и разорять, рубить  мечом  своих  недругов,
оставаясь в душе плотником,  сидящим  на  коньке  крыши,  с  человеком,  у
которого уже никогда не будет случая стать таким, каков он есть. И который
никогда не признается, что он другой.
     Может, и ты, гость из неведомого, изведал нечто подобное?
     Нет. Мало кто изведал такое -  вдруг  понять,  что  человек,  близкий
тебе, на самом деле совсем  другой  и  что  ты  могла  бы  полюбить  этого
другого, но больше уже никогда не встретишь его. А того, который  рядом  с
тобой и которого ты видишь каждый день, ты уважаешь все меньше и меньше.
     Я пошла к Фритьофу.
     - У тебя есть жена, - сказала я.
     Он испуганно кивнул, не говоря ни слова.
     - И сын. И тебе, конечно, хочется сохранить их обоих?
     Он снова кивнул.
     - Но в моих силах отнять их у тебя, и тебе не поможет, даже  если  ты
пойдешь к конунгу и выдашь меня ему. Я уже поговорила с ним и  наклеветала
на тебя. Я сказала ему, что ты повсюду порочишь меня, дабы посеять  вражду
между ним и мной. Тогда он сказал: если хочешь,  можно  его  жену  и  сына
положить в курган с моей старой теткой, которая  скоро  умрет.  Поэтому  у
тебя нет выбора и ты должен исполнить то, что я  требую.  В  темноте  тебя
никто не узнает. А потом я дам тебе все.
     По его лицу я поняла, что ему было бы  приятнее  убить  меня.  Но  он
промолчал.
     - А потом я дам тебе все.


     Хаке, ястребник Усеберга, пришел к королеве, чтобы рассказать ей  про
событие в Уппсале, о котором  ему  стало  известно.  У  одного  из  мелких
уппсальских конунгов было много ястребов. Большей частью  из  породы  тех,
которых королева Усеберга когда-то посылала в Уппсалу.  Но  другой  мелкий
конунг из тех же мест напал  на  первого  и  заковал  его  в  цепи.  Чтобы
помучить своего пленника, он уморил  ястребов  жаждой.  На  земляном  полу
лежал закованный пленник, а на жердях над ним сидели птицы с цепочками  на
лапах и в кожаных колпачках, под этими колпачками они  кричали  от  жажды,
через несколько дней птицы стали слабеть,  однажды  утром  первая  из  них
разжала когти, перевернулась и повисла вниз головой на своей цепочке.
     Так один ястреб за другим повисали вниз головой.
     Потом пленника освободили.
     Он сам лишил себя жизни.
     Хаке поклонился королеве и вышел.


     Теперь королева говорила сухим, отрешенным голосом,  она  рассказала,
что бонды Скирингссаля подняли бунт. Гудред со своими  кораблями  стоял  в
Стивлусунде, он решил сойти на берег и разгромить смутьянов. Он был пьян и
потому безрассудно смел. Ему не хотелось ждать наступления дня,  он  решил
сойти на  берег  той  же  ночью.  Его  люди  воспротивились.  Они  боялись
встретиться с крестьянами в  темноте.  Но  Гудред  Великолепный  отшвырнул
двоих в сторону, шатаясь, спустился по сходням и скрылся  среди  береговых
камней.
     Ночь была безлунная.
     Кто-то подкрался к нему в темноте и всадил копье ему в живот.
     Гудред был еще жив, когда подоспели его люди с факелами, но умер, как
только его перенесли на корабль.
     Его убийцу прикончили на месте.
     Им оказался Фритьоф, мой слуга.
     Я объявила, что мне нечего бояться и нечего скрывать: Фритьоф  всегда
повиновался моим приказаниям.


     Самые старшие родичи Гудреда пришли ко мне и сказали,  что  я  должна
последовать в курган за своим супругом. Я сидела на почетном месте, а  они
стояли  вокруг,  рослые  и  самоуверенные,  многие   из   них   откровенно
радовались, что глава рода погиб и они как бы поднялись  ступенькой  выше.
Ко мне они испытывали неприязнь, и у них были для  этого  основания.  Кто,
как не я, послала слугу  на  это  убийство,  кому,  как  не  мне,  следует
искупить свою вину и  самой  с  перерезанным  горлом  быть  положенной  на
корабль, плывущий в страну мертвых? Я знала и другое: когда  жена  следует
за своим мужем или рабыня  за  своей  хозяйкой,  мужчины  имеют  право  по
очереди одарить ее своей страстью, прежде чем помощник смерти занесет нож.
