умеем даже
мысленным зрением.  И  вот затылком снова  чувствуем  мы подушку,  а  спиною
матрац,  и  с  металлической  отчетливостью  осознаем  себя  между  полом  и
потолком,  по которому  с той,  с внешней, стороны с медлительностью  старых
енотов бродят Коллинзы. Что ж, снова не получилось, увы нам и ах.
     Это  никогда  не  выходит.  Как, знаете,  не получается  проснуться  от
кошмара, когда снится, что умер, у тебя в доме люди, и чужая толстая женщина
все  говорит,  говорит,  перебирает  твои вещи  и кладет не  на место, и все
говорит,  говорит.  Как  не  получается  иногда  засмеяться  вовремя  шутке,
отпущенной на твой счет. Или как у повешенного не получается ослабить петлю,
чтобы легче дышать. Как не  избежать прошлого.  Как не крикнуть  в воде и не
промолчать о любви.
     Так  случается только  с песней, что  она зазвучит  поначалу  как будто
издалека,  незнакомая  и  оттого  как  будто  чужая, но  после приблизится и
окутает с головой,  и вберет  в себя все, что ни  есть на  свете, и пока она
длится, ты будешь ей, а она тобой, и ничего не будет снаружи, и не останется
ничего  внутри.  Так случается редко,  один на тысячу, которая сама одна  на
миллион, а тот на миллиард, который тоже один на что-то  уже более мудреное,
что конца не увидишь.  И только дважды в последнее время довелось  нам такую
песню услышать; то  были  сокровенный  грай Грача с  Итиль-реки да ироничный
клекот Калифорнийского Филина.

     Почему, спрашиваешь, сиднем  стал неулыбчивым да  смурным, что, мол, за
кручина одолела такая,  что кручи покруче да редьки погорше, и  хрена белого
не слаще будет. Ну да ты же сам, Симеон, знаешь, с чего повелось-потянулося,
как  накрапывать  потихоньку  начало в кухоньке,  трень да брень  в  ведерко
цинковое; трень да брень неумолчно день да ночь сутки прочь, так  и поехало.
Покатилося,  что  тебе известная торба с великого горба, а уж как покатилося
да разухабилось  тут,  Сима,  не  удержишь  ничем, только гляди  наблюдай  с
огорчением,  чего только в торбе той, неказистой на  предварительный взгляд,
не было. И соль тебе, и пшеница,  и вода опять,  не  то что самому, а  еще и
поделиться  хватило б, а всего что  осталось  лишь  ведерко-корыто разбитое.
Это,  Сим,  только  говорится  так,  что  разбитое,  а  взаправду,  чем  его
разобьешь, металл то. Тут Наталья моя и дала, что называется, тягу. Пора  не
пора, говорит, иду со двора, и Алешку нашего без зазрения с собой снаряжает.
Ты что ж это такое,  воззвал я,  птаха-Натаха удумала,  а она ни гугуленьки,
знай себе  смотр  имуществу  устраивает  и  одно  к  другому  укладывает  со
вниманием и обстоятельно  так, будто тебе на юга на курорт отбывает. Да  что
это  ты,   вопрошаю,  все  ко   мне   задом,  а  к  не  пойми  чему  передом
поворачиваешься,  ноги  твои  курьи да  голова садовая, али нам уж  вовсе  и
поговорить  стало  не об  чем. А  то давай,  может,  лучше  почаевничаем  да
покумекаем  не спеша о  том да о  прочем. Думаешь, Сим, присела на индийский
местного розлива, куда там,  только и оглянулась, что велеть мне поклажу ее,
чемоданы бишь, на застежки замкнуть да перетянуть кожаными, чтобы оно, Сима,
прочно накрепко бы держалось.  Ну я того над застежками себе тужусь, а сам в
толк не возьму, какой ей,  Наталье  моей, приспичило прочности,  когда и так
все вразлад  пошло,  как у рака с  той  щукой, помнишь,  из  книги учили про
фауну.
     Да  только  не  место мне  тут эрудицию выказывать  да  образованностью
щеголять,  потому  как не перед кем уже, ибо один-сам я теперь на жилплощади
своей обретаюсь, хотя Натаху с Алешкой из принципа не выписываю пока. Однако
же с принципом али без  все одно сам с собой ужин свой макаронный хрумкаю, я
же их,  Симон,  не всегда  варить горазд, случается  и  в  натуральном  виде
употреблять. А  чего, они и  так хорошо идут, что твои семочки. Почему твои,
удивляешься, хорошо, пусть мои будут, велика разница.
     Ну,  стало  быть,  стал я  на  перепутье с  пачкой  ракушек, макаронное
изделие есть  такое -- ракушки, и глазею, как  круторогий на новые,  а вижу,
как повелось, фигу, финик по-нашему. Тут-то она и возникла на горизонте моем
на  закатном, кровавом  и, как лезвие  турецкое, узком.  Всего  и скала что:
"Здравствуйте, а мы, кажется,  прежде встречались где-то. "  А глаза у  нее,
Сим, чисто черные  цветом, но не  мрачные, не кипящей  смолы, как у  ведьм и
армянок бывают, а  что тебе черный сахар-цукат. Не бывает, говоришь, такого,
чтобы сахар или даже цукат черными были, я и сам, Сима, знаю, что не бывает,
а только глаза у нее такие. Или, может, видал семечки  у арбуза, крутобокого
сахарной  спелости,  и ресницы пушистые, как  у  маленьких  да  у  белок еще
бывают. А собака вот ее,  хоть породиста, а лохмата,  я скажу,  хуже некуда,
прямо лахудра какая-то.
     Откуда,  интересуешься,  краля   такая  да  в   наших   пенатах.  Есть,
Гораций-друг, и почуднее вещи на  свете случаются. Это я где-то в книжке или
же в постановке одной слыхал, названия не припомню уже. Ох, и расположился я
к ней, Сим,  выше меры  любой,  так что ни вздохнуть, ни ойкнуть возможности
нет, утром ясным темень в глазах, ночью черной то же самое темень; уж так  я
расположился, что крыша-то и поехала. Что, спрашиваешь, за крыша?
     Крыша на глиняных сваях.


