Хосе Ортега-и-Гассет.
   Этюды о любви

----------------------------------------------------------------------------
     Перевод В. Е. Багно, 1991 г.
     OCR: Сергей Петров, 03.08.99
     Origin: http://www.chat.ru/~scbooks/

----------------------------------------------------------------------------
ПРИМЕТЫ ЛЮБВИ
     Поговорим  о  любви, условившись, что о "любовных историях" мы говорить
не  будем.  "Любовные  история",  самого  неожиданного  свойства, то и  дело
случаются   между   мужчинами   и   женщинами.  Им   сопутствует   множество
обстоятельств, усложняющих  их развитие до  такой степени,  что более  всего
"любовным историям"  можно отказать в том, что  действительно стоит называть
любовью.  Что  может  быть  заманчивее  для  исследователя,  чем  психология
"любовных  историй",  со  всей их  пестрой  казуистикой,  однако  нам  будет
непросто  во всем разобраться, если  сначала мы не определим, что  же  такое
любовь сама по себе и как таковая. Кроме того, мы сузили бы тему, сведя ее к
рассмотрению  любви, которую испытывают друг к другу мужчины и женщины. Тема
неизмеримо шире, и Данте полагал, что любовь движет солнце и другие светила.
     Даже если  мы воздержимся  от столь  вселенского  охвата,  нам  следует
учесть все многообразие проявлений любви. Не только мужчина любит женщину, а
женщина  любит  мужчину; мы любим также искусство и науку, мать любит своего
ребенка, а верующий любит Бога. Огромное множество и разнородность объектов,
подчиняющихся законам любви, сделают нас осмотрительнее и не позволят счесть
присущими  любви те особенности и свойства, суть которых,  скорее, в природе
всевозможных любимых кем-либо объектов.
     Последние двести лет очень много  говорили  о любовных историях и очень
мало -  о  любви.  И если все  эпохи  начиная с добрых времен Древней Греции
создавали  свои  великие теории сердечных  чувств, два последних столетия ее
лишены. Античный мир вначале предпочел всем другим доктрину Платона, затем -
стоистическую.  Средневековье  освоило  теории  Фомы  Аквинского  и  арабов;
восемнадцатый  век  усердно  штудировал теории  душевных волнений Декарта  и
Спинозы. Все дело в том,  что в прошлом не было ни одного великого философа,
который не считал  бы  себя  обязанным  предложить собственную  доктрину.  В
новейшее же  время не предпринято ни одной выдающейся попытки систематизации
чувств.  И  лишь недавние труды.  Пфендера  и Шелера[1]  достойно продолжают
тему.  Между тем  наш духовный  мир становится  все сложнее, а эмоциональные
переживания - острее.
     Поэтому-то  мы  не можем  уже  довольствоваться этими  старыми теориями
аффектов.  К  примеру,  то  определение  любви,  впитавшее   древнегреческую
традицию,  которое  мы  находим  у  Фомы  Аквинского,  очевиднейшим  образом
ошибочно.  Согласно  ему,  любовь  и  ненависть -  два  проявления  желания,
влечения,  стремления к чему-то. Любовь - это стремление к чему-то хорошему,
к   хорошему   в   нем  -  concupiscibile   circa   bonum;  ненависть,   или
антистремление,  -  это  неприятие  чего-то  злого, именно  злого  в  нем  -
concupisobile  circa  malum. Мы  видим здесь смешение  влечения и желания  с
чувствами и эмоциями, которым грешила вся старая психология  вплоть до XVIII
столетия. Смешение, которое  напомнит  о  себе в эпоху Возрождения,  впрочем
претворившись  уже  в  эстетическую  категорию.  Так,  Лоренцо  Великолепный
утверждал, что 1'amore е un appetito di bellezza[2].
     Это и есть одно из существеннейших отличий, которое надлежит осмыслить,
чтобы  от  нас не ускользнуло то, в чем заключается своеобразие  любви  и ее
сущность.  Наш  душевный мир  особенно  щедр на  любовные  порывы; не  будет
преувеличением  даже  счесть  их  символом  щедрости как  таковой.  К  любви
восходит многое из того, что присуще человеку: желания, мысли, волевые акты,
поступки - все это, порождаемое любовью,  как урожай семенами, самой любовью
не является, однако подтверждает ее  существование.  Бесспорно, что  так или
иначе нас влечет то, что мы любим; однако столь же  очевидно, что нас влечет
и то, чего мы не любим, что не затрагивает наших чувств. Хорошее вино влечет
нас,  но  любви  не  вызывает;  наркомана влечет  наркотик  и в то же  время
вызывает отвращение связанными с ним опасными последствиями.
