Коре ХОЛТ

                            ТРИЗНА ПО ЖЕНЩИНЕ




                          ЗНАКОМСТВО С ЖЕНЩИНОЙ

     Я смутно чувствовал, что когда-то уже был здесь. Я шел по тропе через
бескрайние болота, тянущиеся к северу от фьорда. Высокие  стебли  травы  с
метелками на концах хлестали меня по  лицу.  Стояло  раннее  летнее  утро.
Птенец ласточки, еще не овладевший искусством  полета,  опустился  слишком
низко и упал, сломал крыло о стебель. Он лежал у моих ног  и  пронзительно
пищал. Я наступил на него босой ногой, и меня замутило.  Он  погрузился  в
жидкую грязь, но моя ступня еще ощущала его трепет. Я убрал  ногу,  голова
птенца торчала над водой, испуганные глаза с ненавистью смотрели на  меня.
Выхода не было - пришлось добить его, чтобы он  перестал  мучиться.  Птицы
гомонили уже вовсю. Между землей и небом плыла серая дымка,  скоро  солнце
рассеет ее и станет жарко.
     У меня за спиной  у  подножия  горы  притулилось  несколько  домов  с
амбарами для товаров, во фьорде стояли два  торговых  корабля.  Старик,  с
которым я нынче ночью делил постель, поглядел на меня водянистыми  глазами
и сказал:
     - Когда-нибудь здесь будут танцевать девушки.
     И он тоже мечтал о женщинах в белых одеждах, о городах и  мужчинах  с
кружками в руках. Когда я уходил, он еще  спал.  С  глубоким  почтением  я
поклонился ему - мудрецу, глаза которого затуманила тень смерти: дышал  он
с трудом.
     На пологие лесистые склоны Слагена уже  пришло  утро.  Теперь  я  иду
вдоль реки. Она течет извиваясь и  так  узка,  что  мне  ничего  не  стоит
перепрыгнуть через нее. Я уже знаю, что в реку завели  корабль.  Осадка  у
него неглубокая. Над  деревьями  виднеется  грозная  и  прекрасная  голова
дракона. У меня над головой в белесом  небе  кружатся  две  ласточки.  Они
понесли утрату и, конечно, считают меня убийцей. А  я  сам  ищу  человека,
который бы не убивал, рассказы о людских злодеяниях преследуют меня  и  не
дают спать по ночам.
     Я ухожу от реки и поднимаюсь по дороге, которая ведет к  капищу,  оно
стоит  среди  деревьев  на  вершине  холма.  Одну  стену  капища   недавно
перебрали: среди почерневших бревен белеют совсем свежие. Я наклоняюсь над
жертвенным камнем, что стоит на лужайке, и нюхаю  его.  На  камне  темнеют
пятна - это кровь, но дожди и ветры смыли и унесли  всякий  запах.  Трогаю
дверь, она  заперта.  На  ней  искусно  выкованный  замок.  Здешние  места
славятся своими кузнецами. Пальцы с удовольствием касаются железа.
     Людей не видно.
     Страж, наверно, спит с перепою,  хотя  денно  нощно  должен  охранять
богов и не подпускать к капищу никого на расстояние десяти полетов стрелы.
Болота внизу еще затянуты туманом. Я вижу коров, они лежат  и  мерно  жуют
свою жвачку, их далекое мычание слышится так слабо, что почти сливается  с
моим не совсем ровным от страха дыханием.
     Я медленно спускаюсь по тропинке от капища.
     В таком месте неприятно  быть  одному,  мне  не  хватает  сотоварища,
который развеял бы мой страх и чье сердце тоже билось бы не совсем  ровно.
Мы могли  бы  для  храбрости  перекинуться  словом,  пошутить  о  крови  и
божествах, посмеяться над покойниками,  которые  спят  в  своих  курганах,
овеваемых ветром, так крепко, как нам еще не  доводилось.  Я  озираюсь  по
сторонам. Но слышу только крики ласточек.