Я сидела на месте, а родичи Гудреда стояли кругом. Я смотрела на них.
     Они сомкнулись вокруг меня - серая стена мужчин, прорваться через  их
кольцо силой я не могла. Мне полагалось смириться, придать  своему  голосу
естественную дрожь. Встать, поклониться и сказать, что я им повинуюсь. Что
с наступлением дня я готова принять  смерть  и  последовать  за  тем,  кто
повелевал мною и распоряжался каждой частичкой моего тела. Но я сказала:
     - Это мой дом. Я бросаю три шарика, и, прежде чем упадет  третий,  вы
должны покинуть мои покои.
     Передо мной лежали три шарика, сделанные  из  неизвестного  вещества.
Кто-то привез их, вернувшись  из  викингского  похода,  они  называли  это
вещество стеклом. Я любила эти шарики. Сквозь них можно было  смотреть.  Я
подняла первый. Родичи Гудреда разом загалдели, они не находили подходящих
слов и не знали, кто из них должен  говорить  от  имени  всех.  Я  бросила
первый шарик.
     Встала и наступила на него ногой, вдавив в земляной пол, взяла второй
и, приказав слугам осветить гостей факелами, холодно переводила  взгляд  с
одного лица на другое, но решающего слова я еще не сказала.
     Тогда заговорил один из них:
     - Долг жены повелевает тебе последовать за своим супругом, если этого
требуют его родичи. И это будет тебе наказание за то, что  ты  лишила  его
жизни.
     Я бросила второй шарик. Спокойно пошла  и  стала  по  другую  сторону
стола,  они  расступились  передо  мной:  как  могли  они  заставить  меня
последовать в курган за Гудредом,  если  ни  у  кого  из  них  не  хватило
мужества преградить мне дорогу.
     Я сказала:
     - Я стою тут. Вы - там. Можете на руках отнести меня в курган, можете
отрубить мне голову, можете заставить меня уступить вашей похоти, а  потом
всадить в меня нож, но я буду кричать. Не думайте, что я  по  доброй  воле
лягу в курган. Надо мной нет никого. Я сама себе госпожа. Один  не  примет
вынужденную жертву. Когда-нибудь я, конечно, умру. Но не  в  этот  раз.  Я
буду кричать. И меня будет слышно от Усеберга до Борре. И все люди поймут,
что вы силой принуждаете меня последовать в курган  за  моим  мужем.  Хуже
того, какой-нибудь могильный житель станет преследовать вас  во  тьме,  он
сядет на край вашей постели, когда вы ляжете спать, и скажет: вы поступили
несправедливо, заставив ее последовать за мужем в курган.
     Я подняла третий шарик.
     Один из мужчин замер с открытым ртом. Я плюнула  ему  в  лицо.  Потом
спокойно вернулась к своему почетному сиденью и сказала:
     - Это третий шарик.
     И бросила его.
     Они покинули меня.
     Через некоторое время они прислали ко мне раба.
     - Родичи решили сжечь тебя в этом доме, - сказал он.


     Случалось ли тебе когда-нибудь сидеть в запертом доме  и  знать,  что
недруги собираются тебя сжечь? Мой грудной  сын  был  со  мной.  Он  спал.
Никого, кроме нас, в доме не было - мы находились как раз  в  этом  покое,
где мы с тобой сейчас разговариваем. Я слышала, как они заколачивали  окна
и двери, время шло.
     Они сговорились заставить меня  ждать.  Поэтому  я  сидела  и  ждала,
ребенок спал. Мне очень хотелось потрогать сына, но  я  боялась  разбудить
его - лучше ему так и умереть, не просыпаясь. Я решила:  не  умертвить  ли
ребенка самой в последний миг,  когда  станет  ясно,  что  ждать  спасения
бесполезно? Когда жар сделается  нестерпимым,  полетят  искры  и  запылают
бревна? Может, лучше мне самой задушить ребенка до того, как  его  задушит
дым? Представив себе это,  я  завыла  от  муки,  вскочила  с  проклятиями,
затопала ногами, подбежала к двери и стала колотить в нее кулаками,  потом
упала на пол  и  забилась  в  рыданиях.  Но  поднялась  и  заставила  себя
опомниться. Они наверняка стоят, прижавшись ухом к дверям, и слушают.
