Пока  королева  спала,
рабыни украдкой примеряли ее платье и белье.


     До полнолуния осталось четыре дня, скоро осенние жертвоприношения.
     Сегодня рабы накидали на курган еще земли -  пусть  будет  потяжелее,
чтобы покойники не смогли из него выбраться. Во время работы один из рабов
сломал ручку  лопаты.  Он  решил  отнять  лопату  у  более  слабого  раба,
завязалась драка. Прибежал Лодин, руководящий всеми работами в усадьбе,  и
сильными тумаками разнял дерущихся. Одному из рабов выбили зуб, теперь  он
молча кидал землю на курган.
     Вечером я нашел этот зуб, он был здоровый, по краям  чуть  синеватый,
на нем еще виднелась кровь. Я бросил зуб в пустой курган и слышал, как  он
упал там на землю. Но я туда не вошел.


     До полнолуния осталось четыре дня, скоро осенние жертвоприношения.
     Эйнриде,  резчик  по  дереву  из  Уппсалы,  старый  и  мудрый,  хочет
поговорить с Хемингом, но Хеминг пытается  избежать  этого  разговора.  Не
знаю почему.


     До полнолуния осталось три дня, скоро осенние жертвоприношения.
     Быки, стоя, пережевывали свою жвачку, я пересчитал их - дюжина,  бока
у них лоснились, они были белые с рыжими пятнами. Я знал, что  этих  быков
зарежут и положат в курган вместе с королевой. Один из быков поднял голову
и протяжно замычал на луну, которая висела над белым  туманом,  затянувшем
болота вокруг Усеберга. Бык за быком поднимали головы и  протяжно  мычали,
над рекой плыл туман, казалось, будто мертвые  и  одинокие  головы  быков,
отделившись от туловищ, плывут на белом воздушном одеяле.
     Когда быки перестали мычать, до меня донесся голос реки, спешившей  к
морю.


     До полнолуния осталось три дня, скоро осенние жертвоприношения.
     Арлетта точит нож.
     Арлетта некрасива, но, когда она, стоя на коленях у ручья, быстрыми и
точными движениями водит оселком по лезвию ножа, в  ее  безразличном  лице
появляется что-то мягкое и теплое. Она не любит причесывать волосы. Другие
женщины в Усеберге стараются причесаться как можно красивее. Они тщательно
моют волосы и накручивают их на раскаленные железные прутики. Арлетта этим
не занимается. Похоже, она вообще не моется. Я ни разу не видел ее  голой,
потому что она не ходит в баню. Но  мне  кажется,  она  способна  плакать.
Хеминг считает, что способна.
     Арлетта, помощница смерти в Усеберге, точит свой нож.
     Я подхожу к ней и прошу разрешения потрогать лезвие.
     Она протягивает мне нож.
     - Кто ты? - спрашивает она.
     Я возвращаю ей нож.
     Наступает вечер.


     До полнолуния остался один день, скоро осенние жертвоприношения.
     Отхожее место в Усеберге уже готово. Строение зашито спереди широкими
теснинами,  отчасти  оно  закрыто  и  сзади.   Сегодня   старая   королева
приковыляла сюда с помощью двух рабынь,  чтобы  осмотреть  постройку,  она
позвала Лодина и похвалила его.  С  трудом  она  вошла  внутрь,  осмотрела
сидения и спросила, сколько человек может одновременно тут  расположиться.
Лодин хвастливо ответил, что сто пятьдесят. Но я знаю, по  его  приказанию
рабыни пробовали отхожее место - оно только на сто человек.
     Королева вдруг помрачнела, мы не понимаем причины. Может, дело в том,
что ей не придется пользоваться этим отхожим местом? Враз  обессилев,  она
повисает на руках у рабынь, они относят ее в дом и укладывают на постель.


     До полнолуния остался один день, скоро осенние жертвоприношения.
     Женщина по имени Хельга идет сюда из Клуппа. До  Хельги  дошел  слух,
что королева теперь не хочет и не может есть ничего, кроме свежего  хлеба.
Охотно доставляющая людям радость, Хельга хочет предложить  королеве  печь
для нее хлеб, потому что она, Хельга, великая искусница в  этом  деле.  Но
слух о том, что Хельга идет в Усеберг, опережает ее,  и  Хеминг  бежит  ей
навстречу, чтобы попросить ее вернуться  домой.  Он  боится:  если  Хельга
расскажет, что он приходил к ней и ее брату, люди начнут гадать: зачем?...
Что ему там понадобилось? Что у него на уме?
     Хеминг встречает Хельгу на болотах, она понимает его. Обещает молчать
и идет обратно.
     Так проходят дни перед осенними жертвоприношениями. Они полны  страха
и тревоги.
     Резчик по дереву Эйнриде  хочет  поговорить  с  Хемингом,  но  Хеминг
пытается избежать этого разговора.


