только потому, что боялись Лодина -  я
признаюсь, хоть мне и стыдно, - боялись  и  хотели  польстить  ему,  мучая
Бьернара. Однажды, когда мы в бане нагляделись на  голых  девушек  и  были
благодушно настроены, мы  договорились  сказать  Бьернару,  что  он  скоро
получит новую лошадь. Не так-то просто было заставить его попасться в  эту
ловушку. Как все земляные черви, он очень подозрителен. Мы решили  послать
к нему Одни. К ней он всегда  был  расположен.  Поначалу  она  отказалась.
Чтобы люди надо мной не смеялись, мне пришлось напомнить ей о  хворостине,
которой она однажды отведала. Тогда она согласилась. Она пошла  и  сказала
Бьернару, что наша старая раскаялась после того, как хватила его ножом,  и
потому купила новую клячу, которая будет принадлежать ему.
     И он пришел. Но сперва принарядился: подрезал  бороду  -  теперь  она
торчала двумя клоками по обе стороны  подбородка.  Смочил  волосы,  вытряс
куртку, подтянул штаны и потуже завязал пояс, чтобы они не падали. Наконец
он - мы за ним наблюдали - обтер испачканные землей руки  и  направился  к
нам.
     Когда ему надо было попасть из своего сарая на общий двор, он  всегда
ходил узким проходом между старой избой и женским домом.  Там  уже  стояли
наготове два человека, которые опрокинули на него  чан  с  жидким  конским
навозом.
     - Лиха беда начало! - хохотали  мы.  -  Сегодня  навоз,  а  завтра  и
лошадь.
     Но в тот вечер мне не было весело.
     И Одни тоже. Когда наступила ночь, она отказалась плясать со мной  на
льняном поле.
     Мы с Хемингом вернулись на двор. Туман над  болотами  сделался  почти
прозрачным, скоро начнется день. Хеминг показал мне длинный низкий сарай и
сказал, что там спят швеи. Постройка на опушке леса - кузница, а в избушке
за кузницей живет оружейник, который делает стрелы. Малые  усадьбы  отсюда
не видны. Они в лесу. Бонды оттуда часто приходят работать в Усеберг.  Что
бы они ни надумали сделать, им на все надо просить разрешения. Жены у них,
у большинства, кожа да кости,  смотреть  страшно,  но  кое-кто  умудряется
красть свинину, так те жирные,  ну  а  уж  если  у  какой  из  них  хозяин
настоящий мужчина, так он добывает семье пищу, загнав в яму оленя.
     Дети в таких семьях умирают обычно в раннем возрасте. А все равно  их
хватает, чтобы набрать ополчение.
     - Нет, неприятна мне эта история с Бьернаром, - вдруг сказал  Хеминг.
- Ведь мы с ним были друзьями. Теперь он перестал мне  доверять.  Когда  я
прихожу, он поворачивается ко мне спиной.
     Однажды я не выдержал, пошел к нему  и  сказал:  я  отдам  тебе  свою
пряжку! У меня на поясе есть пряжка. Такими пряжками в Ирландии, и в Дании
тоже, обычно скрепляют куски кожи, на которых  начертаны  письмена.  Куски
кожи кладут друг на друга и сшивают с одного бока, а с другого прикрепляют
пряжку. Я слышал,  что  люди,  которые  подолгу  смотрят  на  такую  кожу,
становятся очень мудрыми. Я сказал Бьернару: возьми мою пряжку и купи себе
на нее новую лошадь.
     Он взял пряжку своими корявыми пальцами и  долго  разглядывал.  Потом
вернул ее мне. И покачал головой.
     У него уже не было сил.
     Хеминг распахнул плащ и поднял льняную рубаху. Пояс, который он носил
прямо на  голом  теле,  был  скреплен  замечательной  серебряной  пряжкой,
покрытой изящным узором из мелких блестящих камешков.
     - Боюсь, что украдут, - сказал Хеминг, - вот и ношу ее на себе.
     Думаю, что и наша старая не отказалась бы  взять  с  собой  в  курган
такую пряжку. Но я ей ее не отдам.
     - Ты тоже снял ее с трупа, выброшенного морем? - спросил я.
     - Нет, - ответил он.  -  Я  хотел  испытать  свою  храбрость,  сделав
что-нибудь такое, на что другой не осмелится.  Полезно  знать  свои  силы.
Однажды осенней ночью я вырыл эту пряжку из кургана в Борре, там похоронен
богатый бонд.
     В Усеберге еще все спали.


