вечером,  но
поскользнулся и упал в глубокую яму и, несмотря на сверхчеловеческие усилия,
не  смог  оттуда выбраться. Если бы  не случайный  прохожий,  ты бы  умер от
холода, утопая в  грязи.  Ты так  рад,  что жив и что  ты здесь  и  вдобавок
протрезвел благодаря нескольким часам вынужденного сидения в яме, что я тоже
начинаю смеяться, отмывая тебя под душем.
     Но обычно я нахожу тебя гораздо позже,  когда твое  состояние  начинает
наконец  беспокоить собутыльников. Сначала  им  так  приятно  быть с  тобой,
слушать, как ты поешь, девочки так польщены твоим вниманием, что  любое твое
желание для них - закон. И совершенно разные люди угощают тебя водкой и идут
за тобой, сами не зная куда.  Ты увлекаешь их по своей колее  - праздничной,
безумной  и шумной.  Но  всегда наступает  время,  когда, наконец  уставшие,
протрезвевшие, они видят,  что  вся эта свистопляска оборачивается кошмаром.
Ты становишься неуправляем, твоя удесятеренная водкой сила пугает их, ты уже
не кричишь, а воешь. Мне звонят, и я еду тебя забирать.
     Однажды  какая-то девица, оказавшаяся в такой  момент  с тобой,  решает
отвезти тебя  в больницу, где  ее  брат  работает  врачом. На пятый день  мы
находим тебя в тяжелейшем  состоянии. Нам  стоит огромного  труда  перевезти
тебя в  институт  Склифосовского, потому что твои новые друзья не хотят тебя
отпускать,  да  и  запрещено  это  в  административном  порядке.  Приходится
действовать через главного  врача. И еще раз ты был на волосок от смерти,  и
тебя спасла только компетентность Веры, Вадима, Игорька и их бригады.
     А иногда мне звонят из другого города, откуда-нибудь из дальнего уголка
Сибири  или  из порта, где  стоит  корабль,  на котором  ты оказался.  Если,
несмотря на то что я - иностранка, мне туда можно  приехать, я еду. Если нет
- я жду, пока  твои  приятели  привезут тебя.  И вот  тогда начинается самое
трудное:  я запираюсь  с  тобой дома, чтобы отнять тебя от бутылки. Дна  дня
криков, стонов, мольбы, угроз, два дня топтания на месте, потери равновесия,
скачков,  падений,  спазмов,  рвоты, безумной  головной  боли. Я  вылила всю
выпивку,  но,  если,  к  несчастью, где-нибудь  в  доме остается на  донышке
немного спиртного,  я бегу наперегонки  с тобой, чтобы вылить и это,  прежде
чем ты успеешь глотнуть. Постепенно ты  успокаиваешься, ты урывками спишь, я
стерегу тебя и бужу, когда тебе снятся кошмарные сны.  Наконец, ты засыпаешь
спокойным сном, и я тоже могу отдохнуть несколько часов. Мне это необходимо,
потому что, как только  ты проснешься, начнется следующая фаза,  может быть,
самая тяжелая. Ты называешь  это моральным похмельем.  Ты  уже  не страдаешь
физически,  но  вернулось  сознание, ты подводишь  итоги.  Они часто ужасны.
Отмененные спектакли, ссоры с Любимовым, выброшенные деньги, потерянная  или
раздаренная одежда, ссадины и синяки, ножевые раны, товарищи, пострадавшие в
многочисленных дорожных  авариях, мои  прерванные съемки, моя тревога и  все
обидное, что ты наговорил мне, - а ты будешь помнить свои слова, даже если я
никогда больше не заикнусь об этом.
     И  тут мне надо тебя успокоить и, подавив в себе гнев, простить. Потому
что тебе  стыдно и, пока  я  не  обниму тебя  и не укачаю, как  ребенка,  ты
безутешен.
     Всею два раза в жизни у меня не  хватило  на  это сил.  Первый раз  - в
самом начале нашей  совместной жизни, когда в бреду ты  называл меня не моим
именем. Второй раз - когда ты  вышвырнул меня в  коридор и заперся в ванной,
чтобы допить бутылку. Задыхаясь от ярости, я хлопнула дверью и послала  тебя
к черту. В обоих случаях, естественно, ты  провел полгода в адских мучениях.
И я тоже.

     Молодой человек, встречающий нас у входа, весь взмок. Впрочем, мы тоже.
