правой  скобки  с  двумя
дырочками  теперь  напоминал ему того человечка на светофоре, у
которого было только две идеи в жизни: стоять и идти.  Учитель,
не дождавшись реакции, наконец заговорил.
     -- Что значит -- опасен?
     -- Я мог убить человека.
     --  Ты когда в DOOMе убиваешь товарища, что ты чувствуешь?
Кстати, весьма забавный каламбур, получатся, с  пятерным  дном,
если  вспомнить  библейский город Дум. Андрею было не до игры в
слова, и он с ожесточением написал:
     -- Удовлетворение.
     -- То есть, тебе его не жалко?
     На   самом   деле   эти   победы   не   приносили   Андрею
удовлетворения,  ему  в конце всегда было жаль своих товарищей,
но он постеснялся признаться Учителю.
     -- DOOM это DOOM, а жизнь- это жизнь...
     -- То есть Дум -- это  некая  ненастоящая  жизнь,  как  бы
жизнь,  которая придумана каким-то изобретателем, и поэтому там
все дозволено?
     -- Там все дозволено.
     -- Следовательно, если бы и наша жизнь, весь этот  смешной
мир,  был  придуман неким остроумным человеком, ну, в качестве,
например, развлечения, то ты бы не постеснялся.
     -- Наша жизнь -- не выдумка. Я точно знаю.
     -- Знаешь! Откуда?
     -- Из опыта.
     -- Ага, опыт -- критерий истины. Что же давай обратимся  к
опыту. Неужели в этом мире тебя ничто не настораживает?
     -- Ничто.
     -- Откуда же эти вопросы, которые ты на меня обрушил.
      Андрей не отвечал.
     --  Я вижу, ты больше во мне не нуждаешься? Что же, можешь
возвращаться  в  свою  подворотню.  Ты   же   словно   слизняк,
прилипнешь к этой подворотне и всю жизнь будешь прислушиваться,
как хлюпают мешки.
     Андрей  уже  собирался  оборвать  связь,  но  вспомнил про
Серегину руку.
     --  Я  не  знаю,  Учитель,  со  мной  что-то   происходит,
нехорошее  или  хорошее,  не  пойму, все перепуталось... У меня
наверное болезнь ума, стоит мне с кем-то сойтись, и  я  начинаю
мыслить,  как  он,  хотя,  может быть, и спорю, но уже на самом
деле соглашаюсь, потому что отойду в сторону, и мне,  мне  жаль
тех  убеждений,  с  которыми  только что спорил, может быть и с
пеной у рта. Во мне нет ничего настоящего и постоянного, я  как
вырванный  из книги лист на уличном ветру, меня ветром несет от
одного дома к другому, и я лишь на мгновение налипаю,  а  потом
срываюсь дальше и дальше, теряя под ногами почву.
     -- Это оттого, что ты еще очень далек от Истины.
     -- Но, почему, ведь я же многое преодолел...
     -- Многое. Послушай, что я скажу. Ты искатель Истины, если
ты хочешь  достичь  правильного понимания Истины, не давай себя
обмануть! Встретив на  своем  пути  любые  препятствия  --  как
внешние,  так  и внутренние, -- немедленно устрани их! Встретив
меня -- убей меня, встретив святошу -- убей его. Встретив  отца
и мать -- убей их всех без колебаний, ибо это единственный путь
к спасению.
     -- Но есть предел! Я не могу его переступить!
     --  Видишь, мои слова у тебя вызывают только возмущение, а
между тем ты хочешь стать свободным, да ты же видел Пустоту?
     -- Да. Но это было все в моей голове.
     -- Ага, -- обрадовался Учитель, -- оглянись вокруг. Что ты
видишь?
     -- Компьютерный класс.
     -- А где он?
     -- В университете.
     -- А университет?
     -- Университет Московский имени  Михаила  Васильевича,  на
Ленинских горах.
     --  Не  на  Ленинских,  а на Воробьевых, как выяснилось. А
горы где?
     -- В Москве.
     -- А Москва?
     -- На Земле.
     -- Ну...
     -- Земля в Галактике, а Галактика во Вселенной.
