  о  Любимове.  Я  с грехом  пополам
перевожу  им  слова  твоих  песен.  Иногда  наступает полная  тишина,  потом
раздается взрыв  смеха.  В  такт  песне  люди  начинают  хлопать  в  ладоши,
официанты то и дело разливают вино в стаканы. Сам собой получается праздник.
     Начиная с этого знаменитого вечера Дарио будет твоим верным  другом. Он
любил тебя, записывал твои песни и в восемьдесят первом году сделал  одну из
лучших телепередач, посвященных тебе. И теперь, когда  я  возвращаюсь в Рим,
прихожу на улицу Делла  Кроче и  вхожу в арку, которая ведет  во  внутренний
дворик, я знаю, что друзья расцелуют меня,  а потом  станут  вспоминать  тот
вечер семьдесят пятого года. Я знаю еще, что после ужина Дарио предложит мне
посмотреть или  послушать какую-нибудь  новую запись  - твою или  о  тебе. И
поздно  ночью  в  ресторане,  наконец  освободившемся от посетителей,  будут
раздаваться  голоса  трех  моих подруг -  Франки, Габриэллы, Марии  Пиа  - и
потекут воспоминания вперемежку  с  мерным счетом  вслух  -  одна из  сестер
пересчитывает дневную выручку.

     Одним прекрасным летним  утром мы едем из Рима на машине на деревенскую
свадьбу  к  холмам,  возвышающимся  над  Сполетто.  Этот маленький  городок,
главная площадь которого  стала самым  красивым в  мире театром под открытым
небом,  расстилается у нас под ногами, сверкая на солнце. На  пологом склоне
холма перед фермой - луг.
     Наши приятели приехали накануне.  Дарио  и его жена  Франка приготовили
обед, столы на козлах  ломятся от еды. Бочка  итальянского деревенского вина
уже  начата.  Дети бегают по  траве,  плетут венки из  ромашек и  васильков,
несколько  человек  негромко  поют. Мы все похожи  на персонажей  Ботичелли,
особенно  жених  и  невеста с  их пышными локонами,  грацией,  ускользающими
улыбками, с их первой любовью.
     Ты  сидишь рядом со мной  и смотришь на  них. Волнение заразительно,  и
воздух такой мягкий  - нам недостает лишь Овидия. Все влюблены, даже старшие
сидят, обнявшись за плечи.
     Ты увлекаешь меня  в  конец поля. Потревоженные овцы  потихоньку  снова
собираются вокруг нас.  Твои слова перемешиваются со щебетом птиц и шелестом
травы.  Где-то далеко в деревне звонит колокол. От земли поднимается  теплый
пар.  У нас кружится голова  -  от солнца, от простора, друг  от друга... Ты
шепчешь: "Как все просто и прекрасно в этом мире!" Мы остаемся лежать, глядя
в небо, наслаждаясь этими минутами тихого счастья.
     Спускается вечер, мы собираемся возле дома и поем - поодиночке и хором.
К нам вернулись мелодии нашего детства. Я пою русские колыбельные, ты берешь
гитару, с которой никогда  не расстаешься, аккомпанируешь мне, а потом и сам
поешь старинные романсы.
     Мы  еще  долго  сидим  и  поем,  нам  хочется  продлить  это  состояние
невесомости, хочется задержаться еще минутку в торжественном покое темнеющих
на фоне неба холмов.

     Мы  останавливаемся   на  шоссе,  чтобы  заправиться.  Рядом   с   нами
останавливается  большой  автобус.  Вконец измотанные  пассажиры,  в которых
нетрудно узнать  твоих  соотечественников,  немедленно бросаются к туалетам.
Некоторые подошли к автоматам с газированной водой, где мы стоим, и не верят
своим глазам: "Это - Высоцкий  с Влади". Они  робко заговаривают с  тобой, и
вскоре заправочная станция заполняется людьми, обалдевшими от такой встречи.