Как и во  всех  московских  учреждениях,  во Дворце  бракосочетания  слишком
сильно топят. Мы оба в водолазках,  ты  - в  голубой, я - в бежевой.  Мы уже
сияли  пальто,  шарфы,  шапки,  еще   немного  -  и  разденемся  догола.  Но
торжественный  тон  работника  загса заставляет нас немного угомониться.  Мы
стараемся  вести  себя  соответственно случаю,  но  все-таки  все  принимает
комический оборот. День и час церемонии были назначены несколько дней назад.
Мы немного удивлены той поспешностью, с какой нам было позволено пожениться.
Наши свидетели - Макс Леон и Сева Абдулов -  должны были бросить в этот день
все  свои дела. Рано  утром я  начинаю готовить  свадебное угощение,  но все
пригорает  на электрической  плитке. Мы  расположились на несколько недель в
малюсенькой студии одной подруги-певицы, уехавшей на гастроли. Я  расставила
мебель вдоль стен, чтобы было  немного просторней. Но  так или иначе, в этом
крошечном пространстве могут усесться и двигаться не больше шести человек.
     Тебе  удается  упросить  полную  даму,  которая должна  нас  расписать,
сделать  это не в большом  зале с цветами,  музыкой  и  фотографом,  а в  ее
кабинете. Нам бы и в голову  не пришло, что именно заставило ее согласиться!
Она  это  сделала  вовсе  не  из-за  нашей известности, не потому,  что я  -
иностранка, не потому,  что мы хотели пожениться в узком кругу  друзей. Нет!
Что возобладало, так это - неприличие ситуации: у нас обоих это третий брак,
у нас пятеро  детей  на  двоих!  Пресвятой  пуританизм,  ты спасаешь нас  от
свадебного марша! А  если не будет церемонии, можно и не наряжаться. В конце
концов, мы так и остаемся в надетых с утра водолазках.
     Ты уехал  рано,  тебе  во  что бы  то  ни стало  хотелось  устроить мне
какой-то  сюрприз.  Для  этого   тебе  пришлось  убедить  Любимова  отменить
несколько спектаклей в театре. Ты возвращаешься с  довольным видом и, хлопая
себя  по  карману,  шепчешь: "Порядок".  Шофер  такси, который везет  нас во
Дворец,  желает  нам  всего,  что  только  можно  пожелать.  Он  без   конца
оборачивается к нам,  чтобы  еще раз  сказать, как он  счастлив,  что это  -
лучший день в его жизни, а также, конечно, и  в  нашей. При  этом он едва не
сталкивается со встречной машиной, и я чувствую, что этот день может стать и
последним  днем  нашей  жизни. Я кричу, резкий поворот руля  нас спасает, мы
стукаемся головами о  крышу  машины -  и вот уже в полубезумном состоянии мы
пускаемся по коридорам вслед за молодым человеком, который ждал нас у входа.
Для него это тоже счастливейший день в его жизни, он заикается, вытирает лоб
сиреневым  платочком,   в  десятый  раз  повторяет:   "Вы  не   можете  себе
представить..."  Он, кстати, так и не  сказал, что  именно  мы не можем себе
представить. Поете прогулки по подвалам, полным труб и странных  запахов, мы
подходим наконец к  двери кабинета. Там нас ждут Макс и Сева, тоже несколько
растерянные. Мы обнимаемся.
     Каждый раз, когда  протокол не соблюдается  буквально, все  смещается и
доходит до абсурда.  Мы стоим  перед закрытой  дверью,  вдалеке беспрерывным
потоком льются приглушенные  звуки свадебного марша, до нас  доносятся смех,
аплодисменты,  затем -  сакраментальное: "Улыбочку!..."  И  мы  насчитываем,
таким образом, уже шесть свадеб.
     Один из служащих, бледный и накрахмаленный, отворяет  перед нами дверь.
Для пего это не самый прекрасный день в его жизни - обычный день, похожий на
все  другие.  Он нисколько не  удивлен, что ему  приходится вести  по  этому
торжественному  зданию,  покрытому  позолотой и красными  коврами,  четверых
хохочущих людей. Он не узнает ни  тебя, ни  меня, никого.  Он лишь выполняет
определенную операцию на конвейере бракосочетаний.
     Наконец, мы вчетвером рассаживаемся в  двух креслах напротив вспотевшей
дамы. На  фотографии, которую сделал Макс, мы с тобой похожи на старательных
студентов, слушающих серьезную лекцию, только ты сидишь на ручке кресла, и у
нас слишком лицемерный вид. На нашу свадьбу получено Добро, от которого, как
известно, добра не ищут, и после "поздравительной речи" мы чуть было сами не
уходим подобру-поздорову:
     -  Шесть браков,  пятеро детей,  к тому  же - мальчиков! (Очевидно,  по
мнению этой дамы, с девочками дело обстояло бы проще). Уверены ли вы в своем
чувстве?  Отдаете ли вы себе отчет в серьезности такого шага? Я надеюсь, что
на этот раз вы все хорошенько обдумали...