     Раскрывается солнечное око, и мне  становится  виден  Бальдрсберг,  а
вскоре и Бе. Но людей нет. На  севере,  где  лежит  Борре,  туман  еще  не
поредел. Я удаляюсь от капища.
     И тогда из утреннего тумана  и  предрассветных  сумерек  передо  мной
возникает Усеберг.  Я  считаю  дома,  их  двадцать.  А  может,  и  больше,
наверняка  я  какие-нибудь  пропустил,  те,  что  поменьше.  Перед  домами
огромный луг. Так вот он каков, Усеберг! Еще больше,  еще  величественнее,
чем я ожидал. Все кругом только и говорят что об  Усеберге.  Молва  о  нем
идет далеко, ему завидуют. Наконец-то и я вижу его.
     Одновременно мне виден и корабль, стоящий  на  реке.  Изящная  голова
дракона выглядывает из-за деревьев.
     Я медленно подхожу к усадьбе. Ни души, ни звука. В этой  тишине  даже
мое дыхание кажется мне громким. Неожиданно у меня  за  спиной  появляется
человек.
     Он одних лет со мной или немного моложе, ловкий и  настороженный.  Но
глаза его смотрят приветливо. Умело подстриженная борода говорит о хорошем
вкусе и о внимании к собственной внешности.  Вокруг  рта  гладко  выбрито.
Молодые яркие губы придают лицу чувственное выражение. Недлинные  вьющиеся
волосы. Широкие плечи, ворот рубахи не зашнурован. На нем короткая юбка из
мягкой кожи. Я знаю, что такие носят в Ирландии. Он бос, и на поясе у него
висит нож.
     - Ты факельщик? - спрашиваю я.
     - Да, - отвечает он, - и факельщик тоже. Только я не зажигаю  факела,
когда обхожу усадьбу. Зимой огонь может увидеть недруг, а  летом  -  зачем
мне факел? Я уже толковал ей об этом. Но она отвечает, что  в  Борре  и  в
Гейрстадире [географические названия в  книге  даются  в  древненорвежской
форме, не всегда совпадающей с  современным  написанием]  всегда  зажигают
факелы. Но ты ведь умней,  чем  они,  говорю  я.  Она  глядит  на  меня  и
повторяет, чтобы я все-таки зажигал факел: люди так любят сплетничать. А я
не зажигаю. Сон у нее крепкий, и она ничего не знает.
     Мы идем через луг, я впереди, он сзади, я чувствую себя с ним на диво
спокойно, хотя у него на поясе  висит  нож.  Он  говорит,  что  в  усадьбе
заперта лишь одна дверь.
     - Ее дверь,  а  так  можно  ходить  где  угодно.  У  нас  всюду  есть
лазутчики, и мы знаем, что сейчас на нас  никто  не  собирается  нападать.
Скоро из похода вернется ее сын, викинг.
     - Разве люди еще не встали? - удивляюсь я.
     - Это только сегодня, - отвечает он. - Хочешь, давай обойдем усадьбу,
и я покажу тебе всех, кого полезно узнать.
     Я благодарю его. Мы стоим на лугу.  Я  знаю,  он  -  мой  друг,  пока
считает меня  своим  другом.  И  знаю  также:  если  потребуется,  он,  не
задумываясь,  убьет  человека.  Хотя  потом  всю  жизнь   будет   в   этом
раскаиваться.
     Впереди меня он идет к конюшне.
     Отступать поздно, я должен следовать за ним. У  меня  такое  чувство,
будто от его затылка к моей шее протянут шнурок.
     - Меня зовут Хеминг, - говорит он, обернувшись, и улыбается.
     И я благодарен ему за то, что он мне доверяет.
     Я пришел сюда безоружным.


