ольно, но хорошо. Так не бывает, но было. От головы к глыбе -  корешки.
Длинные, тонкие, цветные. Не могу  двинуться,  сказать.  Но  могу  видеть.
Вижу. Мне интересно. Не что, не зачем, не  где  -  интересно.  Очень.  Без
смысла. А глыба урчит, будто ест вкусное. Приходят  духи.  Приносят  вещи.
Приводят немых или похожих. Глыба врастает в это корешками, урчит, кричит,
моргает цветом. Испражняется белым, плоским, как шкура. На  этом  белом  -
рисунки. Непонятные. Как те, что выбивал Странный... Рисунки...
     Кошка вдруг замолчала, уставилась сквозь Хромого пустыми глазами.
     Хромой растерянно теребил нижнюю губу:
     - Не хотели отдавать - обманули. Понимаю. Обманули - сделали так, что
я убил, отнял. Не понимаю. Зачем?
     - Не знаю! - Кошка засопела. Громко, досадливо. - Думаю. Не мешай.
     Хромой не унимался:
     - Странный сказал: "Хотят чтобы ты и Кошка рожали детей". Э? Но тогда
зачем брали тебя? Не взяли бы - дети были бы раньше...
     - Рисунки... - Кошка вскочила на ноги, схватила смолистый сук, сунула
в очаг. Нетерпеливо  топнула  ногой:  медленно  загорается.  -  Рисунки...
Пойдем.
     Хромой вытаращил глаза.
     - Куда?!
     - Туда. - Кошка  ткнула  пальцем  в  черную  глубину  пещеры.  -  Где
рисунки.
     Они быстро нашли это место, где когда-то лежали, дрожа от любопытства
и страха, глядя на Странного, на непонятное, выбиваемое им на  стене.  Все
здесь было так же, как и тогда, и стены пещеры змеились трещинами, и росли
в этих трещинах тонкие прозрачные стебли - чахлые,  белые,  мерзкие,  и  с
потолка, закопченного факелом Странного, по-прежнему  неторопливо  стекали
мутные капли...
     И даже головешки  -  догоревшие  факелы  -  по-прежнему  валялись  на
камнях. Вот только не смогли Кошка и Хромой найти на  осклизлой  стене  ни
одного рисунка. Их не было. Казалось, что  к  стене  и  не  притрагивалось
никогда рубило Странного, не выбивало на ней глубоких и четких знаков.


     Ночью он снова блуждал  в  тяжелом  тумане  Долины  Звенящих  Камней,
сражался с Чешуйчатыми, тонул в ледяных глазах Одинаково  Странных,  терял
Кошку, находил и снова терял, но понимал, что это просто сны и не боялся.
     А под утро Хромому приснилось, что он лежит в пещере, на  узком  ложе
из шкур, и в ухо ему уютно сопит спящая рядом  Кошка,  а  снаружи  брезжит
рассвет - серый, холодный, тусклый. А в  очаге  потрескивают,  разгораясь,
несколько тонких веточек и кусочки коры, и слабые отсветы дрожат на хмуром
лице Странного, и лицо это - смуглое, с резкими морщинами, с темными,  как
бы пустыми впадинами глаз, кажется вырубленным из Звенящего Камня...
     - Я пришел, - Странный, не отрываясь, смотрел на слабые язычки  огня.
- Ты не боишься Духов Умерших, Хромой?
     Голос Хромого был спокоен:
     - Нет. Я и Кошка не делали тебе плохо, Странный. Ты был добр  к  нам,
когда жил. Значит, и мертвый не обидишь.  Скажи:  что  там,  в  Заоблачной
Пуще?
     Странный горько усмехнулся:
     - Там холодно, - он передернул плечами, протянул  ладони  к  огню.  -
Холодно. Дождь. И одиноко. Не торопись в Заоблачную Пущу, Хромой.