     Хеминг указал мне небольшой ладный дом на опушке леса, и я понял, что
это последнее место, которое мы посетим до того, как начнется день.  Дверь
здесь была гораздо выше, чем в большинстве домов Усеберга. Мы могли  войти
не сгибаясь. Первое, что мне бросилось в глаза, - бревно, лежавшее на двух
козлах. В бревно были воткнуты ножи разной формы и величины, шила и другие
острые орудия. Рядом на шкуре спал человек. У него был высокий  лоб,  чуть
сжатый в висках и так сильно расширяющийся кверху, что это выглядело почти
безобразно. Один глаз был открыт. Как будто этот человек бодрствовал  даже
во сне. Но дыхание выдавало, что он погружен  в  глубокий,  безмятежный  и
даже счастливый сон.
     Хеминг шепнул мне, что это Эйнриде - резчик по дереву, тот,  которого
королеве прислали из Уппсалы в обмен на соколов.
     - Ты только не подумай, будто Эйнриде считается тут рабом.  Напротив,
он самый свободный человек во всем Усеберге, только я  свободней  его.  Он
всем в глаза говорит то, что думает, даже ей, он - мягко, - а я  -  резко,
особенно если меня разозлят. - Хеминг с улыбкой повернулся ко мне.
     Теперь я увидел, что весь дом заполнен резными вещами, и готовыми,  и
незаконченными; тут были головы драконов, сани, извивающиеся змеи, женские
лица,  мужчины,  борющиеся  с  волками,  и  мужественное,  даже  страшное,
изображение Одина.
     - Это резал Эйнриде, - показывал мне Хеминг. - А это - я.
     Я  уже  знал,  что  Хеминг  тоже  мастер   резать   по   дереву:   он
самостоятельно вырезал голову дракона, которую  подарил  королеве.  Но  он
скромно помалкивал о своем даре. Он был так уверен в себе и так горд,  что
не нуждался в подпорках похвальбы. Без тени смущения показывал он мне свои
изделия. Их было немного, но все они  были  исполнены  необузданной  силы,
которая даже пугала, если слишком долго на них смотреть.  Он  показал  мне
колесо, оно было еще не закончено.
     - Я делаю повозку, - сказал он. -  Когда-нибудь  я  поеду  на  ней  в
капище.
     Я поднял на него глаза: нет, я не ошибся, в этот ранний утренний час,
пока он водил меня из  дома  в  дом,  от  одного  человека  к  другому,  я
правильно   угадал,   что   за   его   спокойной    неторопливостью,    за
обходительностью и дружелюбием скрывается необузданная, почти исступленная
сила. Поехать на повозке в капище?  Они  носят  повозки  на  руках  -  это
известно всем, на сиденье  вырезана  голова  Одина,  повозку  сопровождает
длинное шествие, впереди идут плясуны,  сзади  и  по  бокам  -  рожечники.
Случалось, конечно, какой-нибудь богатый человек  на  закате  жизни  делил
сиденье в повозке со жрецом, вымазанным кровью. Но ехать в повозке?  Чтобы
колеса катились по каменистой почве, по пням  и  корягам?  Никто  во  всем
Усеберге не поверил бы, что такое возможно.
     Но что бы я ни думал, мне приходилось скрывать это в  глубине  своего
сердца - и он Хеминга тоже.
     Хеминг поглядел на меня и чуть улыбнулся. Поднял колесо, повернул его
и показал линию, которая едва заметно проходила  по  дереву  и  обвивалась
кольцом вокруг цветка и  змеи.  Потом  немного  устало  отложил  колесо  в
сторону.
     - Хочешь смолы? - Из мешка, висевшего  на  поясе,  он  вытащил  комок
смолы, отломил кусочек и предложил мне. Жуя смолу, чтобы  успокоиться,  он
пошел к двери, бросив быстрый взгляд на все еще спавшего Эйнриде.
     - Да, - сказал Хеминг, - даже он...
     - Что он?
     - Даже Эйнриде не верит, что это колесо  когда-нибудь  прокатится  от
усадьбы до капища. А знаешь, в чем я сам не уверен?
     - В чем?
     - Нужно ли вообще ездить к этому капищу?
     Мы тихо беседовали, сидя на высоком пороге. Я снял сапоги и  поставил
их на траву. Роса  холодила  голые  пальцы.  Хеминг  смотрел  в  землю.  Я
чувствовал к нему искреннее расположение и надеюсь, он ко  мне  тоже.  Мне
было приятно от тепла его молодого тела.
     - Я факельщик, - сказал он и усмехнулся, - только без факела. Он  мне
не нужен. Когда другие спят, я режу дерево, и это приносит мне радость. Но
я не хочу, чтобы мою резьбу зарывали в землю с этим старым трупом!