     Хеминг шел по лугу, впереди меня, ступая так мягко, что я  не  слышал
его шагов. Он толкнул дверь конюшни. Взвизгнули петли,  и  мы  переступили
порог. Конюшня была пуста. В летнее время лошади ночуют на пастбище. Но  в
одном стойле спал человек. Губы у него были срезаны так, что  виднелись  и
нижние и верхние зубы.
     Он был безобразен.  Спутанные  пряди  волос  падали  ему  на  лицо  и
закрывали уши. Глаза были закрыты. Обнаженные плечи, кожаная юбка, тяжелое
дыхание.
     - Это Лодин, колдун, - тихо сказал Хеминг. - Чувствуешь, как пахнет у
него изо рта?
     Я  наклонился  и  понюхал.  От  крепких  обнаженных  зубов   исходило
зловоние.
     - Это он сам срезал себе губы, - сказал Хеминг. - А  потом  съел  их,
чтобы не потерять ни капли своей силы. Мне теперь всегда не по себе в  его
присутствии.
     Говорят, что Один одаряет своей мудростью лишь того, кто принесет ему
в жертву свои губы. Но тогда непонятно, зачем Лодин их проглотил.  Или  он
отрезал их только затем, чтобы внушить всем  нам  страх  и  таким  образом
получить над нами власть? Умеет он колдовать или не умеет? По-моему, этого
никто толком не знает. Даже он сам.
     Мы  стояли,  склонившись  над  Лодином,  в  усадьбе  по-прежнему   не
раздавалось ни звука, слышалось лишь тяжелое дыхание человека,  спящего  у
наших ног. Вдруг он перевернулся на бок. Я уже хотел обратиться в бегство.
Но рука Хеминга легла мне на плечо. Мы остались на месте. Лодин так  и  не
проснулся. Вены у него на руках были как канаты.  Наверно,  он  был  очень
силен.
     - Мы начали следить за ним, - тихонько рассказывал Хеминг. -  Он  это
заметил. Когда кто-нибудь, спрятавшись за  угол  дома,  хотел  посмотреть,
куда он пойдет, Лодин, смеясь, вдруг оказывается у него за спиной.  У  нас
вошло в привычку ходить бесшумно. Но он ходит еще тише, подойдет  сзади  и
положит руку тебе на плечо. Однажды он показал нам, как горит его пот.  Мы
шли с поля, где жали хлеб. Все очень устали, день  выдался  жаркий.  Вдруг
Лодин собрал горстью пот со своего  тела  и  швырнул  его  в  воздух.  Пот
вспыхнул. Одному старику даже обожгло лицо.
     А другой раз, ночью, я видел, как Лодин вошел в огненный  столб  и  в
этом пламени обошел вокруг всей усадьбы. Или  мне  это  приснилось,  а  на
самом деле он просто нес факел? Но пахло гарью. Я хотел побежать за ним  и
не решился. За ним шли какие-то тени.  Их-то  я  испугался  больше  всего.
Может, это он призвал их, может, он окружил нас, непокорных  ему,  кольцом
колдунов? Утром - уж и не помню, как я в ту ночь оказался в постели,  -  я
спросил себя, может, мне только померещилось, что  он,  объятый  пламенем,
ходил вокруг усадьбы.
     Говорят, у него не было матери.  Когда  он  срезал  себе  губы,  один
старик по имени Бьернар сказал:
     - У Лодина не было матери.
     Прежде никому не приходило в голову спросить, кто его мать. А  теперь
стали ходить слухи, что его зимней ночью подбросили сюда покойники,  чтобы
он с обрезанными губами, объятый пламенем охранял Усеберг.
     Я знаю, что и она, там у  себя,  боится  его.  Однажды  мы  пировали,
празднуя йоль [языческий праздник середины зимы]. Вдруг Лодин  поднялся  и
взял в руки рог. У всех на  глазах  он  подошел  к  ней.  Улыбнулся  своим
изуродованным ртом. Поклонился и протянул ей рог.
     Но она не осмелилась выпить из этого рога. Я и сейчас вижу ее старое,
морщинистое лицо - она бесстрашна и жестока, и все-таки она  не  решилась.