     Но есть еще одна, более веская и тонкая причина разграничивать любовь и
желание.  Собственно  говоря,  желать  чего-либо  -  это  значит  стремиться
обладать  им,  причем  под обладанием  так или  иначе  понимается  включение
объекта в нашу жизненную сферу и превращение мало-помалу в часть нас  самих.
Именно  поэтому  желание  умирает  тотчас  после  того,  как  удовлетворено;
обладание    для    него   смерть.   Напротив,    любовь   -    это   вечная
неудовлетворенность. Желание пассивно, и желаю я, в сущности, одного - чтобы
объект желания устремился ко мне. Я живу в  надежде  на  притяжение  ко  мне
всего сущего.  И  наоборот,  в  любви,  как мы еще убедимся,  все проникнуто
активным началом. Вместо того чтобы  объект приближался  ко  мне,  именно  я
стремлюсь к объекту  и пребываю в нем. В любовном порыве человек  вырывается
за пределы своего "я": быть может,  это лучшее, что придумала Природа, чтобы
все мы имели возможность в преодолении себя  двигаться к  чему-то иному.  Не
оно влекомо ко мне, а я к нему.
     Августину  Блаженному,  одному из тех людей,  раздумья которых о  любви
отличались  особой  глубиной,   по  своему  душевному  складу,  быть  может,
наделенному наивысшей  силой любви,  подчас удавалось преодолевать понимание
любви как желания и  влечения.  В минуту  вдохновения он сказал: "Amor meus,
pondus mewm; illo feror, quocumque feror" - "Любовь моя, бремя мое; влекомый
им, я иду повсюду, где я иду". Любовь - это притяжение к любимому.
     Спиноза  попытался избежать ошибки и, оставив в стороне влечения, искал
любовным порывам  и ненависти эмоциональное объяснение; согласно ему, любовь
- это радость познания предмета любви. Любовь к чему-то или  к кому-то - это
якобы не  более чем  радость  и одновременно сознание, что рады мы благодаря
этому чему-то или кому-то. И снова перед нами смешение любви с ее возможными
последствиями.  Разве  кто-нибудь   сомневается,  что  предмет  любви  может
принести  радость  любящему?  Однако  столь  же  верно,  что  любовь  бывает
печальной, как  смерть,  безысходная  смертная  мука.  Более  того, истинная
любовь  лучше познает саму себя и, если угодно, свою цену и  свои масштабы в
страдании и  мучениях, которые  она  приносит. Влюбленной женщине огорчения,
причиняемые ей любимым, дороже бесстрастного  прозябания. В письмах Марианны
Алькофарадо,   португальской  монахини[3],  встречаем  следующие  признания,
адресованные ее  неверному соблазнителю: "...в то же время я благодарю вас в
глубине сердца  за отчаяние, которому  вы  причина, и я  ненавижу  покой,  в
котором я жила, прежде чем узнала вас". "...Я  нашла хорошее средство против
всех  этих зол, и я быстро  освободилась  бы  от них,  если бы не любила вас
более;  но, увы! что за средство! Нет, я предпочитаю страдать еще более, чем
забыть вас. Увы! От меня ли это зависит? Я не могу  упрекнуть  себя  в  том,
чтобы я  хоть  на  одно мгновение пожелала не  любить  вас более;  вы  более
достойны сожаления, чем я, и лучше переносить все те страдания, на которые я
обречена,  нежели  наслаждаться убогими  радостями, которые  дают  вам  ваши
французские любовницы". Первое письмо  кончалось словами:  "Прощайте, любите
меня всегда и заставьте меня  выстрадать еще больше мук". Минуло два века, и
синьорита  де  Леспинасс[4]  писала: "Я  люблю вас так,  как  только и стоит
любить, - безнадежно".
     Спиноза ошибался:  любовь и радость не одно и  то же[5]. Тот, кто любит
родину,  способен отдать  за  нее  жизнь,  и верующий  идет на  мученическую
смерть. И наоборот, ненависть и злоба нередко находят удовлетворение в самих
себе  и  хмелеют  от радости при  виде  беды, обрушившейся  на  ненавистного
человека.