     -- А Вселенная?
     -- Вселенная нигде, она замкнутая.
     -- А где это она замкнутая?
     -- В сознании...
     -- Вот видишь, Умка, и выходит, что весь этот мир в  твоем
сознании.
     --  Нет,  --  начал  спорить Андрей, -- это оттого, что мы
пользуемся формальной логикой, в ней всегда есть  высказывания,
которые  нельзя  ни  доказать,  ни  опровергнуть. И вообще есть
теорема Геделя...
     -- А ты знаешь другую логику?
     -- Нет, но... не знаю...
     -- То-то. Хорошо, оставим это на потом. Что с моим делом?
     Андрей вспомнил о  файле,  который  надо  было  послать  с
размножением. Он уже закончил специальную, автономную программу
рассылки.  В  принципе, ничего сложного не требовалось, он даже
удивлялся,  почему  Учитель  именно   его   попросил   написать
программу,  а  не написал ее сам. Хотя одно важное условие было
трудноисполнимым. Файл должен быть подобен вирусу, но не должен
распознаваться  обычными   антивирусными   лекарствами.   Когда
Учитель   ставил   задачу,  он  даже  воспользовался  некоторой
красочной аналогией. Представь себе, что  ты  не  математик,  а
медик,  ты  борешься  с  вирусом  гриппа. Каждый год эта зараза
нападает на население, и каждый раз мы оказываемся не  готовыми
к   борьбе   с  нею?  Почему?  Потому  что  грипповая  инфекция
распространяется по закону прогрессии  --  чихнул  в  метро,  и
полвагона  верные бациллоносители, изготовившиеся чихать дальше
в своих автобусах, трамваях, троллейбусах. А боремся мы  с  ней
арифметически,  каждому  нужно  дать  интерферону.  А представь
себе, что есть  антигрипповая  бацилла,  которая  точно  как  и
зараза,   передается  по  цепочке,  такая  своеобразная  цепная
реакция, только положительная:  чихнул  иммунитетом,  и  городу
никакая  болезнь  не страшна. Вот такая же мне нужна инфекция в
компьютерной сети.
     -- Все готово. Я уже отсылал тестовую запись.
     -- Молодец. Теперь осталось вставить мой файл.
     --  Где...  --  начал  печатать  Андрей,  но  Учитель  его
прервал.
     --  Он уже лежит у тебя в директории. Тебе осталось только
вложить его в конверт.
     Андрей посмотрел на свою директорию и обнаружил новый файл
со странным сокращением: "ze-ka.txt".
     -- А что в этой зеке?
     -- Умка, разве это важно?
     -- Нет, но...
     -- Ты его, не раскрывая, вставь, добро?
     -- Конечно, Учитель.
     В этот момент связь оборвалась, что иногда случалось из-за
погрешностей на линии -- ведь Учитель работал с модема.  Андрей
оглянулся. Сзади стоял Серега и пристально смотрел в его экран.
Вид  у него был, словно он с тремя процентами жизни очутился на
краснухе. Вокруг еще был народ, кто-то сидел в паутине,  кто-то
сиротливо  играл  один в DOOM, а Ленка Гаврина усердно украшала
свою домашнюю страничку  понатасканными  из  далека  мерцающими
неоновым огнем блестками.
     -- Выйдем, -- мрачно предложил Серега.
     -- Сейчас, -- Андрей быстренько запаковал "зеку" и включил
программу.
     Туча  над  шпилем университета, подсвеченная прожекторами,
напоминала  гигантский  съедобный  гриб  под  названием   зонт.
Накрапывал  все  тот же утренний дождик. Таким образом, подумал
Андрей, зонт превращался в свою противоположность. Слава  Богу,
не было ветра.
     --  Я  тебе  покажу,  но  ты  никому  не говори, ладно? --
попросил Серега.
     Андрей мотнул головой, и они подошли под  фонарь.  Товарищ
развернул  кусок  материи  с  белой  пуговичкой и, скривившись,
протянул  руку.  На  ладони  в  потеках  свежей  крови   стояло
разбухшее и оттого нечеткое клеймо: "Зачет".