     Он помолчал, заговорил опять - тихо, задумчиво:
     - Я рад, что вышло так,  как  вышло.  Что  ты  нашел  Кошку.  Что  вы
вернулись. Мне было плохо, когда я послал  тебя  в  Долину.  Плохо.  Очень
жалко тебя. Но иначе было нельзя.
     - Ты сделал правильное. И теперь стало хорошо. Я нашел Долину.  Нашел
Кошку. Я видел Людей Звенящих  Камней,  сражался  с  ними.  Убил  столько,
сколько пальцев на руке и еще одного.
     Зубы Странного заблестели в темноте: он улыбался.
     - Ты не видел Людей Звенящих Камней, Хромой. Они  далеко.  Они  живут
слишком медленно, чтобы быть здесь. Ты видел  их  сны,  их  тени.  Плоские
безликие  тени  живых  людей.  Тени  послушно  шевелятся,  когда   человек
поднимает руку, или идет... Но ведь это человек поднимает руку - не тень.
     Хромой вздохнул:
     - Твой Дух говорит еще непонятнее, чем говорил ты.
     - Ты не можешь понять, Хромой, - Странный снова протянул руки к огню.
- И я пришел не затем, чтобы говорить непонятное.  Я  пришел  сказать:  не
ходите к Хижинам. Хижин нет. Когда ты был на Синих Холмах, Настоящим Людям
приснился сон. Одинаковый, страшный. Всем. Старики думали и решили:  нужно
уйти от Реки. И Настоящие Люди сожгли Хижины и пошли в  земли  немых.  Они
сражались с немыми, и Слепящее дважды всходило посмотреть на этот  бой,  и
многие умерли. Умерли Беспалый и Узкоглазый, и Вынувший Зуб, и Камнебой, и
почти все старики, и многие, многие, многие.  И  Настоящие  Люди  прогнали
немых и живут теперь в их  Хижинах,  на  Озере.  А  немые  ушли  навстречу
Слепящему и напали на тех, кто живет у Горькой Воды. Люди Звенящих  Камней
долго еще будут сыты... - Странный подавился горьким смешком, вздохнул.  -
Идите к Озеру, Хромой. Настоящим Людям нужно опять стать  сильными,  нужны
воины, нужно много детей...
     - Ты добрый. И после смерти помогаешь нам, - Хромому  очень  хотелось
потереться лицом о руку Странного, но он знал - не получится. - Это луки и
копьеца, которым ты научил, прогнали немых.  Иначе  немые  убили  бы  всех
Настоящих Людей - их больше.
     Странный быстро глянул на Хромого - блеснули влажным глубоко запавшие
глаза. Встал.
     - Я ухожу, Хромой, - он сделал несколько бесшумных  шагов,  у  выхода
оглянулся. - Живите долго. Растите детей.
     Странный шагнул из пещеры,  растаял,  исчез  в  серых  предрассветных
сумерках, в монотонном бормотании дождевых капель.


     Хромой проснулся от холода. Не  вставая,  дотянулся  до  очага,  грел
онемевшие пальцы о его теплые камни. Дух Странного,  приходивший  во  сне,
сказал: "Племя  ушло".  Значит,  опять  путь.  Длинный,  опасный  путь  по
холодной зимней равнине. Нужна еда, много,  много  еды.  Для  себя  и  для
Кошки. Надо вставать.
     Дождь шел и шел - частый, холодный зимний дождь. Они будут  идти  еще
долго, такие дожди. До самой весны.
     Хромой,  оскальзываясь  на  раскисшей  тропинке,  спустился  к  воде,
проверил, на месте ли челнок. Постоял  на  сыром  песке,  поджимая  пальцы
озябших ног, ругая себя за то, что сжег свою острогу и не поискал в пещере
острогу Странного: зимой убить большого утонувшего легко,  а  даже  самого
маленького рогатого - трудно. И вдруг вздрогнул, будто наступил на  жгучую
траву: очаг!