     Учитывая, что эти известные определения полностью нас не удовлетворяют,
думаю,   стоит   попытаться   проанализировать   чувство   любви   столь  же
непосредственно и  скрупулезно, как это  делает энтомолог с пойманным в лесу
насекомым. Надеюсь, что  читатели  любят или любили  кого-то либо  что-то  и
способны  ныне взять свои ощущения за  трепетные крылышки и устремить на них
неторопливый внутренний взор.  Я  перечислю  основные, самые  общие признаки
этой жужжащей  пчелы,  которая умеет собирать  мед  и жалить.  Читатели сами
решат,  насколько  мои  выкладки  соответствуют  тому,   что  они   познали,
вглядываясь в себя.
     Для  начала  согласимся,  что  у  любви  действительно много  общего  с
желанием,  поскольку его объект - предмет  или  человек - действует на  него
возбуждающе.  Волнение,  которым  охвачен  объект,  передается  душе.  Таким
образом,  это волнение  по сути своей центростремительно:  оно направлено от
объекта к нам. Что  же касается чувства любви,  то возбуждение  предшествует
ему. Из ранки, нанесенной нам стрелой волнения,  пробивается любовь, которую
неудержимо влечет к объекту: а значит, движется она в обратном по  сравнению
с  возбуждением  и  любым желанием  направлении.  Путь ее  -  от любящего  к
любимому,  от "меня  к другому, то есть центробежен. В этом  - в  постоянном
душевном  порыве, в  движении  к объекту,  от моего  "я"  к сокровенной сути
ближнего - любовь  и ненависть сходятся. Ниже  речь пойдет  о том, в чем они
отличаются. При  этом  не  нужно думать, что в  нашем  стремлении к предмету
любви мы  добиваемся лишь близости и совместной в бытовом плане  жизни.  Все
эти проявления как  следствия любви и в самом деле  порождены ею, однако для
выяснения ее сути не представляют особого интереса, и посему в  ходе  нашего
анализа мы будем полностью их игнорировать. Мои размышления касаются чувства
любви в его душевной сокровенности как явления внутренней жизни.
     Любящий Господа  устремляется  к нему не телом, а  все  же любить его -
значит  стремиться к  нему. В  любви мы  забываем  о душевном  покое, теряем
рассудок и все свои помыслы сосредоточиваем на любимом. Постоянство помыслов
и есть любовь.
     Дело в том - отметим это, - что  мыслительный и волевой акты мгновенны.
Мы  можем замешкаться  на подступах к  ним, но  сами-то они  промедлений  не
терпят: все  происходит в мгновение ока; они молниеносны. Если уж я  понимаю
фразу,  то  я понимаю  ее сразу, в один миг.  Что же касается любви,  то она
длится во времени. Любят не вереницей внезапных озарений, которые вспыхивают
и гаснут, как искры в генераторе переменного тока; любимое любят непрерывно.
Этим определяется еще  одна особенность анализируемого нами чувства:  любовь
струится как  родник одухотворенного вещества, как непрерывно  бьющий  ключ.
Употребив метафору, на которые столь щедра интуиция и которые  столь  близки
природе интересующего нас явления,  можно  сказать, что любовь не выстрел, а
непрерывная  эманация,   духовное   излучение,   исходящее  от  любящего   и
направленное к любимому. Течение, а не удар.
     Пфендер  с  исключительной проницательностью  подчеркивал  текучесть  и
длительность, присущие любви и ненависти.
     Любовь  и ненависть  одинаково  центробежны,  в мыслях  они  движутся к
объекту, наконец,  они  текучи  и непрерывны,  -  таковы  три общие для  них
приметы или черты.
     Теперь можно определить и коренное отличие между любовью и ненавистью.
     Устремленность у них общая,  коль скоро они центробежны и человек в них
стремится  к объекту;  при  этом  они  проникнуты  противоположным  смыслом,
преследуют различные цели. В ненависти стремятся к объекту, но стремятся ему
во  зло; и смысл ее разрушителен. В любви также стремятся к объекту, но  ему
во благо.