Спасение.

     Однажды он попросил ее:
     - Спасите меня, пожалуйста.
     - Как это? -- улыбнулась она.
     - Расскажите мне свою жизнь.
     - Да, а почему я должна вам рассказывать? -- Тоном строгой учительницы,
когда та оглядывает класс поверх потупленных притихших голов: "Так что там у
нас  было  задано на  дом? "  Учительницы, перед которой отличники чувствуют
себя троечниками.
     Так он стал покойным.


Интервью.

     Раз  уж все равно покойный, рассуждал он,  надо хотя  бы заложить душу.
Отыскал  по  телефонной  книге  номер, позвонил, назначил  встречу. Опоздал,
извинялся перед секретаршей.
     Черт,  между   тем,   принял   любезно,  внимательно  прочитал  резюме,
рекомендации, угостил невкусным кофе.
     - Все  это очень впечатляет, - сказал он,  отложив бумаги, и, приподняв
жалюзи, посмотрел в окно, - Вы не знаете, обещали сегодня дождь?
     - Я не слыхал прогноза.
     - А то, смотрю, тучи откуда-то натянуло... К сожалению,  у нас контракт
с Гете  и  Фаустом, и  мы пока  не  рассматриваем новых кандидатур. Если что
появится, я вам обязательно позвоню.
     Вышли вместе, черту куда-то надо было ехать. Он  взглянул из-под ладони
на небо, поморщился.
     - Черт, определенно дождь будет.
     - Похоже.
     - Подвезти? -- предложил сатана.
     - Нет, спасибо.
     Сказал и пожалел, что отказался.


Комната смеха.

     Мир  для  него  стал  кривым  зеркалом,  где  большие  дома  отражались
небоскребами,  маленькие  -- вросшими  в землю мазанками, или не  отражались
совсем.
     То же и  люди. Большие разрастались  в  зеркале  великанами с огромными
ладонями и губами, что делало их похожими на аквариумных рыб. Да  и жил он в
городе-аквариуме,  городе, где не  живут птицы. И когда смотрелся в зеркало,
видел  маленького человека  с глазами цвета остывшего пепла. Человек смотрел
пристально, точно чего-то ждал, сам, между тем,  удаляясь  и  сходя на нет в
перспективе.


Евнухи.

     У покойного был  приятель, который вырезал из дерева трубки для курения
конопли. Сам он ничего не курил, и легкие его были розовые и нежные, как сон
влюбленной девушки.
     Сказать о  человеке, что он не курит и делает трубки, из которых удобно
курить гашиш --  все равно, что ничего не сказать. И может быть не стоило об
этом  совсем  говорить, если бы не напоминало оно покойному так пронзительно
его собственную судьбу.


Лолита.

     Несмотря на очевидную  однобокость такого  суждения, он считал, что  во
многом это роман о ревнивой неразделенной  любви  стареющего  Набокова (или,
если вам хочется обобщений, Старого Света) к юной в те времена Америке.