     Мне и смешно  и плакать хочется. Но я вижу, что ты вот-вот сорвешься, и
потому  держусь.  Мы  быстро  расписываемся  против  галочки,  и  уже  через
несколько минут все кончено. Ты держишь свидетельство  о  браке, как  только
что купленный билет в театр, вытянув руку над толпой. Мы выходим, обнявшись,
среди невест в белом тюле под звуки неутомимого марша. Мы женаты. Ты наконец
спокоен. Празднование  отменяется - нет времени: мы  едем  в  Одессу.  Через
несколько часов мы будем на  борту теплохода "Грузия" - это  и есть сюрприз.
Настоящее свадебное путешествие на настоящем корабле. Без свадебного марша.

     Уже  оттого,  что   я   спускаюсь  по  знаменитой   лестнице,   у  меня
перехватывает  дыхание.  Под ногами у  нас  расстилается  одесский  порт. Мы
вдыхаем особый запах  - это смесь мазута, свежей  рыбы  и  краски. Шумы тоже
достигают наших ушей, и даже с закрытыми глазами знаешь, что внизу - большой
порт.  У  нас  колотятся  сердца   -  мы  скоро  отправимся  в  наше  первое
путешествие,  и пусть даже мы не выходим  за пределы Черного  моря, для тебя
это  -  большой глоток свободы. И потом, ты  любишь  моряков, и они отвечают
тебе тем же. Где бы ты ни был,  они с радостью принимают тебя,  отводят тебе
лучшую каюту, приглашают тебя в гости на берегу, устраивают целый праздник -
так всегда  бывает,  когда  мы  встречаемся с  нашими  друзьями - капитанами
дальнего плавания Феликсом Дашковым и Сашей Назаренко. Многие думают, что ты
сам был  моряком  -  так  хорошо  ты  рассказал  об  их  радостях  и  бедах.
Действительно,  нужно  было прожить,  наверно, пятьдесят  жизней,  чтобы  не
знавшие тебя люди клялись, что ты  был с ними в море, в одном истребителе, в
лагерях или связке альпинистов... И  для всех ты  -  близкий,  один  из них,
"свой", как говорят по-русски.
     Толя  Гарагуля  встречает  нас  у  трапа.   Грубоватое   лицо,   словно
вырубленное  из  камня,  обезоруживающая  улыбка.   Он  руководит  смешанным
экипажем.  Мужчины  восхищаются  им, женщины  все  немного  в него влюблены.
Корабль, которым  он  командует, настоящее чудо. Он  был захвачен в качестве
трофея и  восстановлен после  войны. Каюты  и салоны  - необычайной роскоши.
"Грузия" богато украшена коврами, чеканкой и росписью. Несмотря на перипетии
бурных  лег,  это  немецкое  судно  начала  века  сохранило свои  прекрасные
деревянные обшивки, вензеля из  полированной меди, а главное -  свою царскую
каюту:  настоящую  квартиру, целиком  обтянутую  голубым бархатом.  Здесь  в
зеркалах  отражаются  зеркала,  и  от этого  каюта  кажется еще  просторнее.
Двойные фарфоровые раковины в ванной украшены старинными медными кранами. Мы
с  восторгом осматриваем наши  владения.  Толя чудесно  все  устроил:  каюта
уставлена цветами, на столе - фрукты, пироги и бутылка грузинского  вина. Мы
не знаем с чего начать, и, поглупев от счастья, наперебой восхищаемся каждой
мелочью. Конечно, мне приходилось бывать  и  во дворцах,  но  я нисколько не
притворяюсь - я и в самом деле ослеплена  всем этим великолепием. Ты гладишь
бархатную поверхность кровати и выдвигаешь из комода один за другим ящички с
маленькими медными  ручками. Ты поминутно оборачиваешься ко  мне посмотреть,
как мне все это понравится, - и нам весело, мы хохочем.
     Потом мы осматриваем корабль. Нас особенно поражает машинное отделение.
Переминаясь с ноги на ногу, как большие робкие медведи, механики протягивают
нам для  пожатия запястья  и вытирают  промасленными тряпками потрескавшиеся
ладони, ставшие  мраморными от  разводов  машинного масла. Зато  сами машины
начищены  до блеска,  мощно  работают  поршни.  Тебе  решительно  все  здесь
нравится.  Под гул моторов ты импровизируешь текст во  славу  этого корабля,
которому выпала  честь носить  в  своем чреве  такой великолепный  экипаж, а
главное - твою любимую женщину, твою законную жену... Мужчины аплодируют.
