ь зима. Он  положил  на  одну
чашу весов честь, а на другую - рабочие руки. И не сдержал  своего  слова.
Этих рабынь заранее напоили медом с какими-то травами, они  были  пьяны  и
пели.
     Они пели хриплыми, грубыми голосами, приближаясь к  кургану,  который
должен был скрыть их повелительницу и их самих. Лица рабынь были  закрыты.
Их увели за бревенчатую стену. Несколько мужчин бросились  за  ними  туда.
Потом говорили - это правда, - что там мужчины получили последнюю  радость
от этих рабынь до того, как помощник смерти заколол их.
     Сначала в курган внесли ее, потом - их.
     Вечером был пир, все напились, конунг, мой отец, запер меня в  покоях
и велел Фритьофу лечь у моего порога, перед  тем  он  выразительно  провел
лезвием ножа по горлу Фритьофа. Мне было слышно,  как  над  Борре  несутся
пьяные крики и веселые песни. Я забралась под меховое одеяло и  попыталась
уснуть, но не могла.
     Гудред,   Конунг   Охотник,   властелин   Вестфольда,   Вингульмерка,
Альвхеймара, властелин всего! Говорят, он любил ее?..
     Неожиданно ко мне вползает Фритьоф. Почему он ползет и как он  открыл
замок? У моих  ног  он  поет  под  пьяные  крики  гостей,  собравшихся  на
погребение королевы. Я прошу его уйти, но он  не  слышит  меня.  Он  поет,
склонив голову к моим ногам:

                         О! О! О!
                         Всего две рабыни,
                         он не сдержал обещания,
                         он любил многих.
                         О! О! О!
                         Герой великих битв
                         велел приводить к нему женщин
                         после победы.
                         А кого любила она,
                         когда он покидал ее?
                         О! О! О!

     Кто-то подошел к двери.
     Фритьоф мгновенно спрятался под меховым одеялом  валявшимся  в  ногах
моего ложа. Это пришла служанка со строгим наказом от моего отца: я должна
надеть самое нарядное платье и явиться в пиршественный покой.
     Наверно, я уже догадывалась, что меня ожидает, и не без  удовольствия
встала с постели. Я знала, что горящие глаза следят за мной из под одеяла.
Потому я сперва разделась донага, а потом оделась  снова.  С  расчесанными
волосами, сверкая юной  свежестью,  шла  я  за  служанкой.  Вскоре  к  нам
присоединилась учтивая старая женщина, на поясе у  нее  висел  нож.  Между
поющими пьяными мужчинами  мы  прошли  к  почетному  сиденью,  на  котором
восседал он.
     Рядом с ним сидел мой отец.
     Конечно, я уже кое о чем догадывалась.
     Он кивнул мне и улыбнулся.
     Я низко поклонилась.
     Потом меня отвели обратно, но уснуть я не могла.
     Фритьофа уже не было.


     Королева продолжала:
     - Мы поплыли обратно в Агдир. Однажды вечером конунг, мой отец, сидел
за пивом со своими ближайшими советниками, разговор шел  обо  мне.  У  нее
есть все, чего может пожелать мужчина, говорили они,  ну  а  мясо  на  ней
нарастет с годами! Не продавай дешево свою дочь! Пусть серебро польется из
обагренных кровью рук Гудреда Великолепного из Вестфольда!..
     Неслышно, как кошка, прокралась я по темному переходу и  подслушивала
у дверей, я слышала смех, бранилась от злости, и сердце мое колотилось  от
предчувствия -  предложение,  торг  и  наконец  сделка,  холодные  расчеты
мужчин, женщины, запертые в своих покоях,  и  взвешенные  слитки  серебра.
Поймешь ли ты горечь и ненависть молодой женщины,  что  бродили  тогда  во
мне? С того дня во мне проснулись хитрость и изворотливость.
     Ведь мне было известно, что  послы  Конунга  Охотника  один  раз  уже
побывали у моего отца. Я слышала, как он говорил, и тогда он не был пьян:
     - Я правильно сделал, что отправил их обратно! Он, конечно,  считает,
что в придачу к ней получит и все мои владения, когда меня не станет. Но у
меня есть еще и сын; и  я  должен  думать  о  его  выгоде.  Если  мой  сын
переживет меня, он займет место, которое  останется  пустым  после  смерти
Великолепного. Этому-то до старости не дожить. А его вдова  будет  сестрой
моего сына. Ха-ха-ха!
     Я знаю, он снова пришлет к нам своих послов.
