Обычно  они предшествуют
большому стихотворению, в котором  почти  всегда речь идет  о  России. "Кони
привередливые",  "Купола",  "Дом", "Как но Волге-матушке" были  написаны под
впечатлением таких видений.
     При Сталине  за  такие песни тебя бы, наверное, просто расстреляли,  но
тебе повезло - ты не только жив, родившись в тридцать восьмом году, но еще и
можешь пользоваться магнитофоном,  о чем не могли  мечтать поэты, жившие  до
тебя.  Без  этого  чудесного  изобретения   твои  произведения  остались  бы
неизвестными  широкой публике. Благодаря магнитофону текст, прочитанный рано
утром,  спетый вечером  в театре,  а потом - у друзей,  через несколько дней
подхватывают  в глубине Сибири, на борту кораблей,  которые плавают по всему
миру,  в русских и советских общинах, во всех  уголках планеты. С одинаковым
пылом старики,  молодые, немного  позже - студенты,  изучающие русский язык,
слушают и комментируют твои  песни. Па концертах в стране и за границей ты с
огромным интересом обнаруживаешь, что песни, предназначенные  для нескольких
близких друзей,  всем  известны, нравятся  и каждый  раз  их просят  на бис.
Иногда   ты   забываешь  слово,  и  публика  подсказывает  тебе.  В  Париже,
Лос-Анджелесе,   Нью-Йорке,  Венгрии,  Болгарии  и   Советском  Союзе  перед
непрерывно растущей  аудиторией ты всякий раз получаешь полное подтверждение
успеха твоей работы. А  ведь ты поешь один, не имея никакой  другой техники,
кроме обычного  концертного  микрофона!  Сколько  зрителей побывало на твоих
концертах? Сколько людей слушали твои записи?.. Невозможно сосчитать.
     Последние  годы  ты  будешь  готовиться  перейти на прозу, ты  напишешь
несколько рассказов  и  сценариев,  ты мечтаешь  работать над  дорогими тебе
темами.  Может быть, ты  чувствуешь уже, что  поэзия в той форме, которую ты
определил для себя  с самого  начала, - текст,  поющийся  под гитару, -стала
тесна тебе. И захочешь выйти за пределы этой формы.
     Все чаще  станет  появляться в наших беседах  вопрос  о  смерти. Многих
близких уже нет в живых. Ты серьезно подумываешь провести  несколько месяцев
во Франции, чтобы писать там  в  свое удовольствие,  ты поговариваешь о том,
чтобы уйти из театра,  режим которого тебя все больше тяготит. Я решаю снова
переехать  в  свой большой  дом  под  Парижем,  чтобы ты  мог  там  спокойно
работать.
     Начало 1979 года. Я ремонтирую  виллу  в Мезон-Лаффите,  откуда  уехала
шесть  лет  назад, и с  радостью возвращаюсь туда. А ты продолжаешь  писать,
раскладывать,  отдавать  в  перепечатку  и  исправлять  рукописи.  Я  всегда
удивляюсь той  бережности, с  которой ты  относишься  к тому, что пишешь.  В
самом  плохом состоянии,  когда  все  в доме  может  быть  разбито,  отдано,
испачкано,  разорвано и  даже  выброшено  в окно,  никогда  ни  листочка  не
исчезнет  с  твоего  письменного  стола.  Все  бумаги  заботливо  уложены  в
разноцветные картонные папки и даже то, что, кажется, в беспорядке  валяется
то там, то здесь, никогда не пропадает. Ты, щедро разбазаривающий вещи, силы
и жизнь, ни разу не потерял и не испортил ни одной страницы рукописи.

     Однажды  вечером ты возвращаешься  поздно, и по тому,  как ты  хлопаешь
дверью,  я чувствую,  что ты  нервничаешь.  Я  вижу  тебя  из кухни в  конце
коридора. Ты бросаешь пальто,  кепку и большими шагами направляешься ко мне,
потрясая  какой-то серой книжкой. "Это слишком! Ты представляешь, этот  тип,
этот француз -  он  все у  меня тащит! Он пишет, как я, это чистый  плагиат!
Нет, ты посмотри: эти слова, этот ритм тебе ничего  не напоминают? Он хорошо
изучил мои песни, а? Негодяй! И переводчик мерзавец, не постеснялся!"