     --  Мистика,  -- прошептал Сергей, -- Слово только недавно
проступило, а до этого  была  только  ранка.  Я  и  думал,  что
поранился, когда по клавиатуре ударил.
     --  Больно?  --  спросил  Андрей,  и  у  него засосало под
ложечкой.
     -- Страшно. -- прошептал Серега.

     23

     --  Вся  твоя  доброта  и  жалость,  Умка,  суть   собачья
преданность, за миску похлебки.
     Вадим  укоризненно  посмотрел  на  пса,  а  тот,  поставив
передние лапы на клавиатуру, заискивающее смотрел на хозяина.
     -- Умка, ты зачем своими погаными лапами связь оборвал?
     Вадим потянул точно пес носом, присвистнул и направился  в
комнату  к  отцу.  Собака  поплелась  за  ним,  и  по дороге он
продолжал говорить:
     -- Чтобы изменить мир, Умка необходимо чудо. Ведь без чуда
и этот мир, какой бы он и ни был неудачный, не  мог  появиться.
Но  чудо  должно быть страшным, люди, Умка, любят, любят страх.
Обыкновенный животный страх действует быстро и без  осечек.  Но
он  не  смертелен.  Это как шок, как удар -- много адреналина и
больше ничего. Настоящий  страх,  долгий,  зудящий,  подступает
медленно,   исподволь,  с  небольшими  передышками  вначале,  с
паузами, какие бывают при неизлечимой болезни, постепенно паузы
наступают реже, и  становятся  короче,  уступая  свои  позиции.
Страх  захватывает человеческое сознание, вскрывая, как хирург,
все  темные  потаенные  и  затхлые  его  уголки   и,   наконец,
поселяется  в  самом  больном месте, словно неподвижная идея --
idea fixe, выглядывая из своего угла и выбирая удобный  момент,
чтобы нанести последний смертельный удар.
     Оставив  пса за дверью, он вошел к отцу. Здесь стоял запах
кучи листьев, которую забыли  сжечь  и  она  так  пролежала  до
весны. Там, в ее глубинах, в теплой лиственной прелости, всегда
можно  было  найти  много  червей  для  рыбалки.  Он  подошел к
кровати, поднял одеяло, приподнял исхудавшие культи  и  вытащил
утку.   Впрочем   это  было  бесполезно,  потому  что  она  там
перевернулась. Тогда Вадим перетащил  неожиданно  тяжелое  тело
отца  в  кресло.  Собрал испачканное белье, вынул клеенку и все
это одной кучей отнес в ванную. Потом принес тазик, вымыл  отца
и положил обратно в постель.
     -- Чаю принести?
     Отец  неподвижно  смотрел в окно. Вадим повторил вопрос, и
тот изрек:
     -- Ты часами разговариваешь с псом, а со мной и два  слова
за всю жизнь не промолвил.
     --  Я разговариваю с ним потому, что он знает цену словам.
-- пояснил Вадим.
     -- Да он же молчит.
     -- Вот именно.
     Вадим вышел за дверь и продолжил:
     -- Человек устроен просто и он состоит из слов, из  тысяч,
десятков  тысяч  слов.  Каждое  слово что-нибудь означает, еду,
радость, боль, страх,  печаль...  Эти  слова  копошатся  в  его
слабом  мозгу,  цепляются  друг за дружку, специальными усиками
или присосками, расположенными в начале  и  в  хвосте,  спорят,
ссорятся или, наоборот, испытывают взаимные влечения, плодясь и
размножаясь.  Чтобы  как-то  их  упорядочить,  человек пытается
выбрать более важные и поставить их во главе,  понимаешь  Умка,
какая штука, в голове и во главе или нет, во главе.
     Вадим  подставил  чайник  под узловатую холодную струю. Та
весело ударила в желтую накипь и зашумела пенящимся непрерывным
потоком.