     Один раз я отказал ему. Но велел слуге моей дочери догнать  послов  и
явиться к ним на закате, когда они разобьют лагерь. Он должен сказать  им:
мой конунг передумал. Пусть ваш конунг знает,  что  имеет  смысл  еще  раз
приехать к сюда!..
     Кто не захочет снова попытать счастья, чтобы получить  такой  лакомый
кусочек? А мясо на ней нарастает с каждым днем.
     Все рассмеялись.


     И он действительно приехал еще раз.
     Я проснулась, на дворе было темно, я сразу догадалась, что теперь  он
явился сам. Из всех голосов выделяется один, я вскакиваю,  меховое  одеяло
падает, я вижу на дворе множество факелов. А  голос!  Он  гремит  на  весь
двор, подчиняя себе всех, нагая, как была, я  бросилась  прочь  от  узкого
окна. В это время вбегает Фритьоф. Я не гоню  его.  Он  хватает  одеяло  и
набрасывает его на меня. Свет факелов  становится  ярче.  Теперь  я  слышу
крики уже и в домах. Я вспоминаю, что наши люди легли спать пьяные.  Голос
моего отца перекрывает шум, и все-таки он уступает  голосу,  гремящему  на
дворе. Загорается крыша. Слышится вопль - это они  зарубили  раба,  должно
быть, он выскочил из горящей конюшни, где спал,  и  его  убили  на  месте.
Фритьоф тащит меня на чердак. По лестнице за нами лезет какой-то  человек.
Кто-то ломает дверь. Голос на дворе гремит:
     - Выдайте ее или получайте, что вам положено!..
     Я слышу рык отца. Нападающие рубят  стены,  чтобы  расширить  оконные
проемы. Свистит стрела, она вонзается в грудь одного из людей. Я и  сейчас
помню это зрелище: его глаза, проклятия, выражение обиды, потом отчаяния и
бессилия, он потихоньку сползает на пол.  Кто-то  перешагивает  через  его
труп. Горит крыша.
     Наши люди лезут по лестницам, среди них  и  мой  брат,  они  пытаются
пролезть через горящую крышу. Я слышу свист  стрел.  Мой  всесильный  отец
кричит:
     - Надо бежать!..
     И что-то еще Фритьофу. Фритьоф тащит меня  с  собой.  Но  нам  некуда
деваться, недруги кольцом окружили усадьбу. Я вижу, как, сраженный, падает
еще один человек. Потом - отец.
     И брат. На мгновение я вижу брата: его лицо, меч, торчащий у  него  в
груди, он делает несколько шагов, словно просит разрешения  покинуть  поле
брани, но, передумав, ложится, чтобы  сперва  немного  поспать.  Он  лежит
передо мной, залитый собственной кровью, и спит.
     Меня окружают кольцом и куда-то ведут.
     Усадьба горит, меня тащат  подальше  от  огня,  некоторых  мертвых  и
умирающих тоже уносят прочь. Кто-то кричит:
     - На ней только одеяло! Срывай его!
     У него на губах пена, и он хочет содрать с меня одеяло, в  которое  я
завернулась.
     Я не могу ударить его, мне надо держать одеяло, теперь кричат все:
     - Мы хотим видеть ее!..  Ради  нее  мы  шли  на  смерть  и  проливали
кровь!..
     Я слышу мужской смех - громкий смех победителя. Он в  затруднении:  с
одной стороны - требование его воинов, с другой  -  внимание,  которое  он
хочет проявить ко мне.
     - Живо! - кричит он, срывает с меня  меховое  одеяло  и  поворачивает
меня перед воинами, они смеются и хлопают в ладоши - их конунг и властелин
удовлетворил их желание. Меня уводят.
     Потом они отправляются в соседнюю усадьбу. Там они убивают хозяина. В
доме несколько мужчин и две женщины: я и изможденная старуха, склонившаяся
над трупом своего мужа. Среди мужчин -  Фритьоф.  Он  лежит  связанный  на
полу.
     Гудред говорит ему, и я слышу  по  его  голосу,  что  он  уже  принял
решение:
     - Мы тебя повесим.
     Тогда я встаю и в первый раз обращаюсь к этому человеку по имени.
     - Гудред, - говорю я, подхожу к нему и зубами прихватывая  его  руку.
Он с удивлением глядит на меня, видно,  что  его  это  забавляет.  У  меня
крепкие зубы. Он  весь  в  рубцах  от  ударов  меча...  Я  кусаю  сильней.
Показывается кровь, вскрикнув от боли, он бьет меня по лицу.
