ли,   к  примеру,  не
ограничиваясь   одним   человеком,   распространить   эту   мысль   на  всех
представителей  той  или иной  эпохи  - скажем, одного  поколения,  -  то  в
результате  мы  придем к  следующим выводам:  всегда,  когда речь  заходит о
сообществе,  массах,  ярко  выраженные  индивидуальные отличия  стираются  и
доминирующим оказывается усредненный тип поведения; в нашем случае это будет
усредненный  тип  предпочтений  в любви.  Другими  словами, каждое поколение
отдает  предпочтение определенному  мужскому и определенному  женскому типу,
или, что то же самое,  определенной группе  представителей  одного и второго
пола. А коль скоро брак - самая распространенная форма взаимоотношений между
полами,  то,  без  сомнения,  в каждую  эпоху  не  имеют  никаких проблем  с
замужеством женщины  какого-то одного типа[*Думаю, нет необходимости в связи
с этим частным случаем вспоминать общеизвестные условия существования любого
закона  или  обобщения  многочисленных  разрозненных фактов  -  условия,  на
которых  основывается  статистика.  В  любой   значительной  группе  явлении
представлен,  конечно же,  самый широкий и разнообразный их  спектр;  тем но
менее  превалирует какой-то один тип, а исключения не  берутся  в  расчет. В
любую эпох, выходят замуж женщины  самых различных  типов, и все же в каждую
из   эпох   один  какой-либо  тип   имеет  неоспоримые  преимущества   перед
остальными].
     Подобно отдельному человеку, каждое поколение в любовном выборе в такой
степени выявляет  свою сущность, что на  материале  исторической сменяемости
пользующихся  особой популярностью  женских  типов  можно  изучать  эволюцию
человеческого рода. Не только каждое поколение, но и каждая  раса получает в
результате отбора прототип женской притягательности,  который появляется  не
сразу,  а формируется в течение долгих веков,  вследствие того,  что большая
часть мужчин оказывала  ему  предпочтение.  Так, достоверный  эскиз архетипа
испанской  женщины высветил бы жутковатым светом затаенные углы  пиренейской
души.  Впрочем,  его  очертания  стали  бы  отчетливее  при сопоставлении  с
архетипом французской или, например, славянской женщины. В данном случае, да
и вообще,  неразумно полагать, что вещи  и люди  таковы, какие они есть, без
всякой на то причины,  в  силу стихийного самозарождения. Все, что мы видим,
что  имеет  ту или иную форму, есть результат  некой деятельности. И  в этом
смысле  все  было  создано, а  следовательно, всегда можно  выяснить,  какой
силой, оставившей на  нем свой след,  оно  было  выковано. На душе испанской
женщины  наша  история  оставила  глубокие вмятины,  подобные  тем,  которые
оставляет молоток чеканщика на металлической чаше.
     Однако  самое  интересное  в   любовных  пристрастиях  поколения  -  их
всемогущество в  причинно-следственном мире. Ибо  бесспорно,  что  не только
настоящее,  но и будущее  каждого  поколения зависит  от того типа  женщины,
которому будет  отдано  предпочтение.  В доме царит то  настроение,  которым
проникнута сама женщина и которое  она в него вносит. В  каких бы  сферах ни
"командовал"  мужчина,  его вмешательство в домашнюю жизнь  будет косвенным,
урывочным и официальным. Дом - это стихия повседневности, непрерывности, это
вереница  неотличимых  одна  от  другой минут,  воздух обыденности,  который
легкие  постоянно  вдыхают и выдыхают.  Эта  домашняя атмосфера  исходит  от
матери и передается ее детям. Им суждено, при  всем различии темпераментов и
характеров, развиваться  в этой атмосфере, накладывающей на них неизгладимый
отпечаток. Малейшая перемена  в представлениях  о  жизни  у женщины, которой
современное  поколение отдает свои симпатии, особенно  если учесть постоянно
растущее число домашних очагов, подверженных ее влиянию, повлечет за собой в
ближайшие тридцать лет колоссальные исторические сдвиги. Я ни в коей мере не
утверждаю, что этот фактор имеет для истории  решающее значение; я настаиваю
лишь  на  том,  что  он  один  из самых  действенных.  Представьте себе, что
основной  женский   тип,   предпочтенный   нынешними  юношами,   оказывается
наделенным  чуть большей  энергией, чем тот, к которому  питало  пристрастие
поколение   отцов.  Тем  самым  молодым   людям  наших  дней   предначертано
существование, в  несколько  большей степени насыщенное  предприимчивостью и
смелыми решениями, потребностями и замыслами. Самое незначительное изменение
в  жизненных  склонностях,  реализованное  в  обыденной  жизни  всей  нации,
неминуемо должно будет привести к величайшим переменам в Испании.