     Время может тянуться очень долго. Тебе известно, как бесконечно может
тянуться время? Ребенок проснулся. Ночная тьма  сменилась  предрассветными
сумерками, предрассветные сумерки - утром, утро - днем.  Снаружи  до  меня
доносились всевозможные звуки: пели  птицы,  кукарекал  петух,  на  выгоне
мычали коровы, но человеческих голосов или  шагов  я  не  слышала.  Должно
быть, родичи Гудреда прогнали в лес всех женщин и  рабов.  И  наслаждались
ожиданием - это было частью моего наказания; может, они надеялись,  что  я
подползу на коленях к двери и со слезами буду  молить  их:  разрешить  мне
лечь в курган вместе с моим супругом...
     Но я молчала.
     Время может тянуться очень долго.
     Ребенок проснулся, грудь у меня  распирало  от  молока,  я  покормила
ребенка, перепеленала его, и он снова уснул. Время  может  тянуться  очень
долго. Я нашла те три  шарика,  которые  бросила,  смотрела  через  них  и
радовалась, что они прозрачные. Мне было интересно, расплавится ли  стекло
от сильного жара, суждено ли шарикам погибнуть вместе со мной. Я этого  не
знала и не хотела, чтобы после  моей  смерти  они  кому-нибудь  доставляли
радость, а потому решила проглотить один за другим,  когда  жар  сделается
нестерпимым, - в моем животе никто не посмеет копаться, даже если  я  буду
мертва.
     Может, они сейчас разводят огонь?
     Я услышала, как за дверью возятся  люди,  шаги  то  приближались,  то
удалялись. Стоял день. Время тянулось бесконечно.
     Мне хотелось пить - воды у меня не было. Я не звала, но горло у  меня
горело, и я знала, что скоро запылает и все остальное. Ребенок  проснулся,
я покормила его. Ребенок уснул, и наступил вечер.
     Время может тянуться очень долго.
     Когда пришло утро, я подошла к двери и распахнула ее. Может, я спала?
Может, они выдернули гвозди, пока я спала, или только  делали  вид,  будто
заколачивают дверь? Теперь я уже никогда этого не узнаю.
     Я вышла из дому, потом вернулась и взяла на руки ребенка. Он спал.  Я
обошла двор, там никого не было, я медленно ходила от дома к дому. Никого.
Неожиданно я встретила одного из людей моего мужа.  Его  не  было  в  моих
покоях, когда родичи Гудреда хотели принудить меня последовать  за  ним  в
курган. Теперь я уже не помню имени того человека. Я ударила его.
     - Приведи людей и приготовь корабль! - приказала я.
     Корабль качался на волнах  фьорда,  человек  бросился  исполнять  мое
приказание. Ко мне подошел другой. Я ударила его.  Они  сразу  подчинились
мне. Третьему я презрительно рассмеялась в лицо:
     - Что, испугались? Кто вас заставил покориться? Мой сын, который пока
что способен лишь сосать грудь своей матери,  или  моя  воля,  оказавшаяся
сильней, чем ваша?
     В то мгновение меня охватило чувство, похожее на радость, наверно, то
же самое испытывал и он, мой супруг, когда ходил за море и заставлял людей
покоряться ему. Парус был поднят. Мы вышли из фьорда.
     Потом мне покорялись все люди, которых я встречала.
     Мы уходили от Усеберга все дальше и дальше.
     Но я знала, что еще вернусь сюда.
     Взглянув на меня, королева сказала:
     - Тот же корабль, который  в  тот  день  уносил  меня  прочь,  теперь
понесет меня еще дальше.


     - Знаешь, сколько я плавала? - сказала она.  -  Мало  кто  из  женщин
бывал в тех местах, где побывала я. Дома, в Агдире, я  не  нашла  радости:
людей, которых я знала и любила в юности, там уже не  было.  Но,  главное,
туда могли нагрянуть могущественные  родичи  моего  мужа.  Сидеть,  как  в
плену, в собственной усадьбе и ждать, пока недруг окружит ее, было  не  по
мне. Я отправила сына на воспитание в Согн. И  ушла  в  викингский  поход,
только не в Ирландию, нет, я пошла  на  восток.  Я  была  на  Готланде.  Я
опустошила Эйланд. Я ходила даже в Хольмград.
     Я редко позволяла  своим  людям  тешиться  с  женщинами,  которых  мы
уводили в плен. Их продавали в рабство.  Домой  я  их  не  привозила,  они
плакали на корабле, с ними была одна морока. Я предпочитала продать их  на
ближайшем рынке: молодых -  по  своему  назначению,  более  старых  -  для
работы. Мне не доставляло удовольствия бить  рабов,  которых  мы  брали  в
плен. Но иногда я заставляла их раздеваться. Мне было приятно смотреть  на
молодых парней, стоявших передо мной во всей своей наготе.  Многие  падали
передо мной на колени. Тогда я приказывала своим людям увести их прочь.
