й
кладовой. Я останавливаю время, выпускаю его изо всего, что попадает ко мне,
как на бойне выпускают кровь из шеи  быка. Все  замирает и  успокаивается во
мне.
     - Значит...
     -  Все  затихает,  не зная ни  боли,  ни радости.  Слышал  когда-нибудь
остановленный крик?
     - Значит ты можешь вернуть мне ее?
     - А знаешь где хранятся не рожденные чувства и дети?
     - Ты вернешь мне ее, болтливая сука?!
     - Разве не сам ты сказал, у меня ее лицо...
     Он рывком крутанулся на стуле, заскрежетавшем, точно от боли.

     Полночь. В окне улица без фонарей. Старая китаянка  толкает перед собой
тележку, полную бутылок  и банок, из которых  выпустили всю  их газированную
жизнь.   Редкие   голоса,   как  светящиеся  гнилушки,  мерцают   кратко   и
беспорядочно. Женский смех, отрывочный и нервный,  одинокий и  дикий в ночи,
как ржание перепуганной со сна лошади. И еноты, жирные волосатые свиньи, они
роются в  помоях, и их хочется бить палкой, тяжелой бейсбольной битой, чтобы
они  подлетали и с  тупым шлепком спущенного мяча ударялись  в стену.  И как
лицо спускающегося по трапу президента, сияет непроницаемый фасад церкви.
     - Ты вернешь мне ее?


Новые старые.

     Случилось так, что после отмены коммунизма в его стране деньги и власть
там осели в руках у небрезгливых людей.
     Небрезгливые  люди,  прозванные  новыми,  залезали  по  брови в говно и
чувствовали себя там, точно в рассоле огурцы или в отхожей яме  личинки мух,
привольно и на месте.
     Только вот от страны его долгие годы сильно воняло.


Авторитеты.

     -  Настоящий мужчина, - сказал ему  однажды Лысый Джон, -  деньги любит
больше, чем баб. Потому что бабы ему достаются  легко,  а  деньги  с трудом.
Настоящая  женщина же напротив  любит только себя,  ибо деньги плывут к  ней
сами с кошельками мужчин.
     - А как же, - растерялся покойный, -  любовь, красивое сильное чувство?
Это для ненастоящих, для не мужчин и не женщин?
     -  Еще детей  и подростков, - сказал Лысый Джон,  сочувственно глядя на
него с высоты своего роста. И поправил покойному съехавшую на затылок шляпу.


О чем покойный сожалел.

     Что он не скульптор-монументалист, что не воздвигнуть ему на Манхэттене
памятник уличной проститутке, что  возвышался бы  над великим  городом и его
небоскребами и  свободы статуей,  что свысока смотрел  бы на Здание Империи,
Объединенных Наций  Организацию (ОНО сокращенно) и на торговый центр,  ибо в
отличие  от  женщин  порядочных девушки перекрестков не  торгуются. Будь  то
стройная,  как  бамбуковое  деревце,  и  гибкая,  как  лиана,  негритянка  с
фальшивой зубоврачебной улыбкой или увядшая располневшая  лицом и боками, но
все  еще   пронзительно   голубоглазая   блондинка   польских  кровей,   или
сорокалетняя еврейка с  неуместно печальным взглядом  как будто сонных глаз,
или юная разбитная  янки с метлой на голове и вампирно  карминовыми  губами,
деловитая и беззаботно грубая -- цена  одна, определяемая  улицей и городом,
твердая,  как  в магазинах советской поры;  говядина  сорт первый, два рубля
пятнадцать копеек за  килограмм,  а достанется мякоть или хрящи  сплошные  с
жилами  --  дело случая  и  настырности. Не торгуются  девушки перекрестков,
продавая в отличие от целомудренно-добродетельных, целодетельных сокращенно,
барышень свои услуги, но не себя.
     Что  не прославить ему  стюардесс ночи,  обслуживающих  пассажиров в их
беспосадочном  перелете  из  томительного вчера в  неприкаянное  завтра,  не
высечь  из  камня  гордо  поднятой  головы  с  распущенными   по  русалочьи,
блестящими  волосами  скандинавки,  с широкоскулым  гладким, как  обсосанный
леденец, и таким же сладким лицом азиатки, на  котором бы щедрые, мягкости и
полноты спелой сливы,  африканские губы уживались чудесным образом с озерной
синевой глаз славянских; головы, в которой узнавали бы себя проститутки всех
улиц мира от Нью-Йорка  и Голливуда до Стокгольма и Амстердама,  от Москвы и
Сингапура до Бангкока и Токио, и от Орлеана до Нового Орлеана.
     Что  не стоять  его памятнику на  перекрестке,  где Бродвей  сходится с
авеню Мэдисон и Пятой,  где движение  в  часы пик заваривается в  такую кашу
нерасхлебанную,  что не ложка, нож стоял бы, если было бы куда воткнуть; что
не будет  движение это, точно через  мясорубку  мясо, продавливаться еле-еле
между мраморных  ее ножек; что не будут в деланном отчаянии разводить руками
таксисты, восклицая, словно бы в изумлении: "What a fucking schmuck put this
fucking thing in my fucking way?! " И что не застревать в этой пробке под ее
в обтяжечку юбкой туристическим Питер Пенам с высыпающими из них япончиками,
что,  задрав  в  недоумении головы  и  сообразив  на  что  они  любуются,  с
сюсюканьем  и похожим на чириканье  смехом  бегут за своими  камерами, чтобы
запечатлеть увиденное, а  запечатлевши поведать другим  об этом восьмом чуде
света с такими грудями, что обвались одна из них ненароком, ни  Питер Пенов,
ни таксистов  с  япончиками,  ни перекрестка, где  сходился Бродвей  с авеню
Мэдисон и Пятой не осталось бы и следа.
     Что  ни  ему, ни  самому  развеликому  скульптору мира не возвести этой
статуи, единственного памятника, к подножию которого он приносил бы цветы.