     Бесспорно, что решающей силой в  историй любого народа является средний
человек.  От того, каков он, зависит здоровье нации. Само  собой разумеется,
что  я ни в  коей мере не отрицаю значительной  роли неординарных личностей,
выдающихся  людей в  судьбах  своей  страны.  Не будь их,  мало  что  вообще
заслуживало   бы  внимания.  Однако,  какими  бы  выдающимися  качествами  и
достоинствами  они ни отличались,  их  роль  в истории осуществляется только
благодаря  влиянию,  которое они оказывают на среднего  человека, и примеру,
каким они для него служат. Если говорить начистоту, то история - это царство
посредственности. У Человечества заглавная  только "ч", которой украшают его
в  типографиях.  Гениальность  в  своем  высшем  проявлении  разбивается   о
беспредельную мощь  заурядности. Похоже на то, что мир устроен так, чтобы им
до  скончания  века правил  средний человек. Именно поэтому столь важно  как
можно выше поднять средний уровень. Великими  народы делают  главным образом
не их выдающиеся люди,  а  уровень развития  неисчислимых посредственностей.
Бесспорно, что средний уровень не может  быть поднят при отсутствии людей из
ряда вон  выходящих, показывающих пример и направляющих вверх инерцию толпы.
Однако   вмешательство  великих  людей  носит   второстепенный  и  косвенный
характер. Не  они  суть  историческая реальность  -  нередко бывает,  что  в
гениальных личностях народ  недостатка  не испытывает, а  историческая  роль
нации невелика. Это  непременно происходит тогда,  когда  массы равнодушны к
этим людям, не тянутся за ними, не совершенствуются.
     Не  может  не  удивлять,  что  историки  до  самого  недавнего  времени
занимались исключительно явлениями неординарными, событиями удивительными  и
не замечали, что  все это представляет  лишь анекдотический, в лучшем случае
второстепенный    интерес   и   что    исторической   реальностью   обладает
повседневность,  безбрежный океан, в необъятных просторах которого тонет все
небывалое и из ряда вон выходящее.
     Итак, в  царстве повседневности решающая роль принадлежит женщине, душа
которой  служит идеальным выражением этой повседневности. Для  мужчины  куда
более  притягательно  все  необыкновенное;  он  если  не  живет,  то  грезит
приключениями   и   переменами,  ситуациями   критическими,   неординарными,
непростыми.  Женщина,   в  противоположность  ему,  испытывает  необъяснимое
наслаждение от  повседневности.  Она уютно  устроилась в  мире укоренившихся
привычек и всеми силами будет обращать сегодня во вчера. Всегда мне казалось
нелепым представление о том, что souvent femme  varie[42] - скоропалительное
откровение  влюбленного мужчины, которым женщина от души забавляется. Однако
кругозор  воздыхателя весьма  ограничен.  Стоит  ему  окинуть женщину  ясным
взором  стороннего  наблюдателя,  взглядом  зоолога,  как  он  с  удивлением
обнаружит, что она жаждет остаться такой, какая есть, укорениться в обычаях,
в  представлениях,  в  своих  заботах;  в  общем,  придать  всему  привычный
характер.  Неизменное  отсутствие  взаимопонимания  в   этом  вопросе  между
представителями сильного и слабого пола потрясает: мужчина тянется к женщине
как  к  празднику, феерии, исступлению, сокрушающему монотонность  бытия,  а
обнаруживает  в  ней  существо,  счастье  которого  составляют  повседневные
занятия, чинит  ли она нижнее  белье или  посещает  dancing.  Это  настолько
верно, что, к своему немалому удивлению, этнографы  пришли к  убеждению, что
труд изобретен женщинами;  труд,  то  есть каждодневное вынужденное занятие,
противостоящее  всевозможным предприятиям, вспышкам  энергии  в  спорте  или
авантюрам.  Поэтому именно  женщине  мы  обязаны возникновением ремесел: она
была первым земледельцем,  собирателем растений,  гончаром.  (Я  не перестаю
удивляться, почему Грегорио  Мараньон в  своей работе,  озаглавленной "Пол и
труд", не учитывает этого обстоятельства, столь элементарного и очевидного.)