     Хозяйка усадьбы отрывается от трупа своего  мужа  и  ставит  на  стол
пиво.
     - Теперь ты в моей власти, - медленно произносит он.
     - Ты хочешь, чтобы я была хозяйкой твоего дома или нет?  -  спрашиваю
я. - Взять женщину силой ты можешь, но не в твоей власти  заставить  ее  с
достоинством сидеть бок о бок  с  тобой  в  пиршественном  покое  и  вести
дружескую беседу, когда к тебе в гости приехали большие люди.
     Он не отвечает.
     Потом уже я с удивлением думала, что мне не было горько при  мысли  о
погибшем отце и брате. Не знаю почему. Но тут лежит Фритьоф. Ноги  у  него
связаны, руки скручены за  спиной.  Почему  они  сразу  не  зарубили  его?
Наверно - я и  теперь  так  думаю,  -  за  всем  этим  скрывалась  злобная
проницательность Гудреда Великолепного. Наверно, он догадался кое о чем  и
хотел повесить Фритьофа у меня на глазах, чтобы спросить:
     - Ну, что ты сейчас чувствуешь?
     Я оборачиваюсь к Гудреду и показываю ему язык.  Он  изумлен.  Постояв
так, я беру его руку и слизываю с нее кровь от укуса. И вдруг кричу:
     - Думаешь, слуга, которого он приставил к своей дочери, мог оказаться
ненадежным? Даже если б я сама этого захотела!..
     Я кидаюсь на конунга, кусаюсь, царапаюсь, колочу его кулаками, он  не
может оторвать меня от себя, я падаю на пол, плачу,  подползаю  к  нему  и
обнимаю его могучие колени.
     - Помоги мне, помоги! Пусть  у  меня  останется  хоть  кто-нибудь  из
отцовской усадьбы! Не убивай моего слугу! Беднягу воротит от  одного  вида
женщины!..
     Я отползаю к трупу бонда и переваливаюсь через него, руки  у  меня  в
крови, человек, похитивший меня, теряет терпение. Он встает и, пнув  ногой
Фритьофа, орет ему:
     - Да образумь же ее хоть ты!
     Старая хозяйка усадьбы лежит без памяти рядом со своим мертвым мужем.
     Фритьоф остается в живых.
     Вскоре мы уезжаем.
     Наутро после брачной ночи я получила в подарок корабль.


     Аса, королева Усеберга, объявила мне,  что  у  нее  болят  ноги.  Она
послала за Одни, ирландкой, бывшей  рабыней,  а  теперь  служанкой,  и  та
принесла ушат с горячей водой. Одни сняла полотно, в которое были замотаны
ноги королевы, и красивой бронзовой иглой вычистила из-под  ногтей  грязь.
Потом подпилила каждый ноготь и куском  мягкой  кожи  отполировала  их  до
блеска. Ноги у королевы обезображены костоломом  и,  видно,  не  раз  были
обморожены. Они некрасивы, но  выразительно  свидетельствуют  о  долгой  и
суровой жизни. Рядом с ее большими плоскими  ступнями  я  вижу  маленькие,
нежные ноги Одни.
     Одни приподняла ноги королевы и опустила их в ушат с  горячей  водой,
старая женщина застонала от наслаждения. Она наклонилась вперед,  уперлась
локтями в колени и поглядела на меня, на старых губах играла счастливая  и
самодовольная улыбка.
     - Вот почему хорошо быть королевой, - сказала она. - Конечно, я не  в
любую минуту могу кликнуть Одни и велеть ей принести мне горячей воды  для
ног.  Ведь  у  меня  столько  забот.  Мне  приходится  решать  все   дела,
распоряжаться людьми, принимать  гостей  из  дальних  стран.  И  я  должна
изображать, что очень рада их приезду. И все-таки я чаще, чем другие, могу
позволить себе это наслаждение - поставить ноги в ушат  с  горячей  водой.
Нет, королевой быть неплохо.
     Она закрыла глаза, было похоже, что она задремала, но вот  она  снова
открыла их и, кивнув головой в сторону Одни, спросила:
     - Она тебе нравится?
     У Одни молодое, гибкое тело, округлые формы и та покорность,  которая
так нравится мужчинам, однако не похоже, что она из  тех  женщин,  которые
готовы лечь с кем угодно.
     Я кивнул и осторожно заметил, что Одни молода и красива.
     - Небось охота пощупать ее?
     Королева ударила кулаком по колену  и  засмеялась  с  открытым  ртом,
потом шлепнула Одни и отослала ее прочь.