     Почему камни были теплыми? Ведь Хромой и Кошка  вечером  жгли  костер
совсем недолго. И огонь был маленький. Кошка хотела больше огня, но Хромой
не позволил - хвороста было мало. Очаг не мог сохранить тепло до утра.  Но
был теплым. Или Хромому показалось?  Или  Духи  Умерших  умеют  греться  у
настоящих костров?
     Хромой влетел в пещеру, и остановился, тяжело дыша.  В  очаге  весело
полыхал огромный костер, а Кошка сидела на  ложе  и  занималась  вчерашним
горшком: возила внутри рукой,  а  потом  старательно  облизывала  ладошку.
Хромой перевел дыхание:
     - Кошка! Когда зажигала очаг, камни были теплыми?
     Кошка подняла перепачканное сажей и жиром лицо:
     -  Откуда  мне  знать?  -  она  глянула  на  пустые   руки   Хромого,
разочарованно вздохнула. - Иди поймай кого-нибудь, есть хочу!




                          ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. УТГАРДА


                                 1. ТЕНИ

     Она смотрела на Виктора снизу вверх,  эта  женщина  в  белом  халате.
Хрупкая, маленькая женщина. Девочка, да и только. И голосок у нее  чистый,
звонкий, детский:
     - Вы его родственник?
     - Нет, - это "нет" получилось таким сиплым,  невнятным,  что  Виктору
пришлось повторить. - Нет. Друг.
     - Очень жаль. Мы даем  справки  о  здоровье  больных  только  близким
родственникам.
     Она отвернулась, сделала шаг туда, к сверкающей белоснежной  чистотой
двери с траурно черной табличкой, извещающей о пребывании  за  этой  самой
дверью какого-то медицинского  светила.  Несколько  секунд  Виктор  слушал
звонкое  щелканье  каблучков  по  скользкому  кафелю,  потом   догнал   их
обладательницу и бесцеремонно схватил за рукав:
     - Если вы хотите точно следовать духу и букве закона, можете  считать
меня его родственником. Я жених его сестры.
     - Ах, вот как... - в ее прозрачно-голубых глазах что-то изменилось.
     - Поймите, я должен знать, - Виктор старался  быть  как  можно  более
убедительным. - Вы ведь, вопреки вашему заявлению о близких родственниках,
даже матери его так ничего и не сказали.
     - Да, теперь я понимаю вас. Вы  действительно  должны  знать,  -  она
доверительно взяла Виктора под руку. - Только помните:  я  вам  ничего  не
говорила. У  него...  Как  вам  объяснить?  Это  полный  распад  личности.
Необратимый,  стремительно  прогрессирующий.  Неизлечимый.  И   тяжелейшее
нервное истощение вдобавок. Ему осталось жить несколько дней,  не  больше.
Эдуард Львович, - почтительный кивок в сторону  двери,  -  Эдуард  Львович
предполагает, что это наследственное.  Так  что,  я  бы  посоветовала  вам
воздержаться от этого брака.
     Затихла дробь каблучков, улеглись отголоски гулкого  удара  массивной
двери. Виктор сильно потер ладонями лицо, приходя в  себя.  Наверное,  так
чувствует  себя  человек,  которому  плюнули  в  глаза   из   проезжающего
автомобиля. Поняла. Посочувствовала. Посоветовала. Дрянь...
     Возле  телефона  в   вестибюле   толпилась   очередь,   автоматы   на
троллейбусной остановке не  работали:  кто-то  аккуратно  повывинчивал  из
трубок микрофоны. Виктор внятно и длинно высказался в адрес этого  кого-то
(благо, рядом никого не было), а потом подумал, что зря  он  так,  что  по
сути дела следовало бы поблагодарить его, на некоторое время  отсрочившего
разговор с Наташей. Разговор... Господи, что  же  он  ей  скажет,  как  он
сможет ей это  сказать?!  Он  представил  себе  Наташу,  как  она  отводит
ладошкой свисающую на лоб пушистую русую прядь, как смотрит -  пристально,
снизу вверх смотрит в глаза; представил лицо  ее,  побледневшее  так,  что
веснушки  кажутся  черными...  Представил,   как   никнут   под   тяжестью
услышанного ее  крепкие  мальчишеские  плечи,  представил  дрожащие  губы,
заплывающую слезами синеву глаз... Господи, господи, что же придумать, что
же ей такое соврать?!