Мы все  сидели  вокруг.  В  пиршественном  покое  стало  тихо-тихо.  Между
могущественной  старухой  и  безгубым  колдуном  шла  безмолвная   борьба.
Побежденной оказалась она.
     Он засмеялся и стал пить. Осушив рог, он отшвырнул его  в  сторону  и
долго смеялся.
     Тогда и мы засмеялись - все, даже она. Его смех до сих пор  звучит  у
меня в ушах, и мне страшно.
     Но хуже другое: когда настало утро, мы обнаружили в  конюшне  сдохшую
лошадь.
     Это была не ее лошадь. Не королевы,  она  принадлежала  моему  другу,
старику Бьернару, тому, которому обожгло лицо, когда Лодин зажег свой пот.
Это была его лошадь. Кроме лошади, у  него  ничего  не  было.  Теперь  она
сдохла.
     Вечером мы расставили вокруг усадьбы стражей,  мы  сказали,  что  это
против наших недругов,  которые  собираются  напасть  на  нас.  Но  стражи
побоялись следить за Лодином, так что нам это ничего не  дало.  На  другой
день она послала за ним.
     Это было его победой и моим поражением. Я так понимал  это.  Королева
не осмелилась наказать Лодина - ни отослать его прочь, ни повесить. Вместо
этого она призвала его к себе. И он ушел от нее с богатыми подарками.
     Только поможет ли ей это? Конечно, на время она может его купить.  Но
надолго ли?
     И я снова подумал: а что, если Лодин объединился с колдунами Борре  и
Каупанга, Гейрстадира и Сэхейма? Что тогда? Бывало ли когда-нибудь,  чтобы
колдуны объединяли свои силы против нас, простых людей? И еще  я  подумал:
может, мне избить его?
     Понимаешь?
     Хеминг поглядел на меня. Лодин еще спал. Он застонал во сне.  До  нас
доносилось его зловонное дыхание.
     Он вывел меня во двор.  Серовато-синяя  летняя  дымка  начала  таять.
Усеберг еще спал. Хеминг сказал:
     - Мы с Лодином встретились как раз на этом месте. Он стоял  там,  где
стоишь ты, а я - здесь. Это было три ночи назад. Никто из нас  не  пожелал
уступить дорогу другому. Я оскалился, и мои зубы тоже стали видны. Вдруг я
подумал: а что, если он способен лишить мое  тело  силы  и  мою  голову  -
разума?
     И тогда я ударил его.
     Он пополз через двор, потом пошел,  потом  побежал.  И  рука  моя  не
отсохла.
     Но прежде чем весть о моей победе успела облететь весь Усеберг и  все
узнали о ней, Лодин выскочил на каменное крыльцо и отхватил себе одно ухо.
И тут же проглотил его.
     Кое-кого тогда вырвало.
     Ты обратил внимание, что у него только одно ухо?
     Легкая рука  Хеминга  легла  мне  на  плечо.  Над  нами  кружили  две
ласточки.
     А Усеберге все еще спали.


     Хеминг подвел меня к дому, в котором, как я понял, жили  женщины.  Он
первым вошел внутрь. У входа в крытую галерею спала молодая  женщина.  Она
лежала на шкуре, укрывшись овчиной. Плечи ее были обнажены. Волосы  у  нее
были светлые.
     - Она из Ирландии, - шепнул мне Хеминг. - Раньше  она  была  рабыней,
теперь свободна. Она служанка королевы. Женщины Усеберга ночью по  очереди
спят у дверей, ведущих в покои  королевы.  И  они  играют  в  такую  игру:
кто-нибудь всегда спит за их собственной дверью, как будто и  у  них  есть
служанка, которая вскочит и прибежит с одеждой по первому их зову. Сегодня
очередь Одни. Она красивая, правда?
     Он откинул овчину, и мы увидели ее обнаженной. Одни спала на  животе.