Видеть  своих в итальянской деревне, говорить по-русски, раздавать автографы
тебе  приятно.  Работающие  на  заправке  итальянцы никак  не  могут  понять
странного оживления,  вызванного появлением этого невысокого человека. Они и
не догадываются о  твоей необыкновенной  славе.  Вот уже несколько недель ты
лишен  восторгов  почитателей,  и  теперь  ты  доволен.  Пассажиры  автобуса
выстроились  в  ряд, чтобы проститься  с нами.  Мы  уходим с  полными руками
сувениров.  С начала  и  до конца день удался. Мы возвращаемся в  Рим теплой
ночью, в машине ты безмятежно засыпаешь у меня на плече.

     Август семьдесят шестого года.  Мы в  Югославии, на  небольшом  острове
Свети-Стефано. Ты снимаешься в фильме. Я приехала сюда вместе с тобой.
     Из Парижа  мне звонит  сестра. Сначала она просит меня  сесть, отчего я
сразу прихожу в ужас, и сообщает мне, что дом ограбили. Все, что я приобрела
за двадцать лет  работы, исчезло. Драгоценности, серебро, меха,  кинокамеры,
радиоаппаратура... Реакция  моя сильно шокирует сестру - я начинаю хохотать.
Потом, отдышавшись,  говорю:  "Только-то?" Я  боялась,  что  с кем-нибудь из
сыновей случилось несчастье. И правда, что значит пропажа вещей по сравнению
с тем страхом, который я испытала! Я сообщаю тебе эту новость весело,  будто
забавную историю. Ты же страшно расстроен. В твоих  глазах  все  эти вещи  -
бесценные  сокровища. Мне приходится  тебя  утешать.  Конечно, все это очень
обидно -  ведь среди украденных драгоценностей были и маленькие колечки моей
матери,  которые она  носила не  снимая всю  жизнь. Я не взяла их с  собой в
поездку - боялась потерять во время  купания. Что же до  всего  остального -
все можно купить, и в конце концов я могу прекрасно обойтись и без столового
серебра, без драгоценностей и  всякого  другого.  "Но меха, - говоришь ты, -
тебе они будут  нужны  зимой  в  Москве,  и потом -  не  обманывай, это твое
единственное кокетство". Нет, не  единственное. Я  еще люблю обувь, но обувь
не тронули. Я  признаюсь,  что жалею о большой норковой шубе, в  которой мне
было так тепло и  в которой я выглядела как настоящая барыня. Но  существуют
замечательные пуховки - я часто  носила такие в горах. Да все это и неважно,
дети здоровы, мы счастливы, мы работаем, жизнь прекрасна!

     В конце  сентября  я  возвращаюсь в Москву.  В  аэропорту ты встречаешь
меня, как всегда, в  зоне  досмотра - твои  поклонники  с таможни пропустили
тебя.  Мы обнимаемся,  ты  берешь мой  чемодан,  я  прохожу таможню довольно
быстро - ведь,  кроме лекарств  для друзей, я ничего не везу. Ты беспрерывно
говоришь о разных разностях. Я чувствую, что ты что-то затеял.
     Дома ты открываешь дверь нашей  квартиры, обитую дермантином, -  соседи
жаловались  на избыток  ежедневной музыки.  Я  вхожу в гостиную: везде горит
свет,  все убрано,  на низком столике - фрукты, в вазах - цветы. Ты смотришь
на меня, и в твоих глазах  я вижу ликование, какое бывало у меня,  когда мои
дети,  едва  проснувшись  наутро  после  рождества, бросались  разворачивать
подарки. Ни слова не говоря, ты подводишь меня к двери в спальню и несколько
театральным жестом открываешь ее. На  большом голубом ковре, на  кровати, на
стуле, куда  мы обычно  вешаем одежду, на  маленьком столике, где стоят  мои
туалетные принадлежности, и даже  на подоконнике - десятки серебристых шкур,
настоящий меховой ковер - серая симфония. Ты говоришь.