     А возвращался я  тогда с ученого совета, у  меня там доклад был. Про то
какая  существует преемственность  между  Ньютоном  и  Фрейдом,  это которые
Зигмунд  и  Исаак. Заведующий мой еще очень недоволен  был,  чушь  какая-то,
говорил, причем  тут одно к другому, в огороде, злословил, бузина, а в Киеве
дядька, а то и, прости говорил на грубом слове, в поле ветер, в жопе дым. Ну
а я, признаться, люблю, когда невпопад, если даже и за  уши приволочено. Что
с того, что за уши или иную анатомическую деталь, главное, это чтобы интерес
был, тогда оно  и идет  легко,  и  деятельность умственную стимулирует, а по
накатанному да всухую я, по правде сказать, и не мастак.
     Я  ведь как рассуждал. Гравитация, если  иными словами,  это притяжение
всего ко  всему  будет, как  Ньютон  пояснил  нам давно  еще.  Что  же тогда
Фрейдово  либидо, а кому и либипосле, как не гравитация человеков есть? Тела
небесные, что  разбрелись от великого астрономического взрыва на все четыре,
хоть бесчувственны, а  обратно  тяготеют к друг дружке по законам всемирного
тяготения, ну а  мы,  философствовал я, тем паче, как  из женщины выбрались,
все обратной дороги ищем, как фигурки на стародавних вазах, что вперед бегут
торопятся, головами  тем не менее  вспять обернувшись.  Только если  Зигмунд
Шлемович либидо как стремление  к удовольствию трактовал, я  немного  другую
линию в мыслях имел и собирался на докладе моем научном обнародовать, хоть и
начальник на это козью морду кривил да корчил.
     И  вот  иду я с доклада  ученого, мимо  будки  телефонной  следую,  как
доносится до меня оттуда разговор такой интересный. Ну и я конечно послушать
остановился. Сам же для  вида в кошельке роюсь, как будто монетку  позвонить
ищу. Только тот что в будке в упор меня видеть хотел  или, может статься, не
заметил вовсе.  Собою он был  не брит и не примечателен,  в  свободной  руке
хранил он авоську, где покоились бутылка порожняя пол-литровой вместимости и
консервный нож довоенного  образца с деревянной ручкой и ржавым лезвием. Как
тот нож  в  авоське  реденькой сохранился, по пути следования не выпав и  не
оставшись  в  бесхозности на  мостовой, одному богу  известно,  да и ему,  я
думаю, невдомек.
     "Нет, - говорил он  упорно, - ты, Варвара, меня наперед послушай. " Что
уж там Варвара эта ему в ответ говорила, не знаю,  но мужчину самого  слышно
было отчетливо.
     "А что до того, что жизнь, говоришь, теперь своя  у тебя, так свои они,
Варюх,  по спине бегают, а жизнь это  Алешка, сын наш,  как  ни поворачивай,
общий, и уж тут ничего не попишешь, а тем более устной речью не возразишь. И
про  нынешнего  ты мне  своего  не  сказывай,  потому знать про  то  мне  ни
интереса, ни любопытства пустого нету. Поняла? Мне на него, если правду тебе
желательно слушать, плюнуть вот так и  растереть до прозрачности. " Он тут и
впрямь  плюнул,  но  не  на  стекло, а под ноги и  растирать не стал, просто
уставился  на  плевок свой, точно  форму его или консистенцию изучая.  "Я на
него,  если  хочешь,  с прибором  клал  из пяти  предметов да на  двенадцать
персон. Э, нет,  Варюха-горюха, это ты неверную линию гнешь и базу подводишь
шаткую.  Дело мое сторона, не спорю, только не та, о которой ты себе думаешь
да мечтаешь, а та, где на одной с тобой мы тропинке разойтись  размежеваться
не можем, и  Алешка промеж нас, что тебе  птенец  слеток,  головой вертит  и
круглые свои таращит, с одного на другого переводит, хоть и  удивленно, а  с
пониманием. А  ты  говоришь,  чтоб я нос  или иную тельную часть в дела твои
путанные  не совал. Хорошо,  Варюха, не  стану,  будь,  как знаешь,  Христос
тобой,  но предупреждение мое все  же в расчет  прими, что  ежели  этот друг
товарищ  твой, или как  его там  титуловать не знаю, до  Алешки  не то чтобы
пальчиком  случайно  или по недомыслию  коснется,  а скажет что  поперек или