     Соврать...
     Соврать можно что угодно, а через несколько дней она все равно узнает
правду, и чем правдоподобнее будет вранье сейчас, тем  страшнее  обрушится
на нее правда потом - обрушится, сломает, раздавит...
     Что же делать, что, что?!
     Глеб... Ах, Глеб, Глеб, как  же  это  ты,  как  же  тебя  угораздило,
дружище? Наследственное... Дура ты,  ветеринар,  а  не  психиатр!  Что  ты
можешь знать о его наследственности?! А я - я знаю Ксению Владиславовну, и
Дмитрия Сергеевича я знал, а ты мне - наследственное! Ум, интеллигентность
- вот что передают своим детям такие родители по наследству!
     Эх, Глеб, Глеб... Виктор  стиснул  ладонями  виски,  затряс  головой,
стараясь отогнать  кошмар  воспоминаний.  Не  удалось.  Телефонный  звонок
поднял его с постели, и он мчался, не разбирая дороги,  по  черным  гулким
улицам ночного  города,  спешил,  спешил,  понимая:  только  по-настоящему
страшное могло превратить голос Наташи в то, что он слышал. А потом Наташа
теребила его, кричала, умоляла сделать хоть что-нибудь, а он стоял,  не  в
силах отвести взгляд от бьющегося в судорогах, корчащегося на  полу  тела,
от мутных стекляшек пустых глаз, от  черного,  запрокинутого  в  идиотском
хохоте рта. Глеб. Тонкий, насмешливо  остроумный  Глеб,  умница,  друг,  -
слюнявый кретин без капли мысли и чувства в глазах. В одну ночь. Да как же
это, господи!...
     Исправный автомат отыскался, наконец, но теперь Наташин  телефон  был
занят. Виктор раз за разом набирал знакомый номер,  и,  услышав  в  трубке
злорадно-торопливые гудки, яростно грохал трубкой  по  рычагу.  Нашел-таки
себе врага... А потом - далекий, искаженный плохой мембраной голос Наташи:
"Витя? Наконец-то... Приезжай", - и снова гудки.  Некоторое  время  Виктор
стоял, привалившись затылком к прохладной и жесткой стене телефонной будки
- не решался выйти, тянул время,  бездумно  рассматривая  свое  отражение,
смутно угадывающееся в замызганном стекле напротив. Ну и видик,  однако...
Широкое лицо будто перечеркнула полоска усов, вздернутый  нос  шмыгает,  в
узких темных глазах стынет собачья тоскливость... Ну,  чего  киснешь,  ты?
Радоваться надо. Мы же  с  тобой  отсрочку  получили.  Пятнадцать-двадцать
минут отсрочки... Только ведь мало это - двадцать минут. Были, и нету  их.
И палец уже давит упругую кнопку звонка, щелкает замок, открывается дверь,
и Наташа спокойно говорит:
     - Заходи, заходи, Вить. Заходи и рассказывай.
     Спокойно говорит...  Как  бы  не  так  -  спокойно.  Держится-то  она
молодцом, вот только лицо прячет, потому что губы у нее белые и дрожат,  а
под глазами - синие тени. Отошла к окну, не смотрит на Виктора, смотрит на
улицу.
     - Не бойся, Витя, рассказывай.  Мамы  нет.  Она  к  школьной  подруге
поехала. Есть у нее, оказывается,  школьная  подруга  такая  -  психиатром
работает... Ну, так что?
     - Ну что - что?.. - Виктор  попытался  проглотить  распирающий  горло
душный комок, но не получилось.  -  Ну,  был.  Разговаривал  с  лечащей...