     Полнолуние, скоро осенние жертвоприношения.
     Не знаю, что стало с ребятишками Усеберга, они больше  не  бегают  по
усадьбе, а прячутся по углам, выглядывают  из-за  приоткрытых  дверей.  Но
однажды вечером я вижу, как они обходят вокруг дерева, они не  поют,  лишь
идут цепочкой, положив руки на плечи тому, кто идет впереди. У всех широко
открыты рты. Это страшное зрелище, при виде его меня бросает в  дрожь,  и,
когда дети скрываются за деревом, я иду к королеве.
     Я тоже могу быть сильным.
     Но она сильнее меня.
     - Всех, - говорит она с едва заметной улыбкой.
     Поклонившись, я покидаю ее, на дворе  я  останавливаюсь  под  круглой
луной и слышу, как стучит мое сердце. Детей уже нет.
     Первый день после полнолуния, скоро осенние жертвоприношения.
     Осматривают  жеребцов,  для  этого  их  выводят  из   конюшни,   один
прорывается к кобылам, его отгоняют, подбегает Хаке  и  бьет  его.  Другие
затевают драку, но  люди  хворостинами  разгоняют  их  в  разные  стороны.
Королева сказала, что хочет сама выбрать тех коней, которых положат к  ней
в курган. Люди не верят, что у нее хватит сил прийти сюда, на  болото.  Но
прибегает Гюрд с сообщением,  что  королева  настаивает  на  своем  праве.
Одного из коней Гюрд всегда особенно любила. Она просит не убивать его, но
Хаке отвечает, что выбор принадлежит королеве.
     Гюрд взбирается на спину  коня,  скачет  без  седла  через  болото  и
останавливается перед королевой, которая стоит на дворе, опираясь  на  два
костыля. Гюрд умоляет королеву пощадить этого  коня.  Королева  милостливо
кивает ей.
     И Гюрд снова скачет через болота,  из-под  копыт  летят  брызги,  она
держится за гриву и, как ребенок, заливается счастливым смехом.
     Ей самой, возможно, придется последовать за королевой в курган.


     Первый день после полнолуния, скоро осенние жертвоприношения.
     Женщины Усеберга сбивают масло.
     Мужчины осматривают корабль. Уже приготовлены канаты и  катки,  чтобы
тащить корабль в курган, он красив и  строен,  как  молодая  женщина,  как
птица в полете.
     На борту четыреста двадцать локтей веревки, если считать и толстую  и
тонкую. Все сделано на совесть. Якорь на месте,  королева  сможет  бросить
его в любой гавани - где захочет.
     Этот же самый якорь был на корабле, когда она получила его в  подарок
от своего супруга после брачной ночи.


     Второй день после полнолуния, скоро осенние жертвоприношения.
     Королева выбирает кольца и пряжки, которые  возьмет  с  собой,  когда
умрет. И снова я замечаю нежность, которую она в  глубине  души  питает  к
Хемингу. Она послала за ним, он почтительно стоит у стола, за которым  она
сидит, и советует ей, какие, по его мнению, украшения она должна надеть  в
такой день. У него тоже есть красивая пряжка, но она спрятана под рубахой,
он знает, что королева может потребовать эту пряжку себе.
     Пальцы у нее так исхудали, что кольца с  них  падают.  Хеминг  своими
ловкими сильными руками слегка сжимает кольца, чтобы они стали меньше.  Он
говорит ей:
     - А пальцы у тебя почти не  изменились.  У  тебя  всегда  были  такие
красивые руки?
     Она нежно улыбается.
     И сует ему маленькое колечко.
     Тут на Одни  вдруг  находит  приступ  безумия,  какие  у  нее  иногда
случаются, и она кричит, что с полнолуния прошло не два дня,  как  говорят
люди, а только один.
     Все смеются над ней.
     Как будто кто-нибудь в силах остановить время.
     Ночью Одни успокаивается. Хеминг подарил ей колечко, которое ему дала
королева.