     Лицом к ветру мы карабкаемся но вертикальной  лестнице  на мостик. Толя
ведет нас в свою личную столовую. Здесь для нас устраивают пиршество, секрет
которого  знают  только моряки: сырая семга, свежайшая икра,  которую только
чуть посолили  прямо у нас на глазах, сочное мясо  гигантского краба,  прямо
тающее во рту...  Наевшись,  мы  растягиваемся на  мостике подышать  морским
воздухом, глядим в небо и улыбаемся ночи. Нас убаюкивает рокот моторов. Твоя
рука ищет мою.
     В Сухуми  капитан  угощает нас на  причале чебуреками и турецким  кофе,
сваренным  в горячем песке.  Потом он ведет нас  к одному  своему знакомому,
который работает  в  какой-то конторе но  снабжению. За счет государства  он
построил себе громадный дом, возвышающийся над городом. Как только он понял,
кто мы, на столе появляются еда и бутылки, сосед приносит дымящиеся шашлыки.
Хозяин  говорит нам с широкой улыбкой: "Я - грузин". И  потом -  с  гримасой
отвращения, показывая на соседа: "Он  - армянин. Вы  видите,  как  мы хорошо
ладим!" И, сильно хлопнув соседа по узкой спине,  добавляет: "Да, мы отлично
ладим. Он всегда  жарит для  меня мясо".  Эксплуатируемый  сосед  растерянно
улыбается...
     Я без  сожаления покидаю дом этого  шумного хозяина. Под руку мы  вновь
спускаемся к порту. Издали корабль выглядит  еще красивее. Толя на мгновение
останавливается,  и  его добрые глаза тускнеют. Он обнимает  нас за плечи  и
говорит сдавленным голосом:
     - Посмотрите на него хорошенько. Я ничего не сказал вам  вчера вечером,
но  мой  прекрасный  корабль,  моя  красавица  "Грузия"  в  своем  последнем
плавании. Как только мы вернемся в  Одессу, корабль пойдет  в переплавку. Из
его чистой стали сделают миллионы лезвий для бритья.
     Мы очень расстроились из-за Толи, да и из-за старой "Грузии", в которую
влюбились, как и он. Мы молча продолжаем
     путь.
     - Ничего, в  следующем году у нас  будет новая "Грузия". Она будет  еще
красивее.
     И видно, что капитан сам не верит в то, что говорит...
     Нам никогда не  удалось вновь  пережить счастья  этого  путешествия. Мы
побывали на всех морях,  нас  по-королевски принимали гостеприимные и щедрые
капитаны, но никогда больше нам не было так хорошо. Наверно, потому, что это
первое плавание было нашим свадебным путешествием...

     В  старом  Тбилиси мы  празднуем наше  бракосочетание,  состоявшееся  в
Москве всего за полчаса.  Здесь нам устраивают  настоящую старинную свадьбу.
Женщины  в черном  суетятся в большом зале. Все тончайшие  блюда  грузинской
кухни  стоят  на  столах в  серебряных  подносах.  Здесь и  душистые  травы,
расставленные букетами, и маринованный чеснок,  и лобио, и  сациви, во дворе
жарят  шашлыки  -  все благоухает. Мы сидим в торце  стола,  оба в  белом, и
держимся за руки. Компания исключительно мужская. Женщины  накрывают, подают
и  становятся  поодаль, сложив  руки  на  животе.  Их красивые  смуглые лица
смягчаются улыбкой. Тамада поднимает первый тост:
     - Пусть сколотят ваш гроб из досок, сделанных из  того дуба, который мы
сажаем сегодня, в день вашей свадьбы.
     Каждому  наливают вина в коровий рог.  Стаканы  из старинного  хрусталя
здесь только для воды. Рог вмещает четверть литра вина. Поскольку его нельзя
поставить,  надо пить  до дна.  Я подчиняюсь,  ты же подносишь рог к губам и
движением,  которое  будет повторяться в течение нескольких  часов застолья,
передаешь его рослому парню, стоящему позади тебя. Он выпивает вино и кладет
рог  па поднос, который  ему протягивает пожилая женщина, обносящая  гостей.
Второй тост следует за первым:
     - Пусть  ваши праправнуки не найдут ни одного  билета,  даже на  черном
рынке, чтобы попасть в театр на ваши спектакли!