     Мне  не  удается  прочесть  ни слова,  ты  очень  быстро  пролистываешь
страницы. Потом начинаешь ходить взад-вперед по  квартире  и,  ударом ладони
подчеркивая  рифмы,  ты  цитируешь  мне  куски,  которые тебя  больше  всего
возмущают. Я начинаю хохотать,  я не могу остановиться. Задыхаясь, я наконец
говорю, что от скромности ты, по-видимому, не умрешь и что тот, кто приводит
тебя в такое бешенство,  не кто иной, как наш великий поэт, родившийся почти
на целый  век  раньше тебя, - Артюр  Рембо.  Ты открываешь  титульный лист и
краснеешь  от такого промаха. И,  оставив  обиды, ты всю  ночь  с  восторгом
читаешь мне стихи знаменитого поэта.

     Мой дед по линии отца был неисправимым  гулякой. Единственный наследник
богатой московской семьи, он  исчезал  на несколько дней  в компании цыган в
места сомнительных  удовольствий и  в самой что  ни на есть  русской  манере
увязал  в  распутстве,  чтобы  затем  его,  терзаемого угрызениями  совести,
приносил домой  на руках  кучер. Он передавал моего деда выездному  лакею, и
тот чистил  его скребницей  для  лошадей,  отмывал,  брил и одевал  в чистое
белье. Потом дед посылал своего личного секретаря купить  дорогое  украшение
и, пристыженный, появлялся  перед моей разгневанной бабушкой. И она, растаяв
от подарка, а особенно от любви к этому шальному существу, прощала ему все.
     Наши  отношения строятся почти  по такой  же схеме.  Ты исчезаешь. Я об
этом  узнаю. Если  я за границей, я вылетаю первым же самолетом,  если нет -
веду  расследование и потом не посылаю за тобой кучера, а сажусь  за руль  и
еду.  Сначала   нужно  оторвать  тебя  от  случайных  друзей,   развязных  и
прилипчивых,  потом - заставить тебя сесть в машину  и привезти домой. Здесь
не  лакей  моет  и переодевает тебя  в чистое, а  я.  Тут  большое  значение
приобретают  размеры квартиры. Например,  в узком коридоре я должна проявить
особое  искусство,  чтобы ты не стукался слишком  сильно о стены. В  большой
квартире,   где  мы  живем  уже  шесть  лет,  мне   приходится  прибегать  к
акробатическим трюкам. Ты бегаешь от меня по комнатам, и наконец, совершенно
обессиленные,   мы  все  же   заканчиваем  процедуру   переодевания.  Просто
невозможно вообразить себе,  до какой степени человек может перепачкаться за
несколько часов пьянки. Потом, поскольку у тебя нет личного секретаря, чтобы
купить мне подарок, ты объясняешься со мной с пустыми руками. И  наверное, я
люблю тебя  не  меньше, чем моя бабушка любила своего  взбалмошного супруга,
потому что ярость  моя быстро спадает, и я  легко прощаю. Ты чувствуешь, что
виноват, и обещаешь, что такого никогда больше не повторится. И, напустив на
себя  побольше серьезности, я выговариваю тебе за то, что  ты не подарил мне
как минимум по хорошей жемчужине за каждое свое художество.
     Это было бы, наверное, очень красиво - жемчужная нитка до пупа...

     Ты  едешь  на  машине  в Армению с  Давидом -  приятелем,  который  там
родился. Ни у одного из вас нет водительских прав, и  едете вы, естественно,
с запасом коньяка в багажнике. Армения - это суровая красота горных пейзажей
и чистота фресок, украшающих древние монастыри...
     При  выезде  из  Москвы  все  трагично.  Мы  только  что  в  энный  раз
расстались,  ты ушел из театра после страшного скандала с  Любимовым. К тому
же,  плохо вписавшись  в поворот, вы  несколько раз  переворачиваетесь через
крышу и остаетесь  невредимыми лишь потому, что, как ты говоришь, бог пьяных
любит.  Немного  собравшись с  силами  и заменив бутылки, разбитые во  время
невольного  каскада,  вы  снова  трогаетесь в  путь.  Мишель - жена  Давида,
которой, кстати,  принадлежит машина, - уже не знает, каким святым молиться.
Я в  это  время  еду  в Париж и  узник) подробности эпопеи  лишь значительно
позже.
     Как   только   попадается  первый   монастырь,  ты  неловко   пытаешься
перекреститься.  В  третьем монастыре,  уже после четвертой бутылки коньяка,
Давид  с  трудом удерживается от  хохота: ты  стоишь на коленях,  в глазах -
слезы,  ты  громко  объясняешься с высокими  ликами  святых, изображенных на
стенах.   Накаленный   до   предела  величественными   пейзажами,   красотой
архитектуры  и  огромным  количеством  выпитого  вина,  ты  на  четвереньках
вползаешь в церковь. Ты издаешь непонятные звуки, бьешься головой о каменные
плиты  пола. Спьяну ты ударился  в  религию.  Потом вдруг, устав  от  такого
количества разных  переживаний, ты  засыпаешь как убитый,  распластавшись на
полу.