     Третий день после полнолуния, скоро осенние жертвоприношения.
     Хеминг идет к королеве и говорит, что теперь знаки предвещают удачу.
     - Я зарезал кошку, кошачья кровь была красная и чистая. Когда  я  дул
на речную воду, чтобы посмотреть, куда она  потечет,  она  с  такой  силой
текла прочь, что я не смог повернуть ее.
     Я гадал и на овечьей крови, тут мне не так повезло.  Я  нашел  в  ней
одного червяка. Но думаю, что это несчастье  грозит  Лодину,  овцы  всегда
были его животными. Зато  коровья  кровь  осталась  красной  и  чистой,  я
накапал этой крови себе в глаза, и она не ослепила  меня  -  я  увидел  не
великий мрак, а только свет. Может, погадать еще и на бычьей крови?
     - Разве этого мало? - удовлетворенно спросила королева,  ей  явно  не
хотелось рисковать.
     - Я тоже так думаю, - ответил Хеминг.
     Она дала ему еще одно кольцо.
     - Ты действительно гадал на крови, как сказал королеве? - спросил я у
Хеминга в тот же вечер.
     - Зачем мне это? - ответил он и зевнул.
     Хеминг заметно похудел. Он плохо спит по ночам.
     Резчик по дереву пришел и потребовал, чтобы Хеминг поговорил с ним.
     Хеминг уклонился от разговора.


