днако вернемся к нашей теме.
     Мистицизм также  является  проявлением заинтересованности. Первое,  что
нам  рекомендует  мистическая  методика,  -  это  обратить  на  что-то  свое
внимание. На  что?  Самая  скрупулезная,  толковая  и известная  методика, а
именно йога,  простодушно раскрывает безотчетность зарождающегося состояния,
ибо на интересующий нас вопрос отвечает: на что угодно. Таким образом, вовсе
не объект определяет или же вызывает явление: напротив, он служит всего лишь
предлогом  к  тому,  чтобы   душа   пришла   в   неестественное   состояние.
Действительно, особое  внимание обращают на  что-либо только для того, чтобы
перестать обращать внимание на все остальное. Ступая на мистический путь, мы
изгоняем из нашего внутреннего мира множество объектов, позволявших вниманию
свободно  перемещаться с одного из них на другой. Так, согласно Сан Хуану де
ла  Крус, предпосылкой для любого странствия в запредельное служит "покойная
обитель". Обуздание влечений и любопытства; "великое отречение  от всего", -
по словам Святой Тересы, "высвобождение души"; другими словами, полный отрыв
от  корней  и  сцеплений  наших  многочисленных  жизненных  интересов,  дабы
"предуготовиться к слиянию"  (Святая Тереса), - все это  служит одной  цели.
Сходным  образом  индус формулирует условие овладения таинствами мистицизма:
nanatvam na pasyati - не замечать толпы и многообразия.
     Изгнание  вещей, по которым обычно скользит наше внимание,  достигается
безусловным закрепощением души. В Индии любая вещь  может служить этой цели,
сама  же наука  называется  kasina.  Можно,  к  примеру, раскатать  глиняную
лепешку, положить ее рядом с собой и сосредоточить на ней свое внимание. Или
созерцать  с высоты  бегущий ручеек,  или  же смотреть  на  лужу, в  которой
отражается свет. Или зажечь  огонь, поставить  перед ним щит с проделанным в
нем отверстием и смотреть сквозь  него  на пламя.  Возникает  нечто подобное
эффекту  воздушного  насоса,  о  котором  выше  в  какой-то мере  шла  речь,
благодаря чему влюбленные "подчиняются чужой воле".
     Не может быть мистического экстаза без  предшествующего ему опустошения
души. "Вот почему, - по словам Сан Хуана де ла Крус, - Господь распорядился,
чтобы  алтарь,  на  котором  должна  приноситься жертва,  был  полым", "дабы
уразумела душа, сколь полой, избавленной  от всех вещей  ее хотел  бы видеть
Господь"[*  См.:  Baruzi  J.  Saint  Jean  de  la  Croix  et le  probleme de
1'experience mystique.  Paris, 1924]. Один  немецкий  мистик еще  энергичнее
выразил  это  отчуждение  внимания  от  всего,  кроме  Бога,  -  сказав:  "Я
изродился".  А тому же Сан Хуану принадлежат прекрасные слова: "Я не сторожу
стадо", то есть он отринул от себя все заботы.
     Наконец  самое удивительное:  изгнав из  души  все  многообразие  мира,
мистик станет  нас убеждать,  что  он вплотную приблизился  к Богу,  что  он
исполнен  Богом.  Другими  словами, что  именно Бог  и  заполняет  собой эту
пустоту. Поэтому Мейстер  Экхарт говорит о "безмолвной пустыне  Бога"[25], а
Сан  Хуан  -  о "темной  ночи души",  темной  и вместе  с тем  полной света,
настолько   полной,   что,   беспрепятственно   разливаясь   повсюду,   свет
оборачивается мраком. "Таково  свойство души  очищенной  и  освобожденной от
всех  частных  влечений  и привязанностей,  которая, отказавшись  от всего и
отвернувшись  от  всего,   обитая  в  своей  темной,  непроглядной  пустоте,
предрасположена  к приятию всего мира, дабы  сбылось в ней изречение Святого
Павла: "Nihil habentes et  omnia possidentes"  ("Мы ничего не имеем, но всем
обладаем"[26]).  Сан Хуан в  другом месте дает еще более  яркое  определение
этой преисполненной пустоты, этого сияющего мрака: "гулкое одиночество".