     Это единственный раз на моей памяти, когда твое критическое отношение к
театральности православной  церкви тебе изменяет. Позже, рассказывая мне эту
историю, ты заключаешь:
     - Заставь дурака богу молиться - он и лоб расшибет.

     У  тебя  два сына от второго брака - Аркадий  и Никита. Когда  я с ними
знакомлюсь, им примерно шесть и семь лет. Я удивлена твоим резким нежеланием
говорить  о  них. Я прошу  тебя познакомить  нас,  но ты говоришь, что  твоя
бывшая жена не хочет, чтобы ее дети  встречались  с иностранкой, да  и  ваши
отношения натянуты. Я чувствую, что здесь потребуется много терпения. Мне бы
очень хотелось иметь возможность  общаться с твоими  сыновьями - я вижу, что
ты и  сам мучаешься от всего этого. И потом, мои  трое мальчиков приезжают к
нам  на  каникулы,  ты  их  очень  любишь, но жалеешь,  наверное,  что  твои
собственные дети не с нами.
     Мой  младший сын,  которого  тоже  зовут  Владимир, с  первых  же минут
знакомства  загорается  пламенной  дружбой к тебе. Он, как маленький зверек,
все  время  жмется к твоим ногам, рассказывает тебе  бесконечные истории  на
языке, понятном только  вам двоим, постоянно  повторяет  твое  имя:  Володя,
Володя.  Однажды,  как раз накануне  приезда в Москву,  он сломал руку, и мы
ведем его  к  врачу, потому что  он жалуется на сильные  боли.  Оказывается,
спицы, вставленные в кость мясником-хирургом, внесли заражение. Значит, надо
положить  его в больницу. Нам жалко на него смотреть, потому что, не  говоря
по-русски, он совершенно теряется среди детей в палате. Ты договариваешься с
хирургом, чтобы  его положили отдельно.  Таким  образом,  мы можем  посменно
дежурить возле него. Взамен ты даешь небольшой концерт для медсестер, врачей
и всех больных детей. Владимир гордится тобой,  и его пребывание  в больнице
становится приятным до  такой степени, что однажды, оставив его в слезах, мы
буквально через несколько минут видим, как  он  организует футбольный матч в
коридоре, бьет ногой по резиновым игрушкам, возбуждая оперированных малышей,
которые прямо с  капельницами  вылезают из палат посмотреть, - одним словом,
устраивает полную неразбериху на этаже, где отныне ему все позволено.
     Твои отношения с двумя другими моими сыновьями, Игорем и Петей, походят
скорее на  сообщничество.  Самый  красноречивый  эпизод происходит  однажды,
когда, вернувшись  домой, чтобы  переодеться  для  вечера,  я  нахожу  своих
мальчиков очень занятыми импровизацией ужина, который должен был приготовить
им ты, - в то время мы живем одни, твоя мать в отпуске на море.
     Они  говорят  мне,  что ты ненадолго  отлучился,  по подъедешь попозже.
Тогда я беру такси, потому что машина у тебя - "Рено-16", которую я привезла
из Парижа и на которой ты научился  водить, - и отправляюсь на званый  вечер
одна.  Ты  приезжаешь  гораздо  позже,  в  бледно-желтом  свитере, с мокрыми
волосами и  чересчур беспечным видом. Заинтригованная, я спрашиваю тебя, где
ты был. Ты говоришь, что  объяснишь  потом. Я не  настаиваю. Вечер проходит,
симпатичный и теплый, но ты  отказываешься петь, ссылаясь на хрипоту, чего я
раньше  никогда за тобой не  замечала... Я  буквально теряюсь в догадках. Мы
выходим, и,  когда  наконец  остаемся  одни,  ты  рассказываешь,  что  из-за
какого-то  наглого  автобуса  потерял  управление   машиной,  вылетел  через
ветровое стекло, вернулся домой в крови, мои сыновья заставили тебя  пойти к
врачу,  машина  стоит в переулке за  домом немного помятая, но что  касается
тебя - все  в полном порядке! И чтобы успокоить меня, ты быстро отбиваешь на
тротуаре чечетку.