     Я мало знаю об Эйнриде, о радостях и печалях, которые выпали  на  его
долю за всю его долгую жизнь. Там, в Уппсале, он был  молодой  и  искусный
резчик по дереву,  и  королева  Усеберга  выменяла  его  на  своих  лучших
ястребов и соколов. Эйнриде не был  рабом,  но  он  согласился  поехать  в
Усеберг. Он хотел посмотреть новые места, и ему обещали, что  весь  долгий
путь до Усеберга он проедет верхом. Он собрал свои скудные  пожитки,  свои
острые ножи и отточенные железки, поблагодарил хозяина  и  распрощался.  И
больше в Уппсалу не вернулся.
     Особой перемены в его жизни не произошло. Миром Эйнриде было  дерево.
Нельзя сказать, что он был одинок. В тиши его  богатого  внутреннего  мира
теснились всевозможные люди и духи. Они молчали, когда  он  приказывал  им
молчать, и говорили, если ему этого  хотелось.  Он  чутко  спал.  Дружески
приветствовал каждого. Взгляд его был устремлен вдаль и в то же время  был
очень проницателен. Он сплетал свой узор с прожилками дуба,  раздумывая  о
смерти, постигшей тысячелетнего великана, но говорил,  что  благодаря  его
ножу этот дуб обретет новую жизнь, Эйнриде часто бродил один по ночам - он
шел вдоль реки или по кромке ледяного поля и не возвращался, даже если его
звала сама королева. Он не требовал себе много серебра,  пил  совсем  мало
крепкого меда, умеренно ел, оставаясь таким же  худощавым,  смеялся,  чуть
прикрывая рот. Как-то раз он сказал:
     - Когда я замечу, что мой последний час недалек,  я  украду  лодку  и
уплыву на ней, я выберу день, чтобы ветер дул  с  берега,  уплыву  один  в
открытое море и там утону.
     Думаю, что Эйнриде был один из тех немногих людей,  кто  способен  на
деле осуществить свои гордые замыслы. Теперь он был уже седой.
     Он любил ходить в баню, когда  там  мылись  девушки,  но  никогда  не
прикасался к ним, и никто никогда не слышал от него непристойности.
     Но у Эйнриде был бог. И Хеминг  считал,  что  в  этом  его  слабость.
Эйнриде говорил, что ему безразлично, как зовут этого бога: Один, Тор  или
Бальдр. Он вообще считал, что боги с их разными именами, мелкими  ссорами,
стремлением досадить или помешать друг другу имели, как он говорил,  общий
корень.
     - В дереве множество прожилок, - говорил Эйнриде. - Они разбегаются в
разные стороны, но потом сходятся снова в одном месте. Мой  бог  похож  на
доброго Бальдра, какое-то имя  у  него  должно  все-таки  быть...  Или  он
безымянный?  Но  перед  этим  безымянным  богом  я  готов  в  любое  время
преклонить колени.
     Эйнриде был не из болтливых, зато умел так излагать свои истины,  что
все прислушивались к нему. Долгое время они с Хемингом  были  согласны  во
всем. Они любили - так они мне сами рассказывали, - сидя за рогом  легкого
пива, беседовать о всяких  мудренных  вещах.  Но  постепенно  их  согласие
нарушилось.
     Эйнриде остался  при  своем  убеждении.  Хеминг  стал  думать  иначе,
Эйнриде твердо верил, что люди должны жертвовать тем, что  имеют:  резьбой
или  тканиной  -  своим  мастерством,  рукодельем,  любовью.  Бог   вправе
потребовать все обратно. Потому что все это люди получили от него.
     Хеминг не соглашался с этим. Споры их бывали  порой  очень  горячими.
Хеминг говорил:
     - Я хочу владеть своим, пока могу, а потом,  когда  меня  не  станет,
пусть это достанется другому! Я  скажу  Одни,  если  она  переживет  меня:
возьми эту голову дракона и повесь ее на стену,  а  после  тебя  пусть  ею
владеют твои дети! Ни резьба, ни тканина не должны гнить  в  земле  только
потому, что так угодно какой-то старухе! Пусть они радуют тебя, пока  твои
глаза видят!
     - Они будут гнить не потому, что так угодно старухе, а потому, что ты
возвращаешь богу то, что он же тебе и дал!
     - Он мне ничего не дал!
     - Откуда же это у тебя?
     Теперь Эйнриде хотел встретиться с Хемингом и поговорить с ним. Но  в
эти дни у Хеминга не было сил для долгого разговора о  загадках  бытия.  И
все-таки они сошлись однажды вечером, солнце уже село, на море не было  ни
морщинки, даже самое легкое дуновение ветра не касалось земли, и на листве
был почти не заметен налет осени.
     - Ты меня избегаешь! - сказал Эйнриде.
     - Я не могу иначе.
     - Почему?
     - Ты будешь молчать о моем замысле, о котором никто не должен знать?
     - Да.
     - Я тебя так люблю, Эйнриде!
     - Знаешь, Хеминг, по-моему, мы никогда не придем к единому  мнению  и
всегда будем по-разному думать о предмете нашего спора. Но давай дойдем до
предела и посмотрим, в чем мы согласны друг с другом и где начинается наше
несогласие. И после этого скажем так: мы оба правы! И оба неправы!
     Хеминг кивнул.
     Сперва они сели на сжатом поле, но кололась стерня, и они перебрались
на межу, поросшую мягкой травой. На море не было ни морщинки.
     И там они пришли к согласию: они оба неправы перед лицом бога, потому
что не способны постичь загадки бытия.
     - Но каждый из нас должен следовать  своим  путем  и  признать  право
другого идти своим, - сказал  Хеминг.  -  Ты,  Эйнриде,  считаешь  великой
честью, что твои замечательные сани зароют  в  землю.  А  мой  мир  здесь,
наверху. И потому мне обидно, что моя повозка ради  славы  женщины  -  или
моей собственной - будет гнить в земле.
     Можешь ты после этого подать мне руку?
     Они встали, оба были очень торжественны.
     И там, на поле, перед другом, умевшим молчать, Хеминг не сдержался  и
заплакал. Эйнриде сказал:
     - Я ничего не знал, но кое о чем догадывался, и ты прав,  потому  что
она задумала неправое дело, все не должно гибнуть, оправданна лишь  гибель
во имя того, что выше нас. Поэтому приди ко мне, если тебе понадобится моя
поддержка. Я буду молчать, как камень. Но  все-таки  на  лице  моем  будет
радость, когда мою замечательную резьбу засыплют землей.
     - В этом между нами нет согласия. Но я благодарю тебя, Эйнриде.
     - Не плачь, Хеминг. Ты мужественный человек.  Поэтому  тебе  ведом  и
страх.
     - Спасибо, Эйнриде.
     - Укрепился ли ты теперь в своей силе? Да поможет тебе Бальдр...  или
какой-нибудь другой бог.
     - Никто мне не поможет, кроме моей собственной силы.
     - Тогда пусть она не подведет тебя!
     Они расстались на кромке поля.
     На море не было ни морщинки.