VIII
     Итак,  мы   остановились  на  том,  что  мистик,  подобно  влюбленному,
достигает  неестественного  состояния, "сосредоточив"  все свое  внимание на
одном объекте, назначение  которого  только в том, чтобы отвлечь внимание от
всего остального и обеспечить опустошение души.
     И все же "жилище", в  котором мистик пренебрегает всем остальным, чтобы
лицезреть лишь Бога, не самое сокровенное - и выше  можно подняться по стезе
исступленности.
     Бог, к которому  стремятся усилием воли,  имеющий границы и  очертания;
Бог, в раздумьях о  котором прибегают к  помощи чего бы то ни было; наконец,
Бог,   оказывающийся  объектом  для   нашего  внимания,  слишком  напоминает
посюсторонний мир,  чтобы действительно быть Богом. Вот где истоки доктрины,
парадоксальные  контуры  которой  то  и  дело  вырисовываются  на  страницах
сочинений  мистиков,  убеждающих  нас, что стремиться  надо к тому, чтобы не
думать "даже" о  Боге.  Ход  рассуждений при этом  приблизительно следующий:
если неотступно думать о Нем,  тянуться к Нему, наступает  момент,  когда Он
перестает быть чем-то внешним для нашей души и  отличным от нее, находящимся
вне  и перед нею. Другими  словами, перестает быть objectum и превращается в
injectum[27].  Бог  проникает  в душу, сливается  с  ней, или,  как  принято
говорить, душа растворяется  в  Боге, перестает воспринимать  себя как нечто
отдельное. Именно этого  слияния и жаждет  мистик.  "И становится  душа -  я
говорю  о самом сокровенном  в  этой  душе  - как  будто бы единым  целым  с
Богом"[28], -  пишет Святая Тереса в "Седьмом жилище". При этом речь не идет
о том,  что этот союз ощущается как нечто недолговечное, достигаемое сегодня
и  затем  утрачиваемое. Мистик воспринимает это  слияние  как  непреходящее,
подобно  тому  как  влюбленный   клянется  в  вечной  любви.  Святая  Тереса
решительно настаивает на разграничении между  двумя типами единения:  первый
можно "уподобить двум свечам, настолько соединившим свое пламя, что кажется,
будто свеча  одна... Однако  их  без труда можно отделить  одну от другой, и
снова  перед  нами  две  свечи". Другой,  напротив,  можно "уподобить  воде,
падающей с неба в реку, или ручью, где она смешивается настолько, что никому
не  удастся уже  определить и  отделить  ту, которая была  в  реке,  от той,
которая упала с  неба;  точно так же  вода  ручейка, впадающего в море,  уже
неотделима; точно так же, если свет двумя потоками льется в помещение, в нем
он будет уже одним светом".
     Экхарт прекрасно обосновывает известную ущербность того состояния,  при
котором  Бог является всего  лишь  объектом  раздумий. "Истинное присутствие
Бога  возможно  только   в  душе,  а  не  в  мыслях  о  Боге,  неустанных  и
однообразных. Человек не должен  только думать  о  Боге,  ибо, стоит  мыслям
иссякнуть, как  Бога не станет". Таким образом, высшей ступенью мистического
пути  будет  та,  на  которой  человек  проникнется  Богом,  станет  губкой,
впитывающей божественность. Ему  ничего не  стоит  теперь вернуться в  мир и
погрузиться в  земные заботы, поскольку он  будет, в сущности,  как автомат,
следовать  указаниям Бога.  Его  желания, поступки и  жизненное поведение от
него уже не  зависят. Отныне  ему  безразлично, что  он  делает  и что с ним
происходит,  коль  скоро   "он"  покинул  землю,  свои  дела  и  стремления,
неуязвимый   и   непроницаемый  для  всего   чувственного   мира.  То,   что
действительно  было  его личностью,  эмигрировало  к Богу, перетекло в Бога;
осталась лишь механическая  кукла, некое  "создание", которым Бог управляет.
(Мистицизм   в   наивысшем   своем   проявлении   непременно   смыкается   с
"квиетизмом"[29].)
     Это необычное  состояние  напоминает "влюбленность". Для нее  столь  же
характерен период "слияния", при котором каждый укореняется в другом и живет
- думает, мечтает, действует -  его  жизнью, а не своей.  Коль скоро  объект
любви составляет  с нами единое  целое,  мы  перестаем о  нем  думать. Любые
душевные состояния  находят отражение в  символике мимики  н жестов. Периоду
"заинтересованности",  сосредоточенности  всех  помыслов  на   возлюбленной,
которая пока находится "вне", соответствует состояние глубокой задумчивости.