     Выставив из воды один палец, она с удовлетворением поглядела на него,
снова опустила его на дно ушата и рассказала мне, какая гибкая она была  в
юности: стоя на одной ноге, она  могла  поднять  другую  так  высоко,  что
мужчина целовал ей пальцы ноги, не наклоняя головы.
     - Кто это был? - спросил я.
     - Мог бы и догадаться, - ответила она и усмехнулась.


     Королева продолжала:
     - Первое время, как Гудред взял меня в жены, мы часто  переезжали  из
одной усадьбы в другую. Сначала мы жили здесь, в Усеберге.  Это  была  его
усадьба, тут у каждого угла стояли дозорные, и даже в ларе в  покоях,  где
он спал, - только я не сразу узнала об этом - сидел воин,  когда  он  взял
меня к себе на ложе. Он мне не доверял. И у него были для этого основания.
Потом мы поехали в Борре и в Гокстад, жили на всех усадьбах Альвхеймара  и
даже в Дании. Повсюду распространялась его власть, и всюду  там  были  его
люди. У него был слишком беспокойный характер, чтобы подолгу оставаться на
одном месте, и слишком много дел, которые  не  терпели  отлагательства.  И
всюду люди - представь себе, всюду: они стояли за каждой дверью, бегали по
переходам, следовали за тобой по полю, и  все  были  одинаковые,  на  одно
лицо, и ни с кем из них нельзя было поговорить.
     У него тоже словно не было лица. Знаешь, каково делить хлеб и ложе  с
человеком, у которого нет лица? Который смотрит на тебя, не видя, и  берет
тебя, не замечая, кто ты, который лишь притворяется, будто следит за твоей
мыслью, тогда как его собственные мысли беспокойно блуждают  по  просторам
Швеции, где у него обширные земли, залитые им  чужой  кровью.  Думаешь,  я
боялась крови? У нас дома тоже были рабы. Мой отец возвращался из Ирландии
с большой добычей. Мы тоже вели войны. Но не такие.  В  этом  человеке  не
было дна, он весь был сплошная ложь и не мог долго смотреть на того, с кем
он разговаривал. Но видел он все.
     Он опасался в сумерки выходить со мной вдвоем. Тогда, как и теперь, в
Усеберге было большое поле, засеянное льном. Однажды я целый день провела,
раздумывая о своей судьбе: я оказалась здесь, а мои близкие -  в  чертогах
Одина. Но мне хотелось, чтобы все обернулось к лучшему. А главное, как  ни
странно, я испытывала к нему даже нежность. Поэтому я сказала:
     - Сегодня лунная ночь. Пойдем гулять?
     - Гулять? - Он удивился.
     Я видела, как в нем вспыхнуло подозрение, он уже протянул руку, чтобы
ударить в бронзовое блюдо, всегда стоявшее перед ним на столе.
     - Давай погуляем вокруг льняного поля,  -  предложила  я.  -  Вдвоем,
только ты и я.
     - Зачем? - спросил он. Он ничего не понял.
     Он встал и склонился надо мной. Заглянул в самую глубину моих глаз. Я
не отвела взгляд. Он хотел  понять,  зачем  я  предлагаю  ему  прогуляться
вокруг льняного поля. Я видела, что он уже считает про себя, он думал, что
его сила в умении считать своих  людей:  четверо  там,  шестеро  в  другом
месте, сколько осталось здесь?
     - Какое льняное поле? Которое лежит на склоне? - спросил он.
     - Разве ты не знаешь, где мы сеем лен? - ядовито сказала я.
     - Где у тебя стоят лошади? - спросил он напрямик.
     - Мы не поедем, мы пойдем пешком, - ответила я.
     Он разорвал на мне лиф - думал найти нож, объяснил он, - ножа у  меня
не оказалось, но он не успокоился и сорвал с  меня  почти  всю  одежду,  я
стояла перед ним в одной рубахе. Он хотел найти нож. Но не нашел.
     - Значит, есть кто-то другой, - сказал он.
     - Кто - другой? - воскликнула я.
     Он холодно спросил:
     - А зачем нам тогда идти гулять на льняное поле?
     Он позвал человека и велел, чтобы поле тотчас окружили и  чтобы  рабы
скосили весь лен. Так и сделали. Лен  был  еще  незрелый.  Они  никого  не
нашли.
     Он был великий правитель. У  него  была  воля,  чтобы  повелевать.  И
достаточно рабов, чтобы скашивать поля. Но его власть надо мной с того дня
значительно уменьшилась.