этой... врачом. Говорит, что случай довольно тяжелый.  Но  они  не  теряют
надежды, Наташ, делают что-то. Так что, может быть...
     - Так что, может быть... - Наташа все смотрела в окно, постукивала по
стеклу до белизны сжатыми кулачками. - Быть может, что так... Это  хорошо.
Это очень хорошо, Вить, что ты совершенно не умеешь врать. Ты это учти  на
будущее, ладно? Ты много-много чего умеешь, а вот врать - ну ни  капельки.
По крайней мере, мне. Ну, ладно, -  она  наконец  оторвалась  от  изучения
улицы, подошла к Виктору, пихнула его в кресло. - Сиди тут и  не  рыпайся.
Считай, что успокоил меня и гордись собой. А  я  сейчас  тебя  чаем  поить
буду.
     Виктор и не думал рыпаться. Гордиться собой, впрочем, тоже. Он просто
сидел  и  слушал,  как  Наташа  гремит  на  кухне  посудой,   ругается   с
заартачившейся конфоркой, отчитывает протекающий кран...  Правда,  услышав
тяжелый удар,  рассыпавшийся  звоном  осколков,  и  последовавший  за  ним
яростный рык озверевшей тигрицы, он было вскочил, но из кухни сообщили:
     - Это был чайник. Заварной. Фарфоровый. Все в порядке.
     А потом в кухне долго-долго лилась вода - из обоих кранов  на  полную
мощность. Чтобы Виктор не услышал, как Наташа  плачет.  И  он  горбился  в
своем кресле, кусал губы, но  понимал,  что  туда,  к  ней,  нельзя  и  не
двигался. А потом вода перестала шуметь, и чуть-чуть охрипший голос Наташи
объявил:
     - Во изменение  предыдущего  распоряжения  можешь  прийти  и  забрать
чайник. Только учти: он тяжелый и кусается.
     Никакого чая они, конечно, не пили: сначала он был слишком горячий  и
пить было невозможно, а потом слишком  остыл  и  пить  стало  неинтересно.
Наташа уволокла чайник на кухню - подогревать - и они  совсем  забыли  про
него, и просто сидели, сидели вдвоем  в  одном  кресле,  как  всегда,  как
раньше, когда из другого кресла насмешливо  и  близоруко  щурился  на  них
Глеб, а они показывали ему нос в четыре руки.
     Они просто сидели, прижавшись друг к другу,  и  Наташа  рассказывала,
что в лаборатории завелась мышь и ее кормят кефиром и пряниками; что вчера
в трамвае везли щенка овчарки, который хватал и лизал все подряд,  тыкался
носом в окно, а то вдруг начинал хныкать - совсем как  ребенок;  и  Виктор
переживал за мышь, сочувствовал щенку, переспрашивал, уточнял... Они очень
старались не говорить о Глебе, только ничего из этой затеи у них не вышло.
     И Наташа сказала:
     - Знаешь, а ведь он уже давно был как-то  не  похож  на  себя.  Будто
боялся чего-то... Или это мне теперь так кажется?
     - Может быть и кажется, - Виктор хмурился, теребил усы. - Только  мне
тоже казалось. То-есть я не думаю, чтобы он чего-то боялся  -  страха  ему
ваши родители в свое время недопоставили. Но что-то с ним происходило, это
точно. Мы недавно (недавно - это  месяц  назад)  спор  затеяли.  Идиотский
такой, о конструктивных особенностях  дубин  каменного  века.  Конкретнее:
были у первобытных людей на дубинах темлячки - ну, петельки такие, чтоб на
руке носить - или нет. Я говорил, что нет, а Глеб доказывал... То-есть  не
доказывал даже, он как-то горячился очень, а  когда  я  что-то  уж  совсем
безапелляционное выдал, он аж затрясся и крикнул: "Ты можешь только гадать
да предполагать, а  я  -  знаю!  Понимаешь,  ты?  Знаю!"  За  точность  не
поручусь, но смысл был такой... И выскочил он из комнаты, как  ошпаренный,
и дверью так хлопнул, что стекла, наверное,  до  сих  пор  дребезжат...  А
через десять минут пришел извиняться. И знаешь...