     Я знаю от Хеминга, что Одни  была  ребенком,  когда  ее  привезли  из
Ирландии.
     - Она говорит на нашем языке с чуть заметным чужеземным  выговором  и
не знает, остались ли там дома в живых какие-нибудь ее родичи.  А  если  и
остались, должно быть, они уже забыли о ней или думают, что она умерла. Из
воспоминаний детства она создала свой  крохотный  мир  и  почти  ежедневно
открывает его перед людьми. Но он придуман. По-моему, в ее словах  нет  ни
слова правды, это лишь потребность женщины выделиться среди других женщин,
найти поддержку и силу в источнике, недоступном другим. Иногда она нарочно
выдумывает явные нелепицы, чтобы люди поняли, что она лжет. Но  случается,
она горячится и сердится, требуя, чтобы все в Усеберге верили ей. И  тогда
в ней просыпается такая сила, что люди невольно ей уступают.
     Потому-то Одни и говорит об этом алтаре, как она его называет, -  нам
этот алтарь представлялся  вроде  невысокой  скамьи,  перед  которой  люди
преклоняют колени и шепчут про себя какие-то слова. Их можно произносить и
вслух. Так делают те, что поважней, а более скромные лишь шевелят  губами,
хотя сами они прекрасно знают, какие слова беззвучно произносят  их  губы.
Некоторые бормочут вполголоса, уносясь мыслями  далеко-далеко,  и  скамья,
перед которой они стоят на коленях, не бывает  от  этого  оскверненней.  И
люди тоже.
     Видно, в Ирландии  поклоняются  другому  богу.  Викинги,  вернувшиеся
домой с запада, рассказывали, что там у людей  совсем  другие  обычаи.  Но
викинга не интересуют бог и обычаи. Он больше говорит о девушках,  которые
ничем не отличаются от наших, правда,  перед  чужеземцами  они  испытывают
такой страх, что викингу приходится пускать в ход силу, чтобы затащить  их
под одеяло.
     - Вино в Ирландии слаще нашего  меда  и  крепче,  чем  удар  кулаком.
Другой бог? Да, Одни говорит правду - там у  них  в  большом  капище  есть
скамья, возможно, они и преклоняют перед ней колени.
     Одни сказала Хемингу:
     - Мой бог сильнее вашего Бальдра и добрее его!
     - Твой бог? - удивляется он.  -  Да  ведь  ты  попала  к  нам  совсем
ребенком. Он не твой бог. Ты совсем не знаешь его.
     - Он последовал за мной в Усеберг!
     Хеминг отрывает ее руки от своей рубахи, устало улыбается и говорит:
     - Ты сама понимаешь, что я хочу сказать. И я не  стану  сердиться  на
твои слова, хотя ты сердишься на мои. Деревянные чурбаны вырезаны в  нашем
капище неискусными резчиками, и  это  в  них  самое  плохое.  Их  надо  бы
вырезать заново. Вот я мог бы их вырезать! Но я ведь все  равно  знал  бы,
что они всего лишь деревянные чурбаны и единственное, что в  них  есть  от
бога, создано моими руками и моим острым резцом.
     - Да, конечно, - Одни кивает. - Но мой бог все-таки  последовал  сюда
за мной!
     - Может, и так, - говорит он. - Однако из двух чурбанов я выберу тот,
на котором удобней сидеть. И знаю, ни один из них не в силах помочь мне. И
твой тоже.
     - Мой бог - бог!
     - Все это слова, Одни. Не надо...
     - Хеминг, ведь ты такой умный...
     - Может, потому я и не верю. Надо жить, вот и  все.  От  рождения  до
смерти. А после нас будут жить другие, и в них станут жить наши мысли.
     - Ты такой мужественный!
     - На самом деле, это  не  так,  Одни.  Но  у  меня  хватает  мужества
признаться в этом.
     - Это только слова, - говорит она сердито.
     - Мои и твои. Взгляни на меня...
     Одни поднимает на него глаза.
     - Твои слова, Одни, словно цветы, растущие на склоне. Они поют, когда
их тронет ветер. По ночам в них собирается роса, днем - солнечный свет.  И
путь до твоего последнего слова еще бесконечен.


     Хеминг пришел к помощнице смерти Арлетте и спросил:
     - Ты женщина?
     Она уже собралась задрать юбку, но он покачал головой.
     - Нет, нет, я о другом! В свое время ты делила постель со  жрецом  из
капища. Значит, ты его хорошо  знаешь.  Как  ты  поступала,  когда  хотела
провести его, обдурить?
     - Тебе надо его провести?
     - Да. Ты умеешь молчать?
     - Умею.
     - Ты помощница смерти,  -  говорит  Хеминг,  может  статься,  в  один
прекрасный день ты всадишь свой нож и в мою  грудь  или  по  крайней  мере
взвалишь на плечо мой труп и оттащишь его в болото,  браня  раба,  который
шагая следом, вдруг отпустит мои ноги. Но кем бы ты не была, тебе,  верно,
приходило в голову, что и я тоже могу загнать нож тебе в грудь?
     Они смотрят друг на друга.
     - Я ничего не имею  против  тебя.  Но  если  ты  проболтаешься,  твой
предсмертный крик опередит то,