     Признав  повседневность  решающей  силой  истории,  трудно  не  увидеть
исключительного  значения  женского  начала  в  этнических  процессах  и  не
проявить особого интереса к тому,  какой тип женщины получал в  нашем народе
предпочтение в прошлом и получает ныне. Вместе с тем я понимаю, что подобный
интерес  среди  нас  не может  быть  столь  уж горячим,  поскольку  многое в
характеристике  испанской  женщины  объясняют  ссылками  на   предполагаемое
арабское  влияние  и авторитет  священника. Не  будем  сейчас  решать, сколь
истинно  подобное  утверждение.  Мое  возражение  будет  предварительным,  и
заключается оно в  том, что,  признав эти  факторы решающими в  формировании
типа испанской  женщины, мы тем самым свели бы дело исключительно к мужскому
влиянию,  не  оставляя места  обратному  процессу  - воздействию  женщины на
мужчину и на национальную историю.
VI
     (ЛЮБОВНЫЙ ОТБОР)
     Какому типу  испанской женщины отдавало  предпочтение  предшествовавшее
нам  поколение? Какому  отданы наши  симпатии? На какой  падет  выбор нового
времени? Вопрос  это  тонкий, непростой,  щекотливый, каким  и  должен  быть
вопрос, над которым стоит думать. Для чего же еще писать, если не  для того,
чтобы,  склонившись  над листом бумаги, встречаться, как в  корриде, лицом к
лицу  с явлениями опасными, стремительными, двурогими? Кроме того, в  данном
случае речь идет о проблеме чрезвычайной важности, и можно только поражаться
тому, что она и некоторые иные, такого же рода, почти не привлекают внимания
исследователей. Финансовый  закон или  правила уличного движения обсуждаются
весьма бурно, и  в  то же  время не принимается во  внимание и  не изучается
эмоциональная  деятельность,  в  которой  как  на  ладони  все  бытие  наших
современников. Между тем от  типа  женщины, какому оказывается предпочтение,
не в последнюю  очередь зависят политические  институты. Было  бы наивным не
сознавать  прямой зависимости, к примеру, между испанским  Парламентом  1910
года и женским типом, которому политики той поры вверяли свой домашний очаг.
Я хотел бы обо всем  этом написать,  отдавая себе отчет  в том,  что  девять
десятых моих умозаключений будут  ошибочными. Однако способность  жертвовать
своим   искренним  заблуждением  -  единственная  общественная  добродетель,
которую писатель может предложить своим соотечественникам.  Все  остальное -
сотрясание воздуха во время митинга в сквере или за столиком кафе, потуги на
героизм,  не   имеющие  никакого  отношения  к  интеллекту,   в  сущности  и
определяющему  значение  писательской профессии.  (Вот уже десять  лет,  как
многие испанские писатели, прикрываясь политикой, отстаивают свое право быть
глупыми.)  Однако  прежде  чем  пытаться  наметить  контуры  женского  типа,
которому сегодня в  Испании отдается предпочтение, - проблема, заслуживающая
отдельного исследования, - мне хотелось бы довести до логического завершения
с далеко идущими выводами свои соображения о выборе в любви.
     Осуществляемый  уже  не  отдельным  индивидом,  а  поколением в  целом,
любовный выбор становится отбором, и мы  оказываемся  в сфере идей Дарвина -
теории естественного  отбора, могучей  силы, .способствующей появлению новых
биологических форм. Эту замечательную теорию не удалось успешно приспособить
к  изучению человеческой истории:  ее место было на скотном дворе, в загонах
для  скота   и  лесной  чаще.  Чтобы  она  была  переосмыслена  в   качестве
исторической концепции, требовалось лишь самое малое. Человеческая история -
это  внутренняя драма: она  совершается в душах. И было необходимо перенести
на эту потаенную сцену идею полового отбора. Теперь для нас не секрет, что в
человеке  этот  отбор   оборачивается  выбором  и  что  этот  выбор  диктуют
сокровенные идеалы, поднимающиеся из самых глубин личности.