Мягкая белая кожа, изящный изгиб спины и дыхание  такое  легкое,  что  его
почти не было заметно. На ягодицах у нее краснели рубцы.
     - Кто же выкупил ее на свободу?
     - Я, - ответил Хеминг. - Я полюбил ее, но я  уронил  бы  свою  честь,
если б женился на ней, пока она была рабыней. Да это и опасно.  Лодин  мог
бы объявить, что рабство заразно, связал бы меня  когда-нибудь  во  сне  и
продал. Тогда я пошел  к  самой,  к  королеве.  К  ней  не  так-то  просто
проникнуть, если она этого не хочет. Но  я  отшвырнул  одну  из  служанок,
распахнул под ее рев дверь и вошел.
     Я действовал честно. Ты знаешь, что  можно  быть  честным,  оставаясь
себе на уме, если хочешь получить то, что в случае нужды приобрел бы  и  с
помощью лжи. Я люблю Одни, сказал я. И готов даром работать  на  тебя  два
года, если ты дашь ей свободу.
     Сколько раз я смотрел в это жестокое и вместе с тем нежное лицо!  Она
умеет прятаться за свои морщины. Влага  у  нее  в  глазах  все  равно  что
занавес, за которым она укрывается.
     Но взгляд ее грозен и проницателен.
     Она засмеялась и отказала мне.
     Зачем  ей,  некогда  такой  страстной,  позволять  молодому   мужчине
ложиться с той женщиной, которую он любит?  Она  видела  мои  страдания  и
упивалась ими. Я не хочу сказать, что она зла.  Дело  не  только  в  этом.
Думаю, что, если б в тот раз я проявил больше терпения, она через  неделю,
может, послала бы за мной и сказала: бери ее. Но теперь она кивком  головы
велела мне уйти, и в ее улыбке сквозило злорадство. Я ушел.
     И снова вернулся.
     Была ночь, я знал, что она часто сидит и пьет одна по ночам, пьянеет,
мысли у нее путаются, она начинает  орать  и  браниться.  Тогда  служанкам
приходится тащить ее в постель. Теперь служанки уже  спали.  Я  сбросил  с
себя всю одежду и голый вошел к ней.
     Она все поняла и разозлилась  на  меня.  Я  вел  рискованную  игру  и
проиграл. Я надеялся, что при виде моего молодого и сильного  тела  сердце
этой старой женщины смягчится. Но  вместо  того  она  будто  закаменела  в
ненависти. Она спросила:
     - Кому же из нас доставит радость твоя молодая сила? Мне или ей? Мне,
знавшей когда-то столько наслаждений, или ей, не изведавшей еще ничего?
     И подняла колокольчик, чтобы позвать свою стражу. Голый, как  был,  я
поклонился и ушел.
     Но снова вернулся. В ту же осень. Она сидела  ночью  у  очага,  держа
полный рог, и плакала. Много ночей перед  тем  я  провел,  вырезая  голову
дракона, какой еще никто никогда не видывал. Я ведь резчик. Голову дракона
я взял с собой. И положил  перед  ней  на  стол.  Открытая  пасть  дракона
глядела прямо на королеву. Я сказал: когда ты на своем корабле отправишься
в последний путь, эта голова дракона  поведет  твой  корабль  через  море.
Тогда она уронила голову на стол и заплакала. Я долго стоял рядом.  Теперь
она была только старая и жалкая женщина. Я погладил ее по жидким  волосам,
она прикрыла мою руку своей.
     - Возьми ее, - сказала она.
     Я поблагодарил и хотел уйти, она подняла рог в знак приветствия, и  в
ее темных глазах вдруг вспыхнула злоба:
     - Только сначала она  год  будет  при  мне  служанкой.  И  ты  должен
заплатить за нее серебром.
     Я ушел.
     Через год Одни была моей.