     -- Так вот, эти важные слова, для одного  это  может  быть
слово   "жратва",   для  другого  --  "бог",  для  третьего  --
"аппетитная круглая задница", эти слова,  будучи  поставленными
над  другими,  называться смыслом жизни. Остальные же, которые,
заметь, ничем не хуже первых, и которые он треплет и занашивает
изо дня в день, собственно,  и  представляют  собой  эту  самую
жизнь.  Он  смотрит,  словно  ребенок,  на  красочное  мерцание
калейдоскопических картин и называет это течением времени. Вот,
представь себе, Умка, ходит такое  двуногое  существо,  заметь,
существо -- это тоже слово, да... шатается по свету этот мешок,
напичканный   словесной   шелухой,  встречается  с  другими,  в
общем-то, с небольшими вариациями  такими  же,  как  и  он  сам
мешками, и здесь между ними происходит точно то же самое, что и
со  словами,  из  которых они состоят. Снова выбираются главные
слова,  им  предается  некое  значение,  и  весь  этот   дурной
калейдоскопический сон называется общественной жизнью. При этом
мешки  даже забывают первоначальный смыл слов, хотя и правильно
их используют. Не зря же они говорят:  "во  главе  государства"
или "без царя в голове". Но есть слова особые, вернее, это даже
не  слова,  а  специальные  связки,  которые  подобно веревочке
связывают все это нагромождение.  Дерни  за  нее,  и  словесная
конструкция разваливается, как порванная елочная гирлянда.
     Люди, Умка, это называют смертью, но, на самом деле, это и
есть освобождение   от   бесконечной   путаницы  возвращение  к
первоначальному свободному полету в Пустоте. Ибо  вначале  было
слово, и слово будет в конце. Вадим поставил чайник и уселся на
табуретку.  Пес  доверчиво  положил  морду на колени. Так они и
сидели, молча глядя каждый на свой огонь -- человек и собака.

     24

     --  Спишь  ли?  -спросила  мать,  проскрипев  студенческим
диванчиком.
     -- Нет, -- ответил Андрей и тоже скрипнул.
     -- Плохо, наверное, тут одному спать.
     -- Почему?
     -- Потолки чудные, лежишь, как в гробу.
     -- Ну, мама, ты скажешь.
     --  Слушай,  Умка,  я весь день рассматривала ту картину у
тебя над кроватью, и никак не пойму...
     -- Это аллегория, из Апокалипсиса, конечно,  Иоанн  не  ел
библию, а только в переносном смысле, читал как бы.
     --  Нет, про Откровение я знаю, как же не ел, ел, конечно,
ему даже внутри горько стало. Я  про  падение  Икаруса.  Я  все
искала, где там автобус, да так и не нашла.
     Андрей глухо булькнул в одеяло.
     --  Ну  ты  что,  Икарус  по-русски  Икар, это человек был
такой, а у него был отец Дедал, -- Андрей замолчал.
     -- И что, откуда он упал?
     -- С неба. Ему отец птичьи перья склеил  воском,  а  когда
солнце  пригрело,  крылья расплавились, он и упал. И оказалось,
что в целом огромном мире от его подвига ничего не  изменилось,
и никто его не оценил.
     --  А это понятно, дерзнул, значит, при свете дня, как ты.
А что ж отец-то не уберег?
     -- Отец улетел ночью.
     Андрей смотрел  как  расплывается  в  окне  спина  Михаила
Васильевича.
     --  Плачешь, что ли? -- спросила мать, -- Ну, прости меня,
бестолковую женщину. Отца вспомнил. Не суди его, ему, наверное,
тоже не сладко одному там.
     -- Да, почему одному? У него семья, дети, наверное.
     -- Неизвестно, ты же у него один, и без тебя у него в душе
пустое место, а жить с такой бедой в душе очень не  сладко.  Ты
бы   ему  написал,  что  ли,  ему  уж  сколько  лет,  наверное,
вспоминает тебя, да считает недостойным. Он ведь тоже здесь  на
Ленинский  горах учился, значит, есть о чем и поговорить, не то
что со мной. Ведь он здесь тоже пострадал, только от власти, --
мать остановилась будто припоминая и добавила не своим голосом:
     --  За  свободу  человеческого  духа.  Ну,   да   я   тебе
рассказывала... Слушай, а вдруг он тоже здесь жил?