поглядит косо, то  явлюсь я по  адресу точному и, на тонкости щепетильные не
взирая, это его твое величество  нетитулованное,  спустивши предварительно с
него шкуру,  отправлю в Африку на Лимпопо, где аллигаторов тьма пооткусывает
ему все,  что я  по рассеянности  вырвать  могу  позабыть, а может побрезгую
просто,  у  меня, ведь,  Варвара  Иннокентьевна, свои  гордость  достоинство
имеются. Ты тут меня хорошо поняла и  усвоила? Нет, ты погоди в аргументации
ударяться да демагогии распускать, ты мне без околичностей  ответ держи, все
ли  тебе  в  этом  пункте А  понятно,  коли  да,  тогда  уж  и  до пункта  Б
отправляться возможно. Ну а  раз понятно,  то и облегчение на том сделаем. "
Тут  дверцу отворил пошире и в образовавшийся проем животом  подался. Трубку
телефонную  к  уху  плечом  припер  и,  гляжу, мотню распускает неторопливо.
Только  я было  призадумался, для чего это он в костюме своем рационализацию
учиняет,  как струя шипящая разве  что не на ботинки  мои зажурчала, меня же
самое  товарищ абонент в азарте своем и не  заметил  как будто. Я конечно из
вежливости в  сторонку  отманеврировал  и наблюдаю себе, как товарищ  лужицу
наполняет, хоть и  маленькую с копытце, а луну с небом  и звездами  все одно
отражает. А  пар  от  нее,  точно туман  над вечерним тихим озером стелется.
Товарищ    тем    временем   внешней   секреции    орган   свой,    потрясши
предусмотрительно, в тепло одежд убрал, и сам в глубину будки задвинулся. Ну
и я опять подобрался поближе, чтобы ничего важного  не пропустить. "В пункте
Б,  Варварушка,   нас  особая  статья  дожидается,  неприступная,  как  утес
неотесанный из гранитного материала.  И пути обходного  окольного ли, как ты
ни крути, как  ни  извивайся ужом, что на сковородке горячей корчится, нам с
тобой  Варвара-краса не оставлено.  Хочешь не хочешь, а выложу и положу тебе
все, как на духу святом, коим я  можно сказать и питаюсь одним в сухомятку с
тех пор, как пенаты ты наши покинула. В общем Варь, никакого там развода или
поверки  я  тебе  предоставлять  намерения  не  имею  и  на  раздел   Алешки
категорически  не согласен  ни  умом,  ни  ноющим  в моей  груди  бесприютно
сердцем. Как же, спрашиваешь, в таком  разе нам  с  тобой соглашения достичь
обоюдного?  А  не поздно  ли,  позволь  усомниться, задалась ты  любушка сим
вопросом  каверзным,  что  ж,  ответь  ты  мне,  раньше думала,  когда  лыжи
снаряжалась  из  дому вострить.  Ну да  что  теперь  понапрасну пространства
воздушные сотрясать, я ведь нынче тебе не указчик, тебя вон другой гражданин
хороший под уздцы взял, и вот  тут она твоя правда -- сторона мое дело,  как
ни оборачивай. А Алешку уж пожалуйте мне обратно откомандируйте, мы вдвоем с
ним как-нибудь прокантуемся беспечально, день да ночь, что называется прочь,
ну а там  за новые примемся по порядку  и без суеты лишней. А уж что да как,
не твоя  теперь  печаль  кручина,  авось  либо  не  пропадем.  Сомневаешься,
говоришь? Это уж вы,  любезная, беспокоиться  понапрасну изволите, ни к чему
оно да  и хлопотно. А что крыша, болтают, у меня  поехала, тому не верь  и в
помине, мало что люди скажут, то  ведь  сплетни  одни да наговоры. Случается
конечно и почудю иногда, а кто  же, скажи на милость, не чудит нынче,  разве
что жмурики одни  да  деловые  люди. "  Тут, надо  вам сказать,  накрапывать
начало, хоть  небо  до того и  в полной  ясности  пребывало.  Видно,  правду
говорят,  что там  им наверху никто не указ, все  по-своему  поворачивают. А
зонта, как водится, в загашнике не оказалось, вот и остался как есть один на
один  со стихией разнузданной, открытый всем ее мокрым прихотям да капризам.
Ничего  не попишешь,  двинулся себе восвояси, что было прыти, так  чем  дело
кончилось и не дослушав, хоть и любопытно было до чертиков.