     Он вскочил, таким я его еще не видел. Глаза у него  пылали.  Когда  я
тоже поднялся, он схватил меня за рубашку и тряхнул.
     - Понимаешь, - тихо и проникновенно заговорил он, - хотя Эйнриде, что
спит там, очень умный и хороший человек,  хотя  он  мой  верный  друг,  он
только тупо таращит на меня глаза, когда я кричу, что  королева  не  имеет
права зарывать в землю наши мысли и наши бессловесные мечты, чтобы они там
сгнили. Нет! - кричу я. Да, отвечает он.  Разве  Один  не  протянет  руку,
чтобы открыть перед ней ворота Вальгаллы, говорит он, хотя она и  женщина,
а женщины попадают туда очень редко? Разве этим она не окажет честь и нам,
не прославит нас?
     Нет! - кричу я.
     Это не так. Я режу по дереву, потому что я счастлив  или  несчастлив,
может, кто-нибудь обидел меня  злым  словом.  Я  -  сын  всего,  что  меня
окружает, дитя, растущее из глубокого горя! Я режу по дереву, только когда
мне этого хочется! Я не унижаюсь перед королевой.  Мои  мысли  принадлежат
мне, я ни перед кем не  унижаюсь  и  не  позволю  ей  красть  мои  вещи  и
закапывать из в землю. Если захочу, я сам  заброшу  свое  колесо  в  море,
пусть себе плывет по волнам. И верь  мне:  когда-нибудь  его  выбросит  на
берег в другой стране, и какая-нибудь женщина  найдет  его  и  обрадуется,
потому что поймет, что его вырезал молодой мужчина. А потом покатит его, и
оно будет катиться, катиться, а она будет бежать за ним, со  временем  она
поседеет, колесо упадет в траву, и она положит  на  него  голову  и  уснет
вечным сном. Я имею право верить в это. И я не позволю ей зарывать в землю
свою работу.
     Он стоял передо мной такой красивый, молодой, сильный, такой  далекий
от всех наших общепринятых обрядов и надоевших обычаев.  Меня  захлестнуло
доброе чувство к нему.
     Тут закричал петух.
     Обитатели Усеберга уже проснулись.
     - Мой путь тяжел, - сказал он, наклонив голову.
     Мы пошли, чтобы встретить людей.


     Яркий утренний свет заливал Усеберг и невысокие окрестные горы. Туман
на болотах развеялся, из отверстий в крышах поднимался дым, на двор начали
стекаться люди. Они все собрались здесь. И  хозяева  мелких  усадеб  с  их
женами, почти прозрачными от неестественной худобы. И множество ребятишек,
голодных, но все-таки румяных, как шиповник, -  жизнь  в  них  била  через
край. Хотя были среди них и  крохотные  бледные  существа,  светлые  глаза
которых уже пометила смерть. Был тут и Лодин со своим изуродованным  ртом.
Он не глядел на меня - неужели почувствовал, что рано утром  я  уже  видел
его? И Арлетта - могучая, неряшливая, безобразная. Рядом с  ней  -  старая
Отта, дальше - Хаке в своей кожаной перчатке,  старый  Бьернар,  весь  вид
которого выражал недоверчивость и тоску. И в стороне - Эйнриде.
     Эйнриде - высокий красивый старик с гордой осанкой, в нем нет и  тени
высокомерия, меня он приветствовал дружеским кивком головы.  Подбежал  еще
один человек, должно быть оружейник, швеи хихикали и зевали, глаза  у  них
были еще сонные, были  здесь  также  мальчишки-пастухи,  двое  вооруженных
стражей и Хеминг.
     Хеминг идет между двумя рядами мужчин  и  женщин,  в  левой  руке  он
держит бронзовое блюдо, правой бьет в него. За Хемингом - Одни,  нарядная,
приветливая, юная. Она  слегка  приплясывает.  За  ними  иду  я.  Двери  в
королевские покои раскрываются. Хеминг и Одни отступают назад.
     В сенях четверо стражей и ни одной женщины,  они  не  здороваются  со
мной, я - с ними. Из покоев раздается удар  в  бронзовое  блюдо.  Один  из
стражей - у него как будто нет лица, волосы и борода сбриты, кожа  кажется
восковой, - распахивает дверь. Я вхожу внутрь.
     Она сидит одна, старая женщина, и вид у нее совсем не такой  суровый,
как я думал. Дверь за мной закрывается.  Она  слегка  кивает,  приветствуя
меня, мягко и женственно, несмотря на преклонный возраст. Я кланяюсь ей  с
достоинством, не слишком низко.