     Размышление и желание лишены того, что можно назвать  душевным жаром, в
одинаковой  степени присущим любви и  ненависти.  В  отличие от раздумий над
математической задачей от любви и ненависти исходит тепло, они пылают, более
того, накал  их бывает различным.  Не  случайно в быту весьма метко об одном
говорят,  что  он, влюбившись, охладел, а другой жалуется,  что возлюбленная
холодна  и   бесчувственна.  Эти  рассуждения  о   теплоте  чувств  невольно
приоткрывают   завесу    над    любопытнейшими    сферами    психологических
закономерностей.  Мы  могли  бы  обратиться к  отдельным аспектам  всемирной
истории, если не ошибаюсь, обойденным до сих пор вниманием в области этики и
искусства.  Речь  могла  бы  идти о  неодинаковом накале  различных  великих
цивилизаций  и культурных эпох  -  о холоде  Древней Греции, Китая или XVIII
столетия, о жаре средневековья или романтизма и  т.  д. Речь могла бы идти о
роли в человеческих взаимоотношениях различной для  разных  людей степени их
душевного горения: первое,  что  ощущают  при  встрече  два  человека, - это
присущий каждому из них эмоциональный накал.  Наконец, мы могли  бы обратить
внимание,  что  теплотой в той или иной  степени  характеризуются  различные
художественные,  в частности литературные, стили. Однако было бы опрометчиво
мимоходом затрагивать столь обширную тему.
     Не удастся ли нам приблизиться к пониманию этой теплоты, присущей любви
и   ненависти,  если  в   поле  нашего  зрения  попадет  также  объект?  Как
воздействует на него  любовь? Издалека  или вблизи,  чем бы ни  был  предмет
любви -  женщиной или  ребенком, искусством или наукой, родиной или Богом, -
любовь   печется   о  нем.   Желание   упивается  тем,  что   ему   желанно,
удовлетворяется им, но не одаряет, ничем не  жертвует, ничем не поступается.
У  любви же и ненависти нет ни минуты покоя.  Первая  погружает  объект,  на
каком  бы  расстоянии  он ни  находился,  в  благоприятную атмосферу  ласки,
нежности, довольства  - одним словом,  блаженства. Ненависть погружает его с
не меньшим  пылом  в атмосферу неблагоприятную, вредит ему, обрушивается  на
него  как знойный сирокко, мало-помалу разъедает  его и разрушает.  Вовсе не
обязательно, как  я уже  говорил, чтобы  это происходило в действительности;
речь идет о намерении, которым проникнута ненависть, том ирреальном  деянии,
которое лежит  в  основе  самого чувства. Итак,  любовь обволакивает предмет
любви теплотой и довольством, а ненависть сочится едкой злобой.
     Эти противоположные намерения в их  действиях дают  о себе знать и иным
образом. В любви  мы как бы сливаемся с объектом. Что означает  это слияние?
По существу, это слияние  не в телесном  смысле, да и вообще не  близость. К
примеру, наш друг - определяя качества, присущие любви, не забудем  и дружбу
- живет  вдали от  нас и мы  ничего  о нем не  знаем. Тем не менее  мы с ним
связаны  незримой нитью  -  наша душа в, казалось  бы,  всеобъемлющем порыве
преодолевает расстояния, и, где бы он ни был,  мы чувствуем, что сокровенным
образом соединились с  ним. Нечто подобное происходит, когда  мы  в  трудную
минуту говорим кому-нибудь: можете рассчитывать на меня  - я целиком в вашем
распоряжении;  иными   словами,   ваши  интересы  для  меня  превыше  всего,
располагайте мною как самим собой.
     И наоборот,  ненависть,  несмотря  на свою неизменную направленность  к
предмету ненависти, отдаляет нас от объекта в  том же символическом смысле -
она, разверзнув между нами пропасть, делает его для нас недосягаемым. Любовь
- это  сердца,  бьющиеся рядом, это  согласие; ненависть -  это разногласие,
метафизическая распря, абсолютная несовместимость с предметом ненависти.
     Теперь мы  имеем  некоторое представление о том,  в чем заключается эта
активность,  эта ревностность, которую мы,  смею думать, выявили  в  любви и
ненависти и которая отсутствует в пассивных эмоциях, таких, как  радость или
грусть. Не зря говорят: быть радостным, быть грустным. Это и в самом деле не
более  чем  состояние,  а  не  деятельность,  не  радение.  Грустный, будучи
грустным, пребывает в бездействии,  равно  как и веселый  -  будучи веселым.