     Приносят роги побольше. Я стараюсь  выпить  все, но не  могу  и в  свою
очередь передаю вино молодому человеку,  стоящему за мной. Гости же льгот по
традиции до дна, и  никто не  уходит  из-за  стола. Угощение роскошно, тосты
бесконечны.  Ты видишь, как много  могут выпить люди и при  этом не потерять
достоинства. Мы подсчитали потом, что каждый из гостей выпил за вечер литров
по десять вина. Наши  ангелы-хранители стоят сзади, допивают за нами  вино и
не едят, вызывая в  тебе  удивление и восхищение.  Когда  к концу вечера  ты
неловким  движением задеваешь стол, падает его выдвижная часть и разбивается
дорогая посуда, мы просто не знаем,  куда деваться от стыда. В ответ на наши
смущенные извинения хозяин дома широким жестом смахивает на пол всю стоявшую
перед ним посуду. Потом по-королевски дает  распоряжение снова накрыть стол.
Из кухни  приносят мясо, дичь,  пироги. Последние  осколки  в мгновение  ока
убираются молчаливыми ловкими женщинами. Тамада говорит:
     - Тем лучше, начнем сначала.
     Пир продолжается. В  зале шумно и весело.  Вдруг один из  гостей громко
спрашивает:
     - Забудем ли мы выпить за нашего великого Сталина?
     За столом воцаряется нехорошая тишина. Грузинская интеллигенция жестоко
пострадала  при   Сталине,  и,  если  некоторые  люди  относятся  к  нему  с
ностальгическим  восхищением, хозяин дома, как и мы  сами, считает его самым
настоящим преступником.
     Я беру тебя за руку и тихо прошу не устраивать скандала. Ты побледнел и
белыми  от ярости  глазами смотришь  на того  человека. Хозяин  торжественно
берет рог  из рук  гостя и медленно его  выпивает.  И сильный  мужской голос
вдруг прорезает  тишину,  и  за ним вступает  стройный хор. Пением, точным и
редкостным  многоголосьем эти люди отвечают на упоминание о проклятых годах:
голоса сливаются в звучную и страстную музыку, утверждая презрение к тирану,
гармония мелодии отражает гармонию мыслей. Благодаря врожденному  такту этих
людей случайному гостю не удалось испортить нам праздник, и мы все еще сидим
за столом, когда во дворе начинает петь петух.
     Самый удивительный подарок мы получаем, открыв дверь нашей комнаты. Пол
устлан разноцветными  фруктами.  Записка в два слова приколота  к  роскошной
старинной шали, брошенной на постель: "Сергей Параджанов".  Сережа, которого
мы оба нежно  любим,  придумал для  нас  эту  сюрреалистическую  постановку.
Стараясь не слишком давить фруктовый ковер, мы падаем  обессиленные, и я туг
же засыпаю, завернувшись в шелковистую ткань шали.

     Однажды утром  мы гуляем по Тбилиси, и один  из наших друзей показывает
нам дом с  высокими окнами:  "Здесь  живет художник  Ладо  Гудиашвили - друг
Модильяни,  Матисса,  Делоне. В двадцатью  годы он жил  в  Париже". Я говорю
тебе, что  мой  отец, прозванный Владимиром Щедрым, наверняка  был  знаком с
этим  человеком.  Принадлежа  к  тому  же  артистическому  кругу,  работая у
Бурделя, он не мог его не знать.  Ты предлагаешь позвонить в дверь, что мы и
делаем.  Нам  открывает очень  пожилая дама  и спрашивает, чго мы  хотели. Я
объясняю, она  просит  нас подождать, через  несколько  минут возвращается и
говорит, чтобы мы приходили вечером после семи: "Маэстро вас примет".
     В назначенное время пожилая дама вводят пас в  зал с высоким потолком и
картинами  на стенах.  В центре  -  длинный стол со  всякой  едой,  вином  и
цветами,  приготовленный,  кажется,  для  большого банкета.  В  глубине зала
открывается  дверь, и  появляется человек  с  очень  красивым  лицом, седыми
волосами,  блестящими  живыми глазами.  Он  идет  к  нам навстречу,  раскрыв
объятия:
     - Я не мог умереть, так и не обняв  дочь Владимира. Благодарение  богу,
вы пришли.
     Он прижимает.меня к груди с юношеской силой. Потом приглашает нас сесть
рядом  с ним и велит принести еще влажные фотографии, которые он только  что
отпечатал  специально  для  меня. Дрожащими пальцами  он  показывает мне  на
первом  плане  двух молодых  людей:  они  обнялись  за  плечи  и улыбаются в
объектив. Я узнаю отца и Ладо в окружении самых знаменитых художников.
     Ладо Гудиашви