     В Хольмгарде я видела человека,  который  жег  зерно.  Мне  этого  не
забыть: зерно привезли из разных мест, и его было  очень  много.  Бонды  и
рабы подвозили воз за возом. Лошадей у них было мало. Рабы тащили сани  по
голой земле, если они спотыкались и падали, их хлестали кнутом. А жег  это
зерно один человек. На реке стоял корабль. На нем приехали покупать зерно.
Но его было слишком много. И его жгли, чтобы поднять на него цену.
     У того, который жег, вспыхнула борода. Я стояла рядом и смотрела. Мне
хотелось научиться всему, понять все, что вижу. Этот  человек  зарабатывал
свой хлеб, сжигая хлеб.
     Мы поплыли обратно.
     Да, иногда у меня бывали мужчины... ты ведь об этом  хотел  спросить?
Однажды я велела привести ко мне раба. Мы  захватили  его  всего  два  дня
назад. Я сразу его приметила, когда мне показали этих несчастных.
     - Тебя я не продам, - сказала я. - Сегодня ты можешь остаться у меня.
     Он был красивый парень, лицом немного напоминал того слугу, о котором
я тебе рассказывала... Или я тебе еще не рассказывала  про  своего  слугу?
Утром я отослала раба прочь.
     - Я тебя не продам, - пообещала я.
     И сдержала слово. В тот же день один из моих  людей  зарубил  его  по
моему приказу.
     Нет, те времена, когда я покорялась  мужчине,  ушли  навсегда.  И  не
потому, что я стала стара, нет, а потому что была опустошена,  потому  что
мои злые, умные, глубоко запавшие и все-таки красивые глаза  уже  повидали
все. Меня больше ничто не радовало. Когда  во  мне  просыпалась  плоть,  я
брала раба. И он делал свое  дело,  но  супруга  у  меня  больше  не  было
никогда.
     Мы приплыли обратно.
     Родичи Гудреда теперь потеряли былое могущество. Я со  своей  стороны
старалась получить поддержку где только могла. Сын мой вырос. Мне хотелось
обеспечить ему безопасность, которой я не  чувствовала  сама.  Его  родичи
встретились с моими. И пришли к согласию.
     Так я вернулась в Усеберг.
     Я правила твердой рукой.
     Теперь я стара.
     Они дорого заплатят мне, когда я буду покидать их.
     Еще никто не догадывается, сколько человек ляжет со мной в курган.
     Я ни о чем не жалею. Но, может, мне следовало  приказать  кому-нибудь
другому, не Фритьофу, убить его? Труп Фритьофа бросили в море. У него  нет
кургана.
     А у меня будет.



                          ЕДИНОБОРСТВО С ЖЕНЩИНОЙ

     Я вижу усадьбу Усеберг в голубоватом тумане - такой, какой она была в
те времена. Низкие дома с дерновыми крышами, дымки над ними, налетевший  с
фьорда легкий дождь и тяжелые грозовые облака на севере.  Оттуда  слышатся
угрюмые раскаты грома; если тучи столкнутся над болотом и пологими  горами
Слагена, разразится сильная гроза. Два раба несут в дом освежеванную тушу.
     Это бычок, ляжки у него заплыли жиром, рабы привязали его к  жерди  и
несут, положив жердь себе на плечи. Дверь в пиршественный покой  низкая  и
небольшая. Я вхожу следом за ними.
     Внутри много людей, одни слоняются без дела, другие сидят за  столом,
рабы подвешивают бычка над очагом на вертеле и все время поворачивают  его
под оживленный гомон присутствующих. Во главе стола сидит она. Сегодня она
пьяна и поэтому весела, но за этим весельем я  вижу  полыхание  ненависти,
которая может опалить многих, если прорвется наружу.
     - Лей на него жир! - кричит она.
     Рабыня выливает на бычка чашку жира. Капли  жира  трещат  в  огне.  В
полумраке у двери  мужской  голос  негромко  заводит  воинственную  песню.
Несколько человек подхватывают ее. Королева опирается о край стола,  и  ее
голос, словно нож, рассекает песню:
     - Лей больше жира!
     Хеминг проходит мимо, меня он не видит, поравнявшись с резным Одином,
венчающим священный столб, он на ходу плюет богу в лицо.