Любовь  же  в мыслях достигает объекта  и принимается  за свое незримое,  но
святое  и  самое  жизнеутверждающее  из  всех  возможных  дело -  утверждает
существование объекта. Поразмыслите над тем, что значит любить искусство или
родину: это значит  ни на одно  мгновение  не  сомневаться  в  их  праве  на
существование; это значит осознавать и ежесекундно подтверждать  их право на
существование.  Не так,  впрочем,  как это  делает  судья,  знающий  законы,
приговоры которого поэтому бесстрастны, а так, чтобы оправдательный приговор
был одновременно и поиском и итогом. И наоборот, ненавидеть  - это значит  в
мыслях  убивать предмет  нашей  любви,  истреблять  его  в  своих  помыслах,
оспаривать  его  право  на место под  солнцем. Ненавидеть кого-либо - значит
приходить  в  ярость  от  самого  факта  его существования.  Приемлемо  лишь
исчезновение его с лица земли.
     Думаю, что  у любви и  ненависти нет признака более  существенного, чем
только что  отмеченный. Любить что бы то ни было  - значит упорно настаивать
на  его  существовании; отвергать  такое устройство мира, при  котором этого
объекта  могло бы не быть.  Заметьте, однако, что  это, по  существу, то  же
самое, что непрерывно вдыхать в него жизнь, насколько это  доступно человеку
- в помыслах. Любовь - это извечное дарение жизни, сотворение и пестование в
душе предмета любви. Ненависть -  это истребление,  убийство  в помыслах;  к
тому же,  в отличие от  убийства, совершаемого один раз, ненавидеть - значит
убивать беспрерывно, стирая с лица земли того, кого мы ненавидим.
     Если  на  этой  высокой ноте  обобщить  те  особенности,  которые  нами
выявлены,  то мы придем к выводу, что любовь  - это центробежный порыв души,
которая  непрерывным  потоком устремляется  к  объекту  и  обволакивает  его
теплотой и  довольством,  превращая нас с  ним в  единое  целое  и утверждая
бесспорность его существования (Пфендер).
ЛЮБОВЬ У СТЕНДАЛЯ
I
     (ПРИДУМАННАЯ ЛЮБОВЬ)
     В  голове Стендаля рождалось много  теорий, однако теоретиком он не был
ни в коей мере. Этим,  как, впрочем, и  многим  другим, он напоминает нашего
Бароху, у  которого  любая человеческая тема незамедлительно претворяется  в
систему идей. При поверхностном  взгляде и  того и  другого можно принять за
философов,  по  ошибке ставших писателями. Между тем  все как  раз наоборот.
Весьма красноречиво обилие созданных ими обоими теорий. У философа не бывает
больше  одной. И  в этом  -  коренное  отличие  между истинно  теоретическим
темпераментом и тем, который его лишь отдаленно напоминает.
     Теоретик   выстраивает   систему,   побуждаемый   к  этому   неодолимым
стремлением  адекватно передавать  реальность. А  это  обязывает его быть  в
высшей  степени осмотрительным  и, среди прочего,  поддерживать в строгом  и
стройном   единстве   преизбыток  своих  идей.   Поскольку  действительность
ошеломляюще едина. Какой ужас испытал Парменид, осознав это! Между  тем наши
мысли и чувства отрывисты, противоречивы и многообразны. У Стендаля и Барохи
идеи воплощаются  в ткани языка, литературном жанре, посредством которого  и
происходит  лирическая  эманация.  Их  теории  -  песни.  Они  мыслят pro  и
contra[6]  (вещь невозможная для мыслителя),  любят и ненавидят в  понятиях.
Вот  почему  они  столь щедры  на теории,  разнородные и  взаимоисключающие,
обязанные  своим  возникновением  сиюминутному  настроению.  Теории,  будучи
песнями, несут правду, но не о сути вещей, а о певце.
     Поэтому-то я не склонен их осуждать. В сущности, ни Стендаль, ни Бароха
не претендовали  на  то,  чтобы  их считали  философами; и  если  я  привлек
внимание  к  этой неоднозначной  черте их  духовного  облика, то  только  из
доставляющей  радость потребности  видеть всех  такими,  какие они есть.  Их
принимают за философов. Tant pis! Но они ими не являются. Tant mieux![7]
     Если  с  Барохой  в данном случае  все