     Таким образом,  одного звена теории Дарвина не  хватало, в то время как
другое  звено - утверждение, что в результате полового отбора  выбирались  и
предпочитались самые приспособленные, - было явно  лишним. Эта  категоричная
мысль о  приспособлении и делает  идею весьма расплывчатой и  неясной. Когда
организму   легче  всего   приспосабливаться?  Не  получается  ли  так,  что
приспособиться  могут все,  кроме  больных?  С  другой  стороны,  нельзя  ли
утверждать,  что  полностью  приспособиться  не  может  никто?  Я  вовсе  не
оспариваю принцип приспосабливаемости, без которого биология немыслима. Надо
только  признать, что он более сложен и противоречив, чем полагал Дарвин, но
прежде всего  согласиться с его  вспомогательной ролью. Ибо ошибочно считать
жизнь  сплошным   приспособлением.  В  какой-то  мере  оно  всегда  в  жизни
присутствует; но она  же  - жизнь -  не  перестает поражать формами отчаянно
смелыми, не поддающимися адаптации, которые, впрочем, ухитряются примириться
со стесненными обстоятельствами и в результате  - выжить. Таким образом, все
живое  не  только можно,  но  и нужно  изучать с двух  противоположных точек
зрения: как блистательное  и прихотливое явление неприспосабливаемости и как
искусный механизм приспосабливаемости. Судя по  всему, жизнь в  каждое живое
существо вкладывает неразрешимую проблему, чтобы доставить себе удовольствие
разрешить  ее,  как  правило, изобретательно  и  блестяще.  Настолько,  что,
исследуя живой мир, невольно хочется вглядеться в просторы Космоса в поисках
сведущего зрителя, под аплодисменты которого  Природа шутя совершает всю эту
работу.
     Нам не дано знать истинных намерений, осуществляемых половым  отбором в
человеческом роду. Мы  можем  видеть лишь отдельные  частные последствия,  а
также задать  некоторые неодолимо влекущие  настойчивые вопросы. Вот один из
них.   Оказывала   ли   женщина   хоть  когда-нибудь   предпочтение   самому
замечательному для этой эпохи типу мужчины? Едва  сформулировав этот вопрос,
мы тотчас ощущаем его противоречивую двойственность: замечательный мужчина с
точки  зрения мужчины  и  замечательный  мужчина с  точки  зрения женщины не
совпадают.  Есть  серьезные  основания   подозревать,  что  они  никогда  не
совпадали.
     Скажем со всей определенностью:  женщину никогда не интересовали гении,
разве что  per  accidens[43],  то  есть  когда с  гениальностью  мужчины  ее
примиряют другие его качества, не имеющие к гениальности никакого отношения.
Качества, которые мужчины особенно ценят, как имеющие значение для прогресса
и человеческого достоинства, нисколько не волнуют женщину. Можно ли сказать,
что  для  женщины  существенно,  является ли  тот  или иной мужчина  великим
математиком,  великим  физиком,  выдающимся  политическим деятелем? Ответ  в
данном случае будет однозначным:  все  специфически  мужские  способности  и
усилия,  порождавшие и преумножавшие  культуру, сами по себе не представляют
для  женщин никакого  интереса.  И  если  мы  попытаемся  определить,  какие
качества способны  вызвать любовь  женщины, мы обнаружим  их среди  наименее
значимых для  совершенствования человеческой природы, наименее  интересующих
мужчину. Гений, с точки зрения  женщины, "неинтересный мужчина", и наоборот,
"интересный мужчина" неинтересен мужчинам.
     Убедительнейший  пример того, что великий человек оставляет равнодушной
женщину,  разделившую  его  судьбу, -  Наполеон. Его  жизнь  известна нам до
минуты;   в   нашем  распоряжении   есть   полный   список   его   сердечных
привязанностей.  Жаловаться  на  физические недостатки  ему  не приходилось.