     - Знаю, - Наташа сосредоточенно водила пальцем по подлокотнику.  -  И
еще я вот что знаю. Нам с Глебом иногда сны снились. И не  беда,  если  бы
просто снились, а  то  ведь  одинаковые.  Мне  и  ему.  Первобытные  люди,
например. И не просто люди, а  одни  и  те  же.  События  одни  и  те  же,
подробности. Темлячки эти на дубинках, например...  Так  вот,  Вить,  Глеб
считал, что это - пробои генетической памяти. Он последние полгода  только
об этом и говорил. Что если научиться этим управлять, то человек будет  не
человек, а сам себе машина времени. И не только говорил - работал.  Только
как-то непонятно. Ветхий Завет читал-перечитывал,  на  йогу  стал  ходить,
потом - на у-шу... Только бросил скоро, сказал, что это - не то. А что  то
- не сказал. И писал он много, очень-очень много писал, а читать не давал,
говорил: "Закончу - прочту". Я и ныла, и канючила, а он - ни  в  какую.  И
знаешь, Вить, я ведь вчера всю-всю  квартиру  перерыла,  эти  его  записки
искала. И не нашла. И мама их в глаза не видела...
     Наташа встала, прошлась по комнате, странно глянула на Виктора:
     - Вот я и подумала...  Думала,  понимаешь,  думала,  и  додумалась...
Может, он что-то открыл? Такое, что за это его... И записки уничтожили. А?
     Виктор не ответил, молча смотрел в сухую  горячую  темноту  ее  глаз.
Что с ней? Господи, что с ней? Эти глаза - что-то  нечеловеческое  в  них,
древнее, нездешнее... Или безумное?! Или она - тоже?! Господи!
     Он, наверное, плохо владел своим  лицом  в  эти  минуты,  потому  что
Наташа сникла, рассмеялась - горько, бессильно:
     - Ладно. Только не вздумай скорую вызвать. Будем считать, что  я  еще
не спятила, просто дрянной фантастики начиталась.
     Виктор хотел заговорить, как-нибудь подбодрить ее, или просто встать,
подойти, погладить по голове, но не успел. Наташа отвернулась,  заговорила
быстро, торопливо:
     - Знаешь, Вить... Ты посиди пока, а я пойду гляну, что там  у  нас  с
чайником...
     И снова Виктор сидел один в полутемной комнате, не зная, как  помочь,
как утешить, а в кухне шумела льющаяся из открытых до отказа кранов вода.


     А потом была  бессонная  тягучая  ночь,  растраченная  на  бесплодные
попытки не думать о том,  о  чем  не  думать  нельзя.  Ночь  страха  перед
притаившимся в углу телефоном, который в каждое из вереницы тянущихся  без
конца мгновений этой ночи мог ворваться трескучим звоном, принести оттуда,
из черноты ночного города, от Наташи, весть о новой беде.
     Ночь кончилась, и пришло утро. Мутное, какое-то не весеннее,  скучное
и ненужное, как работа, на которую приходилось идти.
     Виктор  шагал  в  суетливой   нервной   толпе,   висел   на   поручне
переполненного  трамвая,  стиснутый   плечами   таких   же,   как   он   -
невыспавшихся, неулыбчивых, спешащих, и поражался, как чутко  и  услужливо
все вокруг перестраивается в унисон с его мыслями и чувствами.
     Кто-то сказал: человек - порождение окружающей среды. Если бы так!  К
сожалению, это человек творит окружающий мир, как бог, по образу и подобию
своему. Истина не новая, но услышанные и прочитанные не  раз  слова  вдруг
поражают новизной своего смыс