Туберкулез мозга.

     Как чахоточный выхаркивает с кровью свои легкие,  так делал свои записи
покойный.


Университеты покойного.

     Есть устриц его учил Лысый Джон.
     Они ели их  прямо у прилавка  на Соломенном  Рынке,  где  тинный  запах
рыбного  ряда  перемешивался  с  кисловатым   душком  давленной  перезревшей
клубники.
     -  Здесь, -  пояснял  Лысый  Джон, -  они  как-то больше  освежают,  по
контрасту. И не выжимай  весь лимон в  одно место,  распределяй  равномерно,
чтобы самый вкус не забить. Да не глотай сразу, смакуй, чудак, смакуй!
     Сжатая долька лимона стрельнула соком  ему в глаз. Он часто  заморгал с
виноватой улыбкой, незамеченной Джоном, продолжавшим объяснение:
     - Чтобы иметь деньги, надо их очень любить. Чтобы иметь женщин, надо их
тоже любить, их и деньги.
     -  А как  же те, - спросил  он, заморгав  еще чаще, - кто только женщин
любит, а деньги нет?
     -  А те,  - удивился Лысый Джон, бросив пустую раковинку, - те как бы и
не считаются.


О чем думал покойный.

     Что  с  введением  свободы в его  стране  распространился  развязный  и
оскорбительно  наглый стилек газетных поденщиков и литературных халтурщиков.
Распространился и  сделался популярен, как  популярны  во  времена  оны были
публичные порки.
     В чужой  стране,  где о публичных порках знали только из книг, читаемых
без  интереса, но  с  познавательной  целью,  в  стране, где улыбались  даже
собаки,  а  улыбки  людей  казались оскалами,  литературный  стиль  отличали
энергичность, чувство такта и дисциплина.



Юрский парк.

     Из  страны,  где  прошла  жизнь  покойного,  приехал  старый  приятель,
разбогатевший на продаже за границу трупного материала финансист. Говорили о
сортах пива и палеонтологии.
     Динозавров,  говорил   он,  в  период  Юра  вытеснили  мелкие  грызуны,
деятельные и юркие, не  оттого ли  и  пошло название Юра. Они  возможно тоже
называли себя новыми  динозаврами  и считали, что именно они  и  знают,  как
жить,  подменяя понятие жить на выжить. И, как выяснилось впоследствии, были
правы.  Правда  если  бы  в  безнадежной  тоске  вымирающему мастодонту  или
стегоцефалу   указали  на   какую-нибудь  землеройку,   пеструшку-шуструшку,
непривычно  шерстистую, суетливую,  как ярмарочный  вор, но с голым хвостом;
указали бы  и  сказали, что  это  оно  и есть,  будущее,  то ему  мастодонту
стегоцефалу  со стынущей  кровью и медленным  пристальным  взглядом холодных
глаз стало бы куда веселей вымирать.
     А  что,  возражал приятель,  здесь  разве  они  не  вымирают? Вымирают,
почитай уже все вымерли. В чем же разница?
     Динозавры здесь не ходили в холуях у пеструшек.


На этапе.