Неподвижные  глаза,  застывший  взгляд,   поникшая   голова,   склонность  к
уединению. Всем своим обликом мы выражаем некую углубленность и замкнутость.
В герметичном пространстве нашего прикованного внимания  мы высиживаем образ
любимого. Лишь когда  нас  "охватит"  любовный  экстаз и  исчезнет  граница,
отделяющая  нас от возлюбленной, точнее, когда я  -  это  и я и любимая, наш
облик  обретает   это  прелестное  epanouissement[30],  истинное   выражение
счастья.  Взгляд,  который  становится  мерцающим  и  мягким,  едва  отличая
объекты,  снисходительно  одаривает  их  лаской,  ни  на  одном  из  них  не
останавливаясь.  При этом  рот  бывает  слегка  приоткрыт  в  неопределенной
улыбке,  постоянно  играющей  в  уголках губ.  Выражение лица,  свойственное
дурачкам, - отупелое. Когда  ничто во внутреннем или внешнем мире не владеет
нашим  вниманием, душе, как неподвижной глади вод, остается лишь  безмятежно
покоиться ("квиетизм") в лучах всепоглощающего солнца.
     Подобное  "блаженное  состояние"  знакомо   как   влюбленному,  так   и
мистику[*Нетрудно  заметить,  что  я  не  затрагиваю  вопроса  о религиозном
значении  "блаженного состояния".  Речь, собственно  говоря,  идет  лишь  об
особенностях психологического состояния,  общего для мистиков всех религий].
Эта жизнь и этот  мир, добро и зло, не затрагивают их чувств, не представляя
для них  никакого  интереса. В обычном  же  состоянии мы  к  ним  далеко  не
безразличны, они западают нам в душу, тревожат и терзают. Потому нас тяготит
собственное  бытие,  которое  мы  выдерживаем с  трудом,  ценой  неимоверных
усилий.  Однако  стоит  нам куда-либо  перенести средоточие  нашей  душевной
жизни, переместить его в  другого  человека,  как  происходящее в этом  мире
обесценивается  для нас  и  обессмысливается, как  бы выносится  за  скобки.
Проходя среди вещей, мы не  ощущаем их притяжения. Как  если бы существовало
два взаимопроникающих и не равновеликих мира: мистик только кажется  живущим
в земном; на  самом деле он обитает в другом, далеком крае, наедине с Богом.
"Deum  et   animan.  Nihilne  plus?  Nihil  omnino"[31],  -  пишет  Августин
Блаженный. Точно так же и влюбленный проходит мимо нас, не испытывая никаких
душевных  волнений.  Он  полагает,  что  его жизнь  предрешена, казалось бы,
навсегда.
     В "блаженном состоянии" жизнь человека - будь он мистик  или любовник -
становится беспечной  и пресной. С барским великодушием  он налево и направо
раздаривает  улыбки.  Однако барское  великодушие  не  предполагает душевной
щедрости. Это  великодушие весьма  мелкой  души;  в сущности,  оно порождено
презрением. Тот, кто убежден в  своем высоком предназначении,  "великодушно"
осыпает  ласками людей  низшего сорта, не представляющих для  него опасности
уже хотя  бы  потому, что  он с  ними не "связан", не  живет  с ними  единой
жизнью. Верх презрения проявляется в  отказе замечать  недостатки  ближнего,
так же как в стремлении озарять его,  со своих недосягаемых высот, ласкающим
светом своего  благополучия. Тем самым для мистика и столь напоминающего его
влюбленного  все исполнено  прелести  и  очарования.  Дело в  том, что,  уже
достигнув слияния  и снова взглянув на  вещи, он их-то как раз и не видит, а
видит  их отражение в том,  что отныне для него только и существует - в Боге
или в любимой.  И тем очарованием, которого нет в самих этих вещах, их щедро
наделяет  зеркало, в котором он их  видит. Прислушаемся к  Экхарту: тот, кто
отринул  вещи, обрел их  вновь  в Боге,  подобно тому, кто, отвернувшись  от
пейзажа, находит его бесплотным, отраженным в чарующей глади озера. Вспомним
также известные стихи нашего Сап Хуана де ла Крус:
     "Своими милостями щедро одаряя,
     Он торопливо над листвой дерев скользнул.