     Кто замечает это, кто - нет, однако никто не вскакивает,  лишь  Одни,
легко скользящая  с  большим  подносом  между  мужчинами,  концом  косынки
стирает его плевок. Думаю, она делает это не  из  страха  перед  богом,  а
чтобы предупредить недовольство, которое  кощунственный  поступок  Хеминга
может  вызвать  у  окружающих.  Через  несколько  минут  Хеминг   и   Одни
встречаются у очага. Он легко и быстро гладит ее  по  щеке  -  словно  две
птицы соприкасаются крыльями, - и Одни радостно улыбается.
     Королева, сидящая на почетном месте, поднялась, она нетвердо держится
на ногах. Сегодня на ней самое  красивое  ее  платье;  нарядная  королева,
скрюченная костоломом, сгорбленная, опирается на два  костыля,  пальцы  ее
похожи на когти, иногда в ее темных, хотя  и  водянистых  глазах  мелькает
молодой задор. Она кричит:
     - Лей больше жира!
     Подбегают рабыни. Человек, сидящий у самого  очага,  -  это  Лодин  -
пинает одну из них в зад. Ему хочется ущипнуть и Одни. Но Хеминг  тут  как
тут. На  мгновение  они  с  Лодином  замирают  друг  против  друга  -  оба
оскалились, однако ни один не замахивается. Королева, не заметившая  этого
столкновения, снова кричит:
     - Лей больше жира!
     Вносят большие деревянные бочонки с пивом. Наполняются рога.  Хеминг,
который ничего не делает без умысла, подходит к  Лодину  и  наполняет  его
рог.
     - Если хочешь, могу наполнить его кровью, - говорит он.
     - Тогда уж свой, - отвечает Лодин.
     - Одни - моя, и никто не смеет к ней прикасаться, - говорит Хеминг.
     - А ее не убудет! - бросает Лодин.
     Хеминг замахивается,  но  в  это  мгновение  к  нему  подходит  Хаке,
ястребник, который говорит мало, но видит и понимает  все.  Он  отводит  в
сторону руку Хеминга. И прижимает палец к срезанным губам Лодина.
     - А ты молчи! - говорит он. И отступает.
     Хеминг и Лодин расходятся.
     Королева кричит:
     - Лей больше жира!
     В  пиршественном  покое  дымно,  пахнет  горелым  жиром,  рога  снова
наполняют пивом. Приносят мед. Мужской голос в углу у двери заводит  новую
лихую песню. Он хриплый и усталый, но заглушить его невозможно,  я  слышу,
что это голос старого Бьернара. Он покачивается и повторяет нараспев слова
королевы:
     - Лей больше жира!
     Одни и Гюрд должны жевать мясо для королевы. Они  отрезают  маленькие
ломтики телятины, тщательно их прожевывают и, выплюнув на  ладонь,  отдают
королеве. Она ухмыляется.
     - Небось хочется, чтобы вас самих пожевали мужики! - ворчит она.
     Набрав полную пригоршню  мяса,  она  швыряет  его  в  лицо  Гюрд.  Та
отшатывается, молчит и, не  дожидаясь  приказания,  снова  жует,  королева
начинает есть мясо, и в ней как будто просыпается мужество и бодрость.
     В дальнем конце стола затеяли игру в ножи - это  древняя  игра.  Один
человек всаживает нож в дерево,  другой,  ухватившись  зубами  за  лезвие,
старается его вытащить. Это не так-то просто. Можно порезать язык, и, даже
если нож удастся вытащить, победитель почти  всегда  поранит  себе  уголки
губ. Многие пробуют вытащить нож. Подзуживают и Хаке. Я  замечаю,  что  он
очень осторожен, не поддается азарту, прикусив лезвие с  тупого  края,  он
старается держать губы раскрытыми, ему не удается вытащить нож, и,  отходя
от стола, он бросает несколько безразличных слов. Теперь все громко  зовут
Лодина.
     Лодину легче: у него нет губ, и он не может их порезать,  не  то  что
другие. Он становится перед столом на колени. Нож торчит  в  ножке  стола.
Сжав сталь  зубами,  Лодин  начинает  раскачивать  нож.  Наверно,  у  него
недостаточно крепкие зубы, нож не поддается.
     Хватка Лодина ослабевает, нож скользит по десне, течет кровь, Лодин с
криком вскакивает с колен.
     - Ты проиграл, - холодно говорит Хеминг.
     Лодин вытирает кровь и ухмыляется.
     - Что же твое колдовство не помогло тебе вытащить нож?  -  спрашивает