Между собакой и волком.

     Спиной  и  затылком  прислонившись  к  платану,  он  сидел  на   берегу
обезлюдевшего озера в час, когда в окнах зажигается свет, когда подкладывают
последнее  полено в камин или, если выдался жаркий день, выходят посидеть на
крыльцо перед сном, в час между  сегодня и  завтра,  между теперь и потом, в
час, когда в спустившейся вместе с росой тишине остаешься наедине с миром.
     За озером,  как собака,  положив на лапы морду, лежала страна, глядя на
него воспаленным глазом заката. Она понимала и не хотела знать, что стареет;
еще полная сил, но уже подверженная болезнями страждала и отвергала участие.
     Было жаль, что не мог ей помочь он, пришлый человек. И страна  не могла
помочь ему. Из-под опущенного века сумерек смотрела она с того  берега узкой
полосой заката, смотрела не видя его, не различая среди корней платана.

     Здравствуй,  Валюша,  жена  моя Валечка.  Видишь,  начинаю  тебе письма
слать,   потому  телефон  мой  законно  отсоединили  согласно   распоряжению
начальника  телефонного  узла,  товарищ  Е.   Н.  Кисловец,  за  отсутствием
своевременной  платежки за  последние забыл сколько  месяцев  сего года. Что
случилось  исключительно  не по моей вине,  ибо  совсем  уже  было  собрался
оплатить по квитанции и сполна, да чего-то помешало в тот раз,  а что именно
в  точности  не припомню.  Однако  же  и  за  квартиру  не  плочено, каковое
обстоятельство  тоже  в   расчет  принять  следует.   Ну  да   то  все  дела
обыкновенные, и речь не о них.
     А  только  без  тебя мне тоскливо, и жизнь не всласть. Это  как  пустой
кипяток хлебать без заварки, так заварка у меня вся вышла, а новой запастись
не  сподоблюсь  никак,  да  и  положительного  резона  не   вижу  на   траву
расходоваться, ибо сказано, Валюш, было, что не одним только хлебом  человек
сыт будет, хотя хлеба пока половина по  тринадцать и полбублика есть. Я ведь
теперь,  Валена, библию уважаю,  очень это важная  книга, даром что написано
давно  и непонятно  местами, ну да  где сам  дойду, где  люди  подскажут,  а
больше, сказать по  совести, пропускаю, да и засыпаю, Валь, быстро, очень уж
в ней мелкий  почерк. Вот и про  жену я там прочитал,  что  прилепится она к
мужу своему, как  все равно  тот  молодой и клейкий покуда березы лист, что,
оторвавшись от ветки  родимой, пристает  там и сям  к разным, надо заметить,
частям тела, когда распаришь его нехоленое, размягчишь  до молочной кондиции
да уважишь березовым вдоль, что  называется, и поперек. А ты вот  ко мне  не
прилипла, знать, не приклеилась.
     Только  зря  это ты,  Валь, удумала, ни  к селу,  я тебе скажу,  и ни к
городу.  Скок-поскок за порог,  думаешь, и  журавлем  в небо,  журавлем, что
синице  той ручной не приятель.  Нет, не  птахи мы с тобой вольные,  чтобы с
ветки на  ветку скакать  беззаботничать, потому Алешке, парню нашему,  между
прочим отец  надобен, а отцом  ему,  если  Валь не забыла,  я ему  прихожусь
фактически и де юре. И что я без вас костыль  без ноги или, того  лучше, без
сапога  голенище, дело, может, и тридевятое, тем паче  решенное, а все  одно
постичь нет возможности, как оно такое нас угораздило, и тем удивительнее  с
чего.  Неужто,  Валь,  это  нашей  крыши  неисправности  озаботили  тебя  до
крайности  непоправимой;  ужели  прохудившаяся  и,  должно  быть,  ржавчиной
траченная весьма свет в окошке тебе  обузила острым  клином,  что бежать без
оглядки, податься, куда глаза  б мои не  глядели, понудила; что невозможное,
как писанием сказано было, обернулось возможным?
     Что  до крыши касаемо,  Валентина, новости  имею хорошие,  потому  течь
стала меньше. Отчего так, не  знаю, но  соображение имею, что  дождей в виду
наступления холодного времени года зимы  поубавилось, а снег покуда лежит не
тает. Только ты не подумай так, будто я сижу, руки на груди сложил, выжидаю,
пока раскатистому не прогреметь,  я,  что называется, сани  летом  готовлю и
меры насущные загодя принимаю. Ведерко помнишь ли, цинково-звонкое наше, что
каплю каждую падучую сообщало отчетливо на два слога, первый ударный, другой
так себе,  ударением не отмеченный. Я, Валь, раз  на  досуге,  одинокому  то
досуга с лишком перепадает, посчитал, сколько их точащихся в полном цинковом
набирается. Много набралось, помню, цифра такая чудная составилась, жаль вот
запамятовал только,  записать сперва думал да  на склероз понадеялся. Так  я
заместо него пристроил пластмассовое,  в хозяйственном  приобретенное. Хоть,
конечно, и трата, а все ж оно тише будет, помнишь, ты все на  шум обижалась;
оно теперь  капель шепотом  сообщает,  как  бы само  себе наговаривает, да и
цветом  красивее, веселее вышло, голубое в ромашках белых, любит - не любит,
а  пожалеть  приголубит. Только  это, Валенок, не все,  это, если рассудить,
маневр тактический, я же  и стратегическую линию гну неуклонно. В домконторе
на товарищ А. И. Подобед раппорт оформил, что, дескать, крыша  худа  и влагу
снаружи не держит. На что ответ мне натурально почтой доставили с печатями и
факсимиле, что в связи, значит, и  по причине отсутствия в настоящий  момент
листовой  кровельной  удовлетворить  и  порадовать невозможно  пока,  но что
отчаянию предаваться не  след, ибо по прибытии на базу означенного материала
в  первую  очередь  в виду поимеют.  Так что, Валюха-горюха, сама видишь, на
месте  не стоим-топчемся,  и  не  одной  только  угрюм-рекой для  нас  жизнь
оборачивается. И, может, хватит  уже нам по разным  углам бытовать мыкаться,
вместе никак веселее бывало.
     Твой в прошлом муж. Твой муж в прошлом.