     Все твари замерли, взирая.
     Под их благоговейный гул
     Он обликом своим весь мир обволокнул"[32].
     Мистик -  губка,  впитывающая Бога, - отчасти  чурается  вещей;  только
Господь,  растворенный во  всем,  их облагораживает. И  в  этом ему  подобен
влюбленный.
     Впрочем, было  бы  ошибкой восторгаться  "душевной щедростью" мистика и
влюбленного. Они благосклонны  ко  всему живому именно потому, что в глубине
души  ко   всему  равнодушны.   Они   транзитом  спешат  -   к   своему.   В
действительности  частые  задержки им несколько докучают,  как барину  нужды
"поселян". Это изумительно выразил Сан Хуан де ла Крус:
     "Любимый, я к тебе спешу -
     Да будет путь свободен".[33]
     Отрада "блаженного состояния",  в чем бы оно ни проявилось, заключается
в том, что некто находится за  пределами мира и себя. Именно это буквально и
означает "экстаз":  быть за  пределами себя и мира.  При этом  отметим,  что
существует два противоположных типа  людей: те, кто испытывают радость, лишь
находясь за  пределами себя,  и те, кто, наоборот, ощущают довольство,  лишь
замкнувшись  на себе. Для выхода из  себя существует множество  способов, от
алкоголя до мистического транса. Столь же многочисленны - от  холодного душа
до философии  - и  способы  замкнуться  на  себе. Два  этих типа людей резко
отличаются  друг  от друга во всех  жизненных проявлениях.  Есть, к примеру,
сторонники  исступленного искусства,  для  которых  наслаждаться красотой  -
значит  "трепетать".  Другие,  напротив,  не мыслят  подлинно  эстетического
наслаждения вне состояния покоя, обеспечивающего бесстрастное и  безмятежное
созерцание объекта.
     Бодлер выказал  свою исступленность,  когда на вопрос,  где бы он хотел
жить, ответил: "Где угодно, где угодно... лишь бы за пределами мира!"
     Стремление  "выйти за  пределы  себя" породило  разнообразнейшие  формы
экстаза: опьянение, мистицизм, влюбленность и  т. д. Я  вовсе  не  хочу этим
сказать, что одно другого стоит; я лишь настаиваю на их видовом родстве и на
том, что корнями они уходят в экстаз. Речь идет о людях, которые, не в силах
жить, замкнувшись на себе, пытаются выйти из себя и  устремиться к тому, кто
их поддержит и поведет. Поэтому-то столь органичен для мистики и любви мотив
похищения,  или умыкания. Быть похищенным - значит  не по своей воле куда-то
идти,  а  чувствовать,  что  тебя кто-то  или  что-то влечет. Умыкание  было
древнейшим   проявлением  любви,  донесенным  до  нас  мифами   о  кентавре,
преследующем нимф.
     До сих пор в римском свадебном обряде сохранился сколок патриархального
похищения: жена не должна входить в дом мужа  сама - муж должен внести ее на
руках, чтобы она  не  коснулась порога.  Последним символическим  выражением
некого  похищения  является "транс"  и  экстаз мистической монахини и потеря
сознания влюбленными.
     Однако это удивительное сходство исступленности  и "любви" станет более
явственным,  если   их  сопоставить  с  еще  одним  неестественным  душевным
состоянием - загипнотизированностью.
     Сотни раз отмечалось, что мистическое состояние чрезвычайно  напоминает
загипнотизированность.  Им сопутствуют транс,  галлюцинации  и  даже сходные
телесные проявления, такие, как бесчувственность и каталепсия.
     С  другой  стороны,  мне  всегда казалось,  что  удивительная  близость
существует также между загипнотизированностью и влюбленностью. Я  не решался
высказать это  предположение, поскольку единственным основанием для него, на
мой взгляд, служила  моя  убежденность в  том,  что  состояние гипноза также
порождается заинтересованностью. Никто тем не менее, насколько мне известно,
не  взглянул на гипноз с этой  точки зрения, несмотря на одно, казалось  бы,
самоочевидное  обстоятельство:  сон  как явление  психики зависит от  нашего
внимания. Клапаред давно заметил, что сон овладевает нами по мере  того, как
нам  удается  утрачивать  интерес  к  вещам,  приглушать  наше внимание. Вся
методика  борьбы  с бессонницей заключается в том, чтобы сосредоточить  наше
внимание на каком-либо объекте или же механическом действии, например счете.