     Это Аса, королева Усеберга. Плечи у нее закутаны в  волчий  мех.  Шея
спереди обнажена. Лицо и шея в морщинах. Глаза слезятся.  Но  я  чувствую,
что силы в этой женщине  больше,  чем  может  показаться  по  ее  немощной
внешности, во взгляде  -  угроза,  словно  какой-то  скрытый  третий  глаз
наблюдает за мной.
     - У тебя под одеждой оружие? - спрашивает она.
     Голос у нее хриплый. Я отрицательно мотаю головой.
     - Сними плащ!
     Я снимаю плащ, встряхиваю его, она кивает, но этого ей мало. Я снимаю
рубаху и стою перед ней голый по пояс, и все-таки она еще не уверена,  что
у меня нет оружия. Тогда я стаскиваю и сапоги, остаюсь в  одном  исподнем.
Поворачиваюсь кругом, перетрясаю свою одежду,  она  кивает  -  теперь  она
спокойна.
     - Одевайся.
     Я одеваюсь.
     Она приглашает меня сесть.
     Лицо ее смягчилось, напряженное выражение исчезло с него.  Быстрым  и
резким ударом она бьет в маленькое бронзовое блюдо, лежащее перед  ней  на
столе. Прежде чем я успеваю повернуть голову,  молодая  служанка  приносит
два рога. Один из них королева  Усеберга  протягивает  мне.  Служанка  уже
удалилась.
     Я сижу совсем близко от королевы, нас разделяет только  стол,  позади
нас - очаг, в котором тлеет немного углей. Покои велики и красивы. Стены и
земляной пол богато убраны шкурами. Под ногами  у  королевы  шкура  белого
волка, а белые волки - большая редкость.  На  столе  несколько  серебряных
сосудов - добыча, привезенная из дальних стран. В одном сосуде стоят розы,
это удивляет меня.
     - Возьми одну, - говорит она.
     Я пытаюсь достать ветку, шипы цепляются друг за друга, и я вытаскиваю
весь букет. Тогда она  своими  старыми,  но  еще  ловкими  пальцами  легко
отделяет один цветок.
     - Прикрепи его к своему плащу, - говорит она.
     Я прикрепляю.
     Теперь  ее  голос  звучит  мягче,  он  уже  не  такой  хриплый.   Она
рассказывает, что корни этих кустов привез из Ирландии ее  сын,  Хальвдан,
когда в прошлый раз вернулся из викингского похода.
     - Один монах - кажется, их там так называют,  -  перед  тем  как  его
убили, сказал Хальвдану: возьми одну розу для своей матери,  отвези  ей  и
скажи, что я прощаю ее сына. Это напугало Хальвдана. Он привез корни роз в
мешке с землей.
     Она рассказывает мне это и улыбается, но вдруг умолкает и  глядит  на
меня. Взгляд ее становится суровым, потом  она  плачет.  Не  знаю  почему.
Отворачивается. Проводит рукой по лицу, словно стирает  с  себя  все,  что
чувствует; когда она оборачивается  ко  мне,  я  снова  вижу  перед  собой
королеву.
     - Пришло время рассказывать? - спрашивает она.
     Я киваю.
     Она говорит долго.



                             БЕСЕДА С ЖЕНЩИНОЙ

     Взгляд Асы, королевы Усеберга, устремлен вдаль.
     - Это было в дни моей юности, - начинает она, обращаясь ко мне. -  Он
шел за мной по росе. Я была босиком,  высокая  трава  намочила  край  моей
юбки. В первый раз я тогда подумала, что он смотрит на меня, замечает, что
на мне одето. Мысленно я все перебрала: юбка кроваво-ржавого цвета с синей
полосой по бедрам, на шее платок,  рубаха  бледно-зеленая,  словно  трава,
пробивавшаяся из-под старого снега. Самая искусная  красильщица  у  нас  в
усадьбе майской ночью накопала нужных корней и выжала из них красящий сок.
Я была юная, стройная, сильная,  волосы  цвета  меди  свободно  падали  на
спину.
     За мной шел он, Фритьоф, мой слуга, которого отец подарил мне,  когда
у  меня  прорезался  первый  зуб.  Теперь  мне  было  тринадцать,  -   ему
семнадцать.  Потом  Фритьоф  стал  отцом  Хеминга.  Понимаешь,  гость   из
неведомого, потом он стал отцом Хеминга! Фритьоф повсюду сопровождал меня,
он ходил с длинным ножом, висевшим на поясе, а в тревожные времена брал  с
собой еще и короткий меч. Когда наступал вечер, служанки выгоняли  его  из
моих покоев. Но Фритьоф спал у дверей и чуть что сразу вскакивал,  однажды
он даже вбежал ко мне. Ему что-то приснилось, так он сказал. Никто не знал
его снов, кроме меня. Но я выгнала его прочь.