     -  Это мех,  который  ты  так любишь.  Все охотники России прислали мне
самые  красивые шкурки для тебя. Это -  баргузинский соболь,  самый редкий -
посмотри,  ты  можешь сшить  себе самую  красивую в мире шубу. Тебе не будет
холодно этой зимой.
     Я  в  жизни никогда  не видела ничего подобного. Мама рассказывала мне,
что  бабушкин меховой  палантин  был  сшит  из  десятков  соболиных  шкурок,
вывернутых мехом внутрь, чтобы было теплее. Я смотрю и не верю своим глазам.
Меня  только немного коробит от  резкого запаха этого меха. Ты говоришь, что
это ничего, что шкурки не выделаны, что охотники прислали  их тебе в частном
порядке  и они не  прошли через государственную дубильню.  Здесь  шестьдесят
шкурок - хватит на длинное манто, хоть со шлейфом.
     Назавтра я убираю их  на антресоль в большой чемодан,  думая, что потом
отдам их обработать  и  сшить.  И продолжается  обычная жизнь с ее заботами,
трудностями,  палками в  колесах.  Некоторое  время  спустя  я  вспоминаю  о
соболях,  открываю  чемодани  отшатываюсь.   Тысячи  червей   извиваются  на
поверхности. Почти весь  мех испорчен. И только  три  шкурки  уцелели. Они и
теперь у меня - шелковистые воспоминания...

     Однажды вечером мы подъезжаем к большой гостинице  в Мюнхене. Мы должны
здесь встретиться с твоим другом Романом. Он эмигрировал несколько лет назад
и теперь торгует машинами, а это - одна из твоих страстей.
     Я весь день за рулем, я устала, и,  когда ты говоришь мне: "Смотри, кто
стоит", - я  не сразу  узнаю человека,  который  курит в  тени.  Его  фигура
вырисовывается  контражуром, и, когда он затягивается, я  вдруг на мгновение
вижу его выразительное лицо и глаза с тяжелыми веками. Это - Чарльз Бронсон,
афиши его  последнего  фильма расклеены по всей Европе. Он -  один из  твоих
любимых актеров, и тебе непременно  хочется  поговорить с ним. Я  не успеваю
удержать тебя, ты выскакиваешь из машины и направляешься к нему. Я вижу, как
ты что-то ему объясняешь,  а он спокойным широким  жестом  отстраняет тебя и
отворачивается.  Ты возвращаешься  ко мне. Ты хочешь, чтобы я объяснила ему,
что ты -  русский  актер, что ты хочешь высказать ему свое восхищение - ведь
меня  он выслушает! Я отвечаю тебе,  что  вряд ли ему  это будет  приятно. Я
напоминаю  тебе,  как  ты сам  устаешь,  когда в  ресторанах,  на улицах,  в
магазинах люди  бросаются к тебе с вопросами. Но  ничего не помогает  - тебе
непременно хочется  с  ним поговорить.  Я  в свою очередь выхожу  из машины,
подхожу  к Бронсону,  но  не  успеваю  сказать  фразу,  которую приготовила.
Лениво, усталым  голосом он обрывает  меня: "Оставьте  меня  в покое.  Идите
отсюда".  Тем же жестом он отстраняет и меня  и,  повернувшись  на каблуках,
уходит в гостиницу.
     Ты издали  наблюдал  за  этой  сценой,  ты страшно обижен,  и мне очень
нелегко  тебя утешить. На несколько  минут ты забыл, что такое  известность,
сколько  с  этим связано  ежедневных  неприятностей.  Сейчас ты  всего  лишь
обычный поклонник, тщетно пытавшийся подойти к любимому артисту.