     Только вернувшись домой,  я понимаю всю  серьезность  этой аварии: весь
перед  смят,  машины больше нет. Твоя голова, на которой прилизанные  волосы
закрывают  раны, зашита в трех местах двадцатью семью швами. Правый локоть у
тебя распух, обе  коленки похожи  на спелые баклажаны. Мои  два  мальчика не
спали,  чтобы присутствовать  при  нашем  возвращении. Они  потрясены  твоей
выдержкой. Особенно  они гордятся тем,  что  не выдали  вашей  общей  тайны.
Соучастниками  вы  останетесь до  конца. Став  взрослыми,  они будут лучшими
твоими адвокатами передо мной и,  как  в этот вечер семьдесят  первого года,
всегда будут защищать своего друга Володю ото всех и наперекор всему.
     В начале  нашей  совместной  жизни  ты мечтал  о ребенке. Рождение двух
сыновей,  навязанное  хитростями  твоей жены, которая  сообщала тебе об этом
лишь  тогда, когда уже было поздно что-либо  предпринимать, привело  тебя  в
отчаяние. Я же просто запрограммировала рождение сыновей,  почти  что день в
день,  я боролась во Франции за право супружеских пар иметь  желанных, а  не
случайных  детей и никогда  не соглашалась родить ребенка  - заложника нашей
жизни.  Наше  положение, и без того трудное, было бы совершенно невыносимым,
если  бы  между  нами  было  маленькое существо. Он  был  бы  не  связью,  а
препятствием,  он  воплотил  бы  в  своем  существовании  все  противоречия,
которыми мы болели. Мотаясь между Востоком и Западом, он  никогда не смог бы
найти  своих настоящих  корней. Надо  сказать, что семья  твоей бывшей  жены
долгие  годы внушала тебе,  что  нервная болезнь, которой тогда страдал твой
старший сын,  есть следствие твоего  алкоголизма. Но даже когда  выяснилось,
что это не так,  тебе не удалось  уговорить меня. Достаточно было нас двоих,
чтобы тащить на себе  проблемы нашей семьи, и конец  нашей с  тобой  истории
подтвердил правильность  моего  отказа. Остаться без  отца в тринадцать  лет
было для меня раной, от которой я больше всего страдала в жизни.
     Ребенку, о котором ты мечтал, могло бы быть  от одиннадцати  до года  в
июле восьмидесятого.

     В  холле гостиницы  "Европейская"  в  Ленинграде  возвышается  расшитый
золотом портье. Всюду -  остатки  былой  роскоши: красные ковры, хрустальные
люстры,   бронза,  изуродованная  электрическими  лампочками,  рассеивающими
желтоватый  свет. И к сожалению, по  всей гостинице -  неоны, ослепляющие  и
мрачные, режут глаз на фоне  остального великолепия. В довершение картины то
здесь, то там попадается чуть ли не кухонная мебель с пластиковым покрытием.
Зато  вдруг  увидишь  иногда какое-нибудь  очень красивое  трюмо, обычно - в
стиле  ампир,  дающее  представление  о том,  чем была  эта гостиница в свое
время. Мы с удовольствием останавливаемся здесь. В гостинице хорошая  кухня,
и потом она очень удачно расположена: в самом центре города, совсем рядом со
Смольным. Здесь у нас много друзей - писателей, композиторов, художников. Мы
проводим  нескончаемые  белые  ночи  в  прогулках  по проспектам,  огибающим
роскошные  дворцы. Мы подолгу  останавливаемся  перед  Адмиралтейством,  где
заседал некогда мой прадед -  адмирал Балтийского флота. Тебе  не  надоедают
мои рассказы, ты гордишься  тем, что мои корни  так глубоко уходят в русскую
землю,  твои  друзья  тоже  слушают  с  интересом.  В  заключение  я нарочно
спрашиваю их, не является ли случайно партийный секретарь Ленинграда товарищ
Романов потомком  императорской семьи? Он - твой  заклятый враг, он питает к
тебе  личную  ненависть,  которая  всегда  отравляла   тебе   выступления  в
Ленинграде или в Ленинградской области, даже когда ты приезжал на гастроли с
театром. Я слышала много отзывов о Романове  - и право  же,  редко  кого так
разделывали в пух и прах, как этого  товарища. Говорят,  что  фамилия стоила
ему  поста Генерального секретаря, которого он упорно домогался. Я  не могла
не улыбнуться, узнав о том, что его прокатили.