Твой Алексей.

     Письмо это давно лежит пылится у меня на крыле стола. Его подкинули мне
случайно,  точнее бросили  по  ошибке  в  мой  почтовый ящик. Померещился ли
почтальону  на конверте другой  адрес или же неохота было из-за него  одного
плестись на другой конец околотка, тираня и без того натруженные да отекшие,
нерезвые свои  ноги, а то, может, просто  выпало незамеченным  затерянное до
поры  между газетных  листов; мил человек подобрал  и опустил,  куда  попало
наобум  лазаря, а выпало, выходит, ко мне. Мне бы его и  отправить по адресу
сразу,  да  любопытство  на  мелкие  составные  разобрало,  ну  я  возьми  и
распечатай. А теперь, оно,  конечно, мороки побольше будет в  смысле конверт
новый, адресок надписать, прислюнить марочку; труд вроде и невелик, а как-то
все на потом откладываю, почитай  уже год с лишним будет. Мне,  помню, тогда
статью на  доработку вернули.  "Клаустрофобия как вытесненная клаустрофилия"
называлась.  Я  в  ней  такую  идеологию  проводил,  что  боязнь у  больного
замкнутого пространства происходит от подсознательного стремления  вернуться
в   лоно   матери,   стремления,   вызванного,   вероятным  родовым   шоком,
воспроизведенным  многократно в  последующей  его  жизни  на  переходных  ее
этапах,  когда из тепла безопасного уюта судьба-вышибала его в открытый мир,
на  все четыре  стороны продуваемый, вышвыривала.  В результате  развивается
неодолимая тяга к исходному лону,  и нестерпимо хочется туда обратно залезть
спрятаться, а  возможности такой нету,  и любое  пространство,  замкнутое да
тесное,  удручает несоответствием и воспринимается как подлог, вызывая фобию
и сопутствующие ей симптомы до удушья и диареи.
     А дальше рассуждал  я  так,  что  комплекс утерянного рая, что в завете
ветхом   черным  по  белому  пропечатан,  не  что  иное   как  родовой   шок
человечества,  когда  из   бессознательного  травоядного  оно  в  осознанное
угораздилось. А  рецензент,  профессор  Юдлер,  углядев  в статье  множество
натяжек  и несоответствий, отзыв  мне дал отрицательный и недобрый. Я  потом
звонил ему,  спрашивал.  Как  же так,  говорю, Юдлер  психологических  наук,
рассудите,  мол, сами, что  же это за статья без натяжек, это все  одно, что
маца  на широкую масленицу,  ни тебе вкуса, ни запаха, одно  крошево. Ну он,
конечно, эрудицией на меня попер, про факты зашепелявил да аргументы,  потом
еще статистки формулами закидал, а по существу так ничего сказать и не смог.
О, это она кажется! С прогулки  идет, слышно, как цокают по ступеням коготки
ее  собаки,  ушастой  с  залохмаченными глазами. Как мне выйти, в халате или
лучше в спортивном костюме?  Причесаться, и ключик на  пальце, как  будто за
корреспонденцией к почтовому ящику спускаюсь.
     - Здравствуйте.
     - Добрый день.
     Кокетливо склонив голову, улыбнулась с нижней ступеньки марша.  Не мне,
а просто. Предательски соскользнул с ноги шлепанец и прошелестел к ней вниз.
Понимающе  усмехнулась.  Шлепанцу.  Пытаясь составить  шутку, скачу на одной
ноге  вдогонку тапочку.  Она уходит вверх по лестнице за собакой, что упорно
дыша и натягивая поводок, одолевает  ступени,  пересчитывая каждую  висячими
шелковистыми ушами.
     Собакой, которую мне не дано погладить.