Считается, что нормальный сон, как и экстаз, - это автогипноз.
     Вот  почему один из самых умных современных психологов,  Пауль Шильдер,
счел бесспорным факт тесной связи, существующей между загипнотизированностью
и  любовью[*Uber das Wesen  der  Hypnose. Berlin, 1922]. Я попытаюсь вкратце
изложить его идеи,  коль скоро,  основанные на  совершенно иных, чем у меня,
доводах, они,  замыкают круг  совпадений,  выявленных  в нашем  этюде  между
влюбленностью, экстазом и состоянием гипноза.
IX
     Вот первый ряд совпадений между влюбленностью и состоянием гипноза:
     В гипнотизирующих манипуляциях очевиден  эротический элемент:  плавные,
как бы ласкающие пассы руки;  внушающие и вместе с тем  успокаивающие  речи;
"зачаровывающий взгляд"; подчас непреклонная решимость в движениях и голосе.
Если объектом гипноза является  женщина, нередки случаи, когда, засыпая  или
же  проснувшись, она  окидывает  гипнотизера  обессиленным  взглядом,  столь
характерным   для   сексуального   возбуждения  и  удовлетворения.   Нередко
гипнотизируемые признавались, что  во  время транса они  испытывали ощущение
тепла и  блаженства во всем  теле. В отдельных случаях их охватывают чувства
абсолютно  сексуального  свойства.  Эротическое  возбуждение  направлено  на
гипнотизера, который  иногда вызывает любовное искушение, проявляемое весьма
зримо.  Подчас  эротические фантазии загипнотизированной претворяются даже в
псевдовоспоминания и она обвиняет гипнотизера в изнасиловании.
     Гипноз животных дает  сходные  результаты.  Самка  жуткой разновидности
пауков,  называемых  galeodes  kaspicus   turkestanus[34],  норовит   съесть
ухаживающего  за ней  самца.  И  только  когда  самцу  удается  сжать своими
челюстями определенное место на животе  самки, она, впав в  состояние полной
прострации,   позволяет  собой  овладеть.  Парализовать   самку  можно  и  в
лабораторных  условиях  -  достаточно  лишь  прикоснуться  к насекомому. Она
незамедлительно  впадает   в  состояние  гипноза.  Немаловажно,  однако,  то
обстоятельство, что подобный результат достигается только в брачный период.
     Эти наблюдения Шильдер заключает следующими словами: "Все это позволяет
предположить, что человеческий гипноз также является биологической функцией,
обслуживающей сексуальную". Тем самым он впадает в  столь  живучий фрейдизм,
отказываясь  от  ясной  интерпретации отношений  между состоянием гипноза  и
"любовью".
     Наибольший  интерес представляют его  соображения о душевном  состоянии
гипнотизируемого.  Согласно  Шильдеру,  речь  идет о  том,  что  человек под
гипнозом как бы впадает в детство:  он с радостью вручает всего себя другому
человеку  и  успокаивается,  осененный  его  авторитетом.  Только такой  тип
отношений делает возможным влияние гипнотизера.  Вполне естественно, что все
подтверждающее   авторитет  гипнотизера  -  слава,   социальное   положение,
благородный вид  - упрощает его  работу.  С  другой стороны, если человек не
расположен к гипнозу, он ему не поддастся.
     Отметим также, что  все  эти  особенности  без  исключения  могут  быть
отнесены и к влюбленности.  В равной степени  и она - мы уже останавливались
на  этом - всегда "желаема"  и  подразумевает потребность перепоручить  себя
другому  и найти в нем  покой, желание, которое само по  себе восхитительно.
Что же  касается состояния, отмеченного известной инфантильностью, в которое
при  этом  впадают,  то  оно  соотносится  с  тем, что  я  назвал  "душевным
оскудением", измельчанием и сужением кругозора нашей заинтересованности.
     Необъяснимо, почему  Шильдер  даже не упоминает заинтересованность  как
самый  бесспорный  атрибут  гипноза,  коль скоро основным элементом методики
гипноза  является  сосредоточение  внимания на  каком-то  объекте:  зеркале,
алмазе,  луче  света  и т.  д.  С  другой  стороны, сопоставление  различных
человеческих  типов с точки зрения предрасположенности к гипнозу  показывает
максимальное соответствие с их способностью влюбляться.