     Он случайно  встретил ее два года спустя.  За  это  время  она изменила
стиль; вместо капризной девочки стала уверенной в себе женщиной.
     - Вы сделали новую прическу.
     - Разве?
     - Раньше вы собирали волосы в пучок на затылке.
     - Да? Я уже и не помню.
     Он почувствовал  себя  так, будто  вернулся  после  двух лет  тюремного
заключения; жизнь, деловито клубя парами, уходила  все дальше, оставляя  его
позади в отцепленном вагоне.
     - До свидания, - сказала она.
     - До свидания, - ответил он.
     И   втянул   голову  в   плечи,   словно   ожидая   удара   конвойного,
сопровождавшего его к месту пожизненного заключения.

     А добравшись до сухого тепла своей однокомнатной, переоделся я в мягкие
свои  пижамы,  на  ноги  натянул шерстяные с начесом, сам  на диване,  точно
мурлыка,  под  пледом  свернулся  и  угревшись  в  задумчивость  впал. Начал
вспоминать не  спеша, как  я свой научный доклад излагал, положения доктрины
моей  соответственно строгой  логике  выстраивая  и  фактическим  материалом
подкрепляя, где можно, а где нельзя здравым смыслом брал.
     Я им -- Сила, нами движущая  главная, не либида никакая в смысле поиска
удовольствий,  как нам Зигмунд великий толковал, а не что иное  как инстинкт
возвращения,  как это  я  про себя  разумею. Равно, развиваю  я  тезис,  как
всемирное  тяготение нас к  земле гнет, инстинкт  тот  к женщине нас  влечет
настырно и неумолимо, в изначальный навсегда утерянный рай.
     Академик Присыпко мне -- А почему, собственно, не удовольствия поиск, в
смысле не поиск удовольствия?  Какое тому, многоуважаемый докладчик, научное
обоснование положить имеете?
     Я им (с улыбочкой) -- Как же, спрашиваю,  наслаждений мы можем  искать,
не ведая где и в каких  краях? Возьмем вот, примера ради, человека наивного,
книжек  не  читавшего,  фотографий  неприличных  с  дружками по подъездам не
рассматривавшего  и  кино до шестнадцати  не бегавшего; откуда же  ему  тюте
такому дотумкать, что удовольствие, оно в женщине  спрятано  до поры, как же
ему тю...
     Академик  Присыпко мне (перебивая  нетерпеливо) --  А он с малолетства,
еще когда  у  мамки  титьки сосал, помнит, где тепло  да  мягонько  и сладко
притом.
     Я им (с усмешечкой) -- Ну а тот кто  без матери из соски был вскормлен,
он, думаете, по  достижении  взрослости  в бутылку  полезет приятности  этой
жизни искать?
     Академик  Присыпко  мне  (упираясь упрямо рогом) --  Как  же, объясните
тогда,  получается, что  покуда мы  малы  да  сопливы  все  за  мамкин подол
держимся,  он нам кров, он же и  пристанище, а как  вымахаем  да  взматереем
начинаем почему то на сторону коситься  и глазами стрелять. Как оно, с вашей
точки зрения, такое природное явление объясняется?
     Я им (невозмутимо) -- Правда, отвечаю, ваша, уважаемый академии член. В
возрасте неразумном и нежном ничего нет роднее нам маменькиного  подола, как
уткнемся в него, на душе нам укромно делается и тихо. Однако если в качестве
примера-аналогии улиток возьмем,  как они свой ракушку-домик на побольше  по
мере вырастания меняют,  то  догадка на мысленном горизонте  нашем проступит
яснее ясного. Что и мы все равно, как улитки, выросши да почувствовав в себе
силу новую, что забродит в нас вином, а когда  и уксусом, и потребует выхода
и  простора, начинаем силе той  да и себе самое за компанию дом, прибежище в
мире искать. Но теперь уж не в  матери, ибо  переросли, да и  жизнь опять же
задним  ходом  по-рачьи  не  движется  --  термодинамический на то ей запрет
имеется  -- а  совсем  в  другой  посторонней  женщине, чтоб она  тоже самое
матерью стала. Так что через возвращение в женщину мы  обоим нам продолжение
организуем; сами толком  вернуться  не можем,  так самих  себя  в  детенышах
возвращаем. Вот так это я, академии уважаемый член, себе понимаю.
     Академик Присыпко мне (не желая  уняться) --  Ну а  как же,  объясните,
господин докладчик, направление мы угадываем, особливо кто книжек не читамши
и фотокарточек не разглядывамши, по какому такому компасу астролябии курс мы
прокладываем в это ваше, как бы поизящнее кхе-кхе выразиться, обетованное?
     Я  им  (авторитетно)  --  А  на  то  механизм   генетической  памяти  и
существует,  что  подсказкой нам да указкой быть. И память  эта, доложу ва