Авторитеты.

     Фрейд  сказал,  что самое счастливое состояние человека  -- младенец  в
утробе  матери, что, впрочем, если не осознает,  то знает каждый мужчина. Но
как  вернуться туда, не знает никто, а Фрейд не озаботился  показать дорогу,
он был великий и очень занятый человек.


Асимметрия.

     И было у покойного две любимых.
     Девочка, родной ему человек.
     Женщина, как девочка капризная, как реальность далекая.
     Слева пропасть, справа стена, точно шел по карнизу.
     Замечтался, потерял осторожность, полетел вверх тормашками.
     Приземлился с глухим нехорошим стуком.


О чем думал покойный.

     О  том, как бы не проспать  на работу. Как бы пораньше  выйти, чтобы до
работы успеть в мастерскую по починке зонтов. Не то, чтобы у него была мания
ходить по мастерским и разглядывать несчастные увечные вещи, не то, чтобы он
от этого себя лучше чувствовал. Ничего  такого и близко. Разве что в детстве
он любил ходить  в ремонт обуви, но то совсем другое дело.  Там ему нравился
гуталинно-кожаный  запах,  черные  фартуки  и  нарукавники  мастеров,  сухой
перестук  их  молоточков и гулкий  ход  маховика  для обточки набоек.  То  в
детстве.  В  детстве он мечтал стать хоккеистом, но так и не научился стоять
на коньках, его ступни все подворачивались внутрь.
     Месяц и четыре дня с того  времени, как он  сдал  в  починку свой зонт,
становились  все больше похожи на день и  четыре  месяца,  потому что стояла
осень, и зонт хотелось иметь над головой.
     Поначалу хозяин мастерской  встречал его  с  радостным  удивлением  как
старого друга, потом с почтением и радушием как  старшего брата,  затем  как
брата младшего, а в последнее время просто как родственника... жены.
     -  К  концу  недели,  думаю, сделаем, -  говорил он  по  понедельникам,
вторникам, реже средам. В остальные дни он думал совершенно иначе:
     - В начале недели должно быть готово. Я вам сразу же позвоню, хорошо?
     Безмятежная   ясность  и   безоблачность   его  взгляда  отрицали  саму
возможность такого природного феномена  как дождь, и нельзя было удержаться,
чтоб не ответить:
     - Хорошо.
     И он вторил:
     - Хорошо.
     И улыбка  хозяина  сияла в  унисон  его  взгляду,  так  что  все  место
превращалось в Майями Бич по ремонту зонтов:
     - Хорошо!
     Правда улыбка его была больше сродни Северному Сиянию в том смысле, что
как мороженая рыба, негнущаяся и кривая.
     Однако  по недосмотру ли, или по  чьей-то  злой  воле дожди все же шли.
Иногда с  грозой,  иногда  с  ветром, а то  и всухую,  без ничего,  и всегда
заливало  за шиворот,  точно  стихия  облюбовала  его  позвоночный  желоб  в
качестве  водостока.  И   он  купил  себе  куртку.  Непромокаемую,  дутую  с
капюшоном.  Он в ней похож был на космонавта, водолаза и спасателя разом. Он
давно  мечтал  спасти красивую добрую девушку и  на  ней жениться, то  есть,
спасти-то он ее мечтал просто так, бескорыстно, но чтобы она потом влюбилась
в него без памяти, ну а тогда бы он уже  на  ней и женился.  Ему хорошо было
так  думать,  и  в  куртке  тоже было  хорошо  и  непромокаемо.  И  зонт под