     К счастью, наши друзья  уже пришли,  и  мы сразу  же начинаем обсуждать
твою более прозаическую мечту - покупку "мерседеса". Я привозила из Парижа в
Москву много машин. Ты научился водить, разбив несколько из них. Теперь тебе
нужен "мерседес" - он надежен, и можно найти запчасти у немецких дипломатов,
а еще потому, что это  одна  из  марок, которую Брежнев получил в подарок  и
время от времени водит сам.  А мода, как всегда, следует вкусам или внешнему
виду  высшего руководства. Ты шутишь  над внезапным распространением родинок
на  лицах  аппаратчиков  при Хрущеве,  над  сгустившимися  чудесным  образом
бровями в эпоху  Брежнева,  над акцентом,  которым  заражаются  даже дикторы
телевидения,  пытаясь  подделаться  под манеру  Генерального  секретаря,  но
все-таки  тебе самому хочется  такую же  машину, и, несмотря  на  трудности,
связанные  с провозом  машины через  границу  (на  мой взгляд,  это  гораздо
труднее,  чем  внезапно   покрыться  родинками   или  отрастить  брови),  ты
настаиваешь.
     В конце концов ты неплохо  проработал этот вопрос. Благодаря нескольким
концертам для таможенников ты получаешь разрешение на ввоз "мерседеса" - все
машины, которые я привозила  до сих пор,  надо было  увозить  из  Советского
Союза через определенный срок. А эту можно будет оставить, заплатив, правда,
довольно большой налог. Но это тебя не пугает - ты даешь по пять концертов в
день, каждый по  два часа, на огромных, битком забитых стадионах,  один  - с
гитарой,  с  плохим  микрофоном,  который воспроизводит эхом твой крик,  где
почти  невозможно разобрать слов.  Но публика знает твои  песни наизусть,  и
потому  для нее главное в концерте  -  сам  факт твоего присутствия.  И  так
продолжается десять дней подряд - десять дней, украденных из твоего  отпуска
в  театре. Под конец ты худеешь, изматываешься и доходишь до полуобморочного
состояния,  но успеваешь заработать необходимые деньги. А организаторы твоих
концертов  -  например, городская филармония -  кладут в карман сотни тысяч,
сразу  же  выполнив  чуть  ли  не  половину  годового  плана.  Правда, часто
случается, что концерты отменяют в последний момент, вывесив соответствующее
объявление для  публики. Но обычно собравшиеся зрители отказываются уходить,
требуют твоего выхода, а при твоем появлении устраивают такую овацию,  перед
которой вынуждена отступить любая цензура.
     Итак,  необходимую  сумму  тебе  удается  собрать.  А  в  остальном  ты
рассчитываешь  на  меня. К валюте  ты не  можешь и прикасаться. Даже  когда,
гораздо позже, за концерты на Западе ты  будешь получать валюту, эти  деньги
тебе  будут  переводить  в  рубли,  как  и  всякому  советскому  гражданину,
работающему за границей. На этот счет у тебя есть одна мысль: чтобы  поехать
за границу,  каждый советский  турист  должен  получить  некоторую  сумму  в
валюте, пусть минимальную. А  между тем, если путешествия за границу сделают
свободными,  если  несколько  миллионов туристов  захотят на несколько  дней
съездить пусть даже в соседнюю Западную Европу, государству придется  выдать
им  миллионы в валюте.  А  валюта,  естественно,  гораздо более  полезна для
закупки техники или пшеницы, которых не  хватает. Итак, кроме всего прочего,
существуют  чисто  экономические  препятствия для свободного въезда и выезда
людей.  В Советском  Союзе  не  так  уж много желающих  эмигрировать:  часть
интеллигенции, люди, чувствующие себя выброшенными за борт, евреи, мечтающие
об  Израиле,  верующие, гомосексуалисты,  непонятые творцы, сопротивляющиеся
системе,  мистики и еще те, кто рассчитывает на богатство, успех  и славу на
Западе. Но все остальные - то есть двести с лишним миллионов человек - хотят
просто-напросто провести отпуск не на Черном,  а  на Средиземном  море, не в
одной из республик Советского Союза, а  в одной из ев