     Я  хорошо  помню  корабль,  который  пришел  из  страны  франков.   Я
улавливала лишь обрывки фраз - стояла середина лета,  корабль  приплыл  по
какому-то делу, один человек на борту  знал  какую-то  тайну.  Его  тотчас
проводили к моему супругу Гудреду Великолепному, конунгу Усеберга.
     На другой же день конунг отправил несколько человек в Швецию. Им было
велено не возвращаться обратно живыми, если они не исполнят того,  что  он
им поручил. Потом я узнала - эти люди вернулись уже осенью, - что юный сын
старого и могущественного недруга моего мужа умер там, выпив рог пива.
     С тех пор  мой  супруг  и  повелитель  сам  боялся  пить  пиво,  если
кто-нибудь прежде не сделает глоток из его рога. Но этого  мало,  в  своей
подозрительности он дошел до того, что велел пробующему  пиво  делать  три
глотка и ждал, не упадет ли тот замертво, пока он сам дважды сосчитает  до
двадцати. Только после этого мой супруг пил свое пиво. Но я подшутила  над
ним. Я сказала:
     - Мой отец рассказывал как-то об одном яде, который сразу  опускается
на дно, лишь когда рог будет осушен, станет  ясно,  отравлен  человек  или
нет.
     Мой супруг заорал как безумный, отшвырнул рог и  вскочил  со  сжатыми
кулаками. Я сказала:
     - Теперь ты в один прекрасный день умрешь от жажды.
     Как-то раз, когда человека, который пробовал пиво, не  оказалось  под
рукой, мой супруг приказал мне сделать первый глоток.  Я  с  удовольствием
подчинилась. Пиво бросилось мне в голову. Мы с  ним  сидели  вдвоем,  и  я
пыталась заставить его следить за ходом моей мысли - мне всегда доставляло
удовольствие, когда одна  мысль  вытекает  из  другой,  но  обучить  этому
тонкому искусству Гудреда мне так и не удалось. Тогда я повернулась к нему
и плеснула пивом прямо в его жестокое, непроницаемое лицо.
     - Ты могущественный человек и здесь, и в Дании, -  сказала  я.  -  Но
когда тебе случается выйти по нужде, ты берешь с собой воина.
     Он промолчал. Даже лица не вытер. С бороды капало пиво.
     - Ты думаешь, что там, в  Швеции,  я  прибегнул  к  яду?  -  медленно
спросил он.
     - Я знаю одно, - ответила я, - теперь они там поднимутся против тебя.


     Как-то раз я не могла удовлетворить его желания -  на  то  были  свои
причины, тогда он послал меня за моей рабыней и приказал, чтобы я положила
ее к нему в постель. Я была послушной женой, но меня душила  ненависть,  и
язык мой был остер. Он же, напротив,  лишь  насмешливо  хохотал  и,  когда
рабыня уже лежала у него в постели, выгнал меня прочь.
     - Утром я прикажу высечь ее! - прошипела я.
     - Да хоть убей, - сказал он и зевнул.
     Но вот в счете на шариках он ничего  не  понимал.  У  него  был  один
ирландец, мы его называли шаропутом, потому  что  он  считал  на  шариках,
нанизанных на шнур. Он передвигал шарики то в одну сторону, то в другую  и
потому будто бы мог учесть каждый слиток серебра, который  конунг  выдавал
своим людям. Но шаропут был нечестный. Я это сразу  заметила.  Смекалки  у
меня хватало, да и теперь хватает, хотя все-таки годы берут свое.  Однажды
я долго сидела и наблюдала за шаропутом. И слушала, как он считает с  моим
мужем. Это было на другой день после того, как Гудред велел мне положить к
нему в постель мою рабыню.
     И вот в пиршественном покое - мужчины сидели  там  и  хвастались,  по
своему обыкновению, многие были уже пьяны, но еще не настолько,  чтобы  их
тянуло справлять нужду в углах, это обычно бывало позже, - я встала  перед
своим супругом, залепила шаропуту оплеуху и отняла у него шнур с шариками.
     - Смотри! - сказала я Гудреду.
     - Когда ты научилась считать? - удивился человек, с которым я  делила
постель, если он не делил ее с другой женщиной.
     - Молчи, когда говорит тот, кто умнее тебя! - ответила я.
     Я показала ему, как считают на шариках,  и  объяснила,  что  человек,
живший у него на хлебах и потому обязанный соблюдать честность,  обманывал
его.
     - Как ты думаешь, во сколько серебряных слитков тебе это обошлось?  -
спросила я.
     Швырнув шарики на пол, я покинула покой.
     Н