Стройность, изящность придавали ему  в юности  сходство  с поджарым и гибким
корсиканским лисом; впоследствии  фигура его обрела по-императорски округлые
очертания,  а  черты  лица, оформившись,  стали  идеальными с  точки  зрения
мужской красоты. Известно,  что  внешность  его вызывала  восторг  и  будила
фантазию  художников  -  живописцев, скульпторов,  поэтов;  казалось  бы,  и
женщины  должны были испытывать к нему влечение. Ничего подобного:  есть все
основания  утверждать,  что ни одна  женщина не  была влюблена в Наполеона -
властелина мира;  близость  к  нему тревожила  их,  беспокоила,  льстила  их
самолюбию; втайне  же все  они  думали  то,  что Жозефина, самая  искренняя,
говорила вслух. В то время как охваченный  страстью молодой генерал бросал к
ее ногам драгоценности, миллионы, произведения искусства, провинции, короны,
-  Жозефина  изменяла ему  с  очередным  танцором и,  получая  подношения, с
удивлением восклицала: "Il  est drole,  ce Bonaparte!"[44], раскатывая "р" и
особо акцентируя  "л",  подобно всем  французским креолкам[*Отношения  между
Бонапартом и Жозефиной глубоко изучены в недавней  работе О. Обри ("Le roman
de Napoleon: Napoleon et Josephine", 1927)].
     Горько сознавать, что несчастным великим людям было отказано  в женском
тепле. Судя  по  всему,  гениальность  отталкивает  женщин.  Исключения лишь
подтверждают  правило,  всеобъемлющий,  неутешительный  характер которого не
подлежит сомнению.
     Я  имею  в   виду   следующее:   в  сердечных  делах  необходимо  четко
разграничивать  два  состояния,  смешение  которых  от  начала  и  до  конца
запутывает психологию  любви. Чтобы женщина  полюбила  мужчину  (равно как и
наоборот),  необходимо,  чтобы она  сначала обратила на  него  внимание. Это
внимание - не что  иное, как  особая заинтересованность человеком, благодаря
которой он оказывается  выделенным и вознесенным над общим уровнем. Подобная
благосклонность  не   имеет   прямого   отношения   к   любви,   однако   ей
непосредственно   предшествует.  Влюбиться,  не  проявив  вначале  интереса,
невозможно, хотя интересом все может и ограничиться. Ясно,  что это внимание
создает для зарождающегося чувства крайне благоприятную  обстановку, которая
и  служит,  по  существу, началом любви.  Однако  чрезвычайно  важно  видеть
разницу  между этими состояниями, ибо природа их  различна. Немало ошибочных
положений психологии зиждется  на смешении качеств, "привлекающих внимание",
благодаря которым человек предстает в выгодном свете, с теми, которые служат
причиной  любви.  К примеру, вовсе  не за  богатство любят  человека; однако
богач  пользуется  благосклонным вниманием женщин  благодаря  богатству. Так
вот, знаменитость благодаря своим дарованиям имеет все шансы быть отмеченным
вниманием женщины;  так что если она  не влюбляется, то,  казалось бы, этому
трудно найти  оправдание. С  великими людьми,  пользующимися  в  большинстве
случаев широкой известностью, обычно  так и  бывает. Тем не менее антипатия,
которую великий  человек вызывает  у  женщины, является вполне закономерной.
Женщина презирает великого человека, имея свои основания,  а не случайно или
по недомыслию.
     С  точки  зрения  отбора,  осуществляемого  в  человеческом  роде,  это
обстоятельство означает,  что  женщина своими сердечными  привязанностями не
способствует совершенствованию человечества, во всяком  случае  так, как это
понимает мужчина.  Она, скорее, стремится устранить наиболее яркие, с  точки
зрения   мужчины,   индивидуальности,   отдавая    отчетливое   предпочтение
посредственности. Прожив долгую жизнь, изо дня в день наблюдая за женщинами,
трудно  сохранить  иллюзии   относительно   их  сердечных   пристрастий.  То
восхищение, которое  у  женщины подчас  вызывают  выдающиеся  люди, не будет
больше вводить в  заблуждение,  если наконец увидеть, насколько естественно,