     Но весь тот год, что я ждал, я не прикасался к ней. Когда  она  спала
на пороге женского дома, вот как  сегодня,  я  спал  на  каменном  крыльце
галереи. Все обитатели усадьбы приходили, чтобы пожелать мне счастья.  Они
хотели польстить мне: она, мол, из знатного рода, это видно.
     Нет, отвечал  я,  из  низкого.  Мне  так  хочется.  Но  наши  сыновья
прославят свой род! Им это было непонятно. Но так будет! Наша с  ней  сила
породит сыновей, которые станут великими в этой стране.
     Хеминг глядел на меня и тихо смеялся.
     Одни спала, все еще спали.  Она  лежала  обнаженной.  Показав  на  ее
рубцы, он сказал:
     - Я раскаиваюсь. Это я ее выпорол.
     Люди пришли ко мне и сказали, чтобы я не забывал пороть ее.  И  начни
пораньше, сказали они. Помни, если ты не будешь  пороть  женщину,  у  тебя
никогда не будет уверенности, что она принадлежит только тебе. Я был  глуп
и неопытен. Мы пошли с ней в лес, я велел ей самой  сломать  хворостину  и
раздеться. Она заплакала... вдруг.  Но  я  сделал  то,  что  считал  своим
долгом. Только я ошибся. Она будет послушной женой, это верно.  Но  она  и
без  того  была  бы  послушной.  Мне  было  неприятно  пороть  ее,  и  это
доказывает, что я ошибался. С  тех  пор  мне  всегда  неприятно,  когда  я
вспоминаю об этом. Поэтому я больше не бью ее.
     А как мы с ней плясали! Да, да,  однажды  ночью,  вроде  нынешней,  я
сказал Одни, что больше никогда не буду ее бить, и мы  с  ней  плясали  по
кромке поля. Верней, она плясала. Этой пляске она научилась еще в детстве,
в Ирландии, она делала несколько коротких шажков, словно птица, бегущая по
земле, потом останавливалась, покачивая плечами, делала несколько  длинных
шагов и опять, как птица. Я бежал перед ней и бил в бронзовое  блюдо.  Это
она меня научила. И она пела. Ирландскую песню. Я не понимал слов, но  две
ласточки, не спавшие той  ночью,  закружились  над  нами.  Они  подхватили
обрывок песни, и она зазвучала в их  пронзительных  жалобных  криках.  Над
болотами висел туман, коровы на выгоне тяжело переходили с места на место,
ветер утих. Нас было только двое. И звон моего блюда, и ее нежный голос.
     Мы плясали вокруг поля.
     На другой день хлеб заколосился.
     Когда она кончила плясать и я поднял  ее  на  руки,  чтобы  перенести
через ручей, она спросила:
     - Мы поедем с тобой в Ирландию?
     - Я боюсь туда ехать, - сказал я. - Там  злые  люди  могут  разлучить
нас. Может, меня продадут в рабство.
     Она кивнула, в глазах у нее была тоска, и у меня, наверно, тоже.  Она
заплакала, прижавшись лицом к моей  груди,  но  потом  поцеловала  меня  и
засмеялась. На другую ночь мы с ней опять плясали вокруг  поля.  И  она  в
первый раз стала моей.
     Хеминг наклонился и укрыл ее овчиной.
     Она спала, все еще спали.
     Мы тихонько вышли.
     На дворе никого не было.
     День приближался, но он как  бы  медлил,  белая  дымка  еще  скрывала
болота вокруг капища. Оно словно плыло  на  ее  белой  поверхности.  Точно
корабль.
     - Знаешь, почему я не трогал Одни тот год, пока мы ждали,  чтобы  она
стала свободной? - спросил он.
     - Почему?
     - Черные глаза королевы пылали злобой в ту ночь,  когда  она  обещала
Одни свободу. И я понял, что мне надо научиться  владеть  собой.  Я  знаю,
когда-нибудь мне это пригодится.
     Раннее-раннее утро. Обитатели Усеберга еще спят.


     Теперь Хеминг вел меня к дому, лежавше