     В то утро на нем была зеленая рубаха. Я сама  так  захотела.  Сперва,
когда он стоял на дворе и ждал меня, на нем все было коричневое. По-моему,
зеленое тебе больше к лицу, сказала я, надув губы. Он  побежал  к  себе  в
каморку, переоделся и вернулся ко  мне  в  зеленой  рубахе.  Он  шел  чуть
позади, как подобает телохранителю, была середина лета, над морем  плавала
синяя дымка.
     Под нами на склоне раскинулась огромная усадьба моего отца -  Харальд
был могущественным человеком в Агдире, в его присутствии никто  не  посмел
бы усмехнуться, величая его конунгом.  Он  отправлял  людей  в  викингские
походы, а в далекой молодости и сам ходил за  море.  Но  шла  молва  -  и,
наверно, в ней была доля правды, - будто он  предпочитал  отсиживаться  на
корабле, пока его люди убивали жителей и возвращались к нему с  ожерельями
из жемчуга и слитками серебра. Он подарил мне  такое  ожерелье.  Я  всегда
надевала его, если меня ожидало что-то важное. В тот день ожерелье было на
мне.
     На  склоне,  чуть  повыше  усадьбы,  стояло  капище,   мне   хотелось
посмотреть,  нет  ли  там   поблизости   земляники.   Неожиданно   Фритьоф
перепрыгнул через изгородь прямо на открытую площадку перед жилищем богов.
Он показал на него.
     - Смотри, в задней стене открыто окно.
     Вернувшись к изгороди, он перетащил меня через нее.
     - Залезем внутрь? - предложил он.
     Он видел, что мне это не по душе. Я ни разу  не  была  в  капище  без
жреца и всегда входила туда, низко опустив  голову.  Фритьоф  открыл  окно
пошире и забрался в темное помещение. Потом протянул руку и  помог  влезть
мне.
     Я вдруг вспомнила: в прошлом году в капище Один и Тор сами поменялись
местами. Никто не понимал, как это случилось. Но три ночи подряд мой  отец
выставлял на усадьбе дозор, и до самых зимних жертвоприношений старики  не
могли спокойно спать  по  ночам.  Посоветовавшись  со  жрецом,  мой  отец,
конунг, решил, что Один и Тор должны остаться на тех местах,  которые  они
сами себе избрали. Но однажды ночью, уже  после  зимних  жертвоприношений,
они вновь вернулись на свои прежние места.
     И снова на усадьбе был выставлен дозор.
     А теперь Фритьоф привел меня сюда, мне было до дрожи любопытно,  меня
раздирали  противоречивые  чувства.  Здесь  стоял  Один.  Я   никогда   не
осмеливалась взглянуть ему в лицо. Но Фритьоф вдруг поднял этот  чурбан  -
Один оказался самым обычным чурбаном, - положил на пол и уселся на него.
     - Садись и ты, - предложил он мне.
     Я села. В детстве меня часто пороли  березовой  хворостиной,  от  нее
потом горело все тело, теперь оно у меня тоже горело.  Я  почти  не  смела
дышать. Фритьоф сидел так близко, что его рубаха касалась моей. Он молчал.
     Почему он молчит?
     Фритьоф долго ничего не говорил,  глаза  наши  привыкли  к  полумраку
капища. В темноте я разглядела Тора, своенравного и сурового, в самом углу
стоял Бальдр - из всех богов капища он нравился мне больше всего.
     Неожиданно Фритьоф сказал:
     - Я бы лучше перешел через ледник, чем отправился в викингский поход.
     Я знала,  что  Фритьоф  презирает  викингов  с  их  храбростью.  Свою
храбрость он готов был испытать, придя темной ночью в глухой лес или,  как
он сам сказал, подняться на  ледник,  бросив  вызов  великанам.  Здесь,  в
капище, ему тоже было не по себе. И все же он не  побоялся  залезть  сюда.
Если я и  ждала  от  него  не  только  доказательства  его  храбрости,  то
постаралась скрыть свое разочарование. Снаружи сюда доносился смех косцов,
работавших на склоне ниже капища.
     - Принеси мне земляники, - велела я.
     Теперь я говорила с ним так, как все мои родичи да и  я  сама  обычно
разговаривала со слугами и рабами. Он сразу вскочил.
     - А ты не боишься остаться здесь одна? - вдруг спросил он.
     - С чего ты это взял? - насмешливо ответила я.
     Фритьоф вылез через окно на солнечный свет; если б  косцы  на  склоне
увидели ег