     С течением лет гостиница "Европейская" утратила свое  спокойствие из-за
нашествия  финнов.  Целыми  автобусами  они пересекают  границу и  буквально
захватывают город. В пятницу вечером в ресторане невозможно найти свободного
места, в  гостиничном  баре яблоку  негде упасть.  Мужчины и женщины сначала
опираются  на  стойку,  а  потом  уже  цепляются  за нее.  И  все  методично
накачиваются водкой. Как только один  падает, следующий  занимает его место.
Находя  зрелище  отвратительным и  не  особенно  педагогичным  для  тебя,  я
направляюсь  к выходу.  Здесь  портье на  пару  с каким-то  дюжим  малым уже
загружают бесчувственные тела в  автобус, состояние которого  после  поездки
противно себе представить. Раза два или три ты оборачиваешься, и я замечаю в
твоих  глазах огонек зависти. Ты  перехватываешь  мой  взгляд  и  не  можешь
удержаться от смеха. Я беру тебя под руку, и мы весело отправляемся гулять.

     У тебя есть  тайная  страсть к. одному человеку, которым я сама глубоко
восхищаюсь. Однажды, весь сияя от радости, ты  сообщаешь  мне, что Святослав
Рихтер ждет  нас к чаю. Я редко видела, чтобы у тебя так светились глаза. Ты
чрезвычайно старательно  выбираешь что надеть и все время  спрашиваешь меня,
который  час.  Нам и вправду  оказана великая  честь.  С Рихтером  мало  кто
встречался  у  него  в  доме  -  он  очень  замкнутый  человек  и  привык  к
одиночеству, к тому же он почти все время  на гастролях. Ты польщен тем, что
твои песни, твоя работа в театре нравятся ему. Это приглашение - своего рода
признание. Ты, уличный  мальчишка с Мещанки, композитор, не умеющий записать
ноты, приглашен  самым  великим пианистом своей страны  -  какое счастье!  Я
познакомилась  с Рихтером в Париже у моей сестры Одиль Версуа, его давней  и
страстной  поклонницы  и  близкой  подруги.  Я  тоже  робею,  поскольку,  за
исключением  этой короткой  встречи,  я  видела  его  лишь  как восторженная
зрительница на концертах.
     Как дети, мы переглядываемся, прежде чем войти в подъезд красивого дома
в центре  Москвы, где он  живет. Мы поднимаемся по лестнице и звоним. Ты  не
успеваешь опустить рук, старающихся пригладить непослушные волосы, как дверь
открывается. Ты  так и остаешься  стоять  - руки вверх. Седовласый великан с
мягкими   голубыми  глазами  протягивает  тебе  ручищи,  и  невозможно  себе
представить, что эти огромные пальцы умеют  скользить по клавишам, заставляя
их так  удивительно звучать! Мы входам в очень  большой светлый  зал.  Здесь
стоят два черных рояля, несколько банкеток вдоль стены. На  полу  разбросано
конфетти, разноцветный серпантин цепляется за ноги. На банкетках -  бумажные
колпаки,  свистульки  и маски напоминают  о  том, что только-только кончился
праздник.
     -  Сегодня  ночью  я принимал моих сокурсников по консерватории - всех,
кто остался в живых, ведь столько лет прошло. Мы веселились всю ночь, играли
в шарады... Разве теперь умеют так веселиться? Идемте, моя жена ждет вас.
     После большого зала  по-восточному убранная комната,  где  накрыт  чай,
кажется особенно уютной. Красивая женщина, одетая в темный шелк, здоровается
с нами глубоким голосом оперной певицы. Я замечаю, что ты  слегка покраснел.
Сжимаешь и  разжимаешь пальцы,  твой голос, еще  более  хриплый, чем обычно,
выдает  волнение. Мы пьем янтарный чай из старинных  фарфоровых чашек и едим
тающее во рту домашнее печенье. В разговорах о  том о сем  мы давно Проводам
время. И, волоча за собой несколько ленточек серпантина, приставших к обуви,
мы спускаемся по лестнице, все еще находясь во власти волшебства.
     В  восемьдесят  четвертом  году  я  буду  присутствовать  в  Париже  на
репетиции  Рихтера.  Когда  маэстро  поднимется,  я  подойду  к  нему,  и мы
посмотрим  друг на  друга долгим взглядом. Своими сильными руками он возьмет
меня за плечи, печально улыбнется и тихо скажет:
     - Нужно всегда быть готовым умереть. Это - самое важное.

     Единственный поэт,  портрет  которого  стоит  у  тебя на  столе,  - это
Пушкин.  Единственные  книги,   которые  ты  хранишь  и  время   от  времени
перечитываешь,  -  это  книги  Пушкина. Единственный  человек,  которого  ты
цитируешь