     -- Может быть, -- поежился Андрей
     --  А  ты  поищи  его,  он же здесь в Москве живет, хочешь
вместе поищем, ведь не иголка, а человек?
     -- Нет, -- коротко ответил Андрей и взглянул на дверь.
     Там кто-то стоял. То есть он точно видел  неясные  контуры
человека,  на  полупрозрачном  стекле. В прихожей было темно, и
человек, подобно  луне,  светился  отраженным  светом.  Силуэт,
разбитый на три квадрата, медленно покачивался. Андрей встал.
     -- Ты чего, -- спросила мать.
     --  В  туалет,  --  успокоил  Андрей. Он подошел к двери и
замер точно напротив головы силуэта. Потом резко открыл дверь.
     -- Серега! -- сбитым дыханием шепнул Андрей.
     -- Кто там у тебя? -- высохшим голосом спросил полуночник.
     -- Мама, -- пояснил Андрей и вытолкнул товарища в коридор.
     Они пошли к окну, выходящему на смотровую площадку.
     -- Как рука? -- спросил Андрей.
     -- Хреново, оторвал бы, так зудит.
     -- Чешется?
     -- Если бы, жжет и тянет как-то изнутри. И в голове зудит,
как будто файл застрял и не пропихивается, спать не могу.
     -- Надо было в поликлинику, завтра обязательно сходи.
     -- Да ты что, как я это покажу?
     -- Скажешь, татуировку делал. Сейчас модно.
     Со  стороны  лифтового  холла  послышался  частый   цокот.
Появилась Ленка Гаврина:
     -- Вы чего, мужики, в одних трусах? Релаксируете?
     -- Ага, релаксируем, -- они оба скривились.
     -- Ну, привет, -- Ленка хмыкнула и скрылась в своем блоке.
     -- Слушай, -- предложил Андрей, -- Давай еще посмотрим.
     -- Я боюсь.
     --  Ладно, ты отвернись, а я сам посмотрю, а потом замотаю
обратно.
     Повязка против ожидания снялась легко, как будто совсем не
присохла. Андрей поглядел,  потом  наскоро  замотал  обратно  и
побежал  в  лифтовый  холл. Серега стал зеленый, и так и стоял,
боясь шелохнуться, пока тот не вернулся.

     25

     Сначала  из  кабинета  выскочил  Воропаев,  а   потом   уж
появилось его неповоротливое тело. Да уж, такой впросак, да еще
прямо  при  нем,  черт  побери.  Душа  его уже минут как десять
летела по Владимирке, с привинченным над крышей  багажником,  в
котором  тряслись  два рулона рубероида, связанные общей мечтой
-- развалится бы поскорее под открытым чистым небом и смотреть,
как птицы обгоняют облака. А может махнула в  Суздаль,  в  край
нетронутых  двадцатым  веком колокольных перезвонов, или просто
на диван, достать книгу, включить телевизор и глядеть,  как  по
дому   ходит   его   милая   женушка  с  хитрым  планом  насчет
воропаевского ужина.
     -- Кого ж ты  привел,  товарищ  майор  Воропаев?  Ты  хоть
газеты  читаешь?  Ты  вообще  в  какой стране живешь? И даже не
мечтай, в отпуск,  в  глушь,  на  сеновалы....  нельзя  же  так
перенапрягаться,  нам  только с прессой скандала не хватало, ты
погляди чего в  Белоруссии  делается,  твою  мать.  Они  ж  там
государственную  границу нарушили, а весь цивилизованный мир на
ушах, а  тут  у  человека  алиби,  его  вся  страна  видела  на
прессконференции   у  президента,  пока  твоему  битюгу  голову
долбили, и, кстати, Кусакин убийцу-то нашел, то  есть  пока  до
суда, подозреваемого, свой же браток, бабу они не поделили, ну,
а  с  этой  электричкой,  сказали  же  тебе,  отдыхал  человек,
совпадение, понимаешь, если мы будем всех задерживать,  знаешь,
что будет? Знаешь, вот именно, давай, забирай свою аргументацию
и  катись  отдыхать,  ты  когда  на даче был последний раз? Ну!
Заодно и мой участок посмотришь, давай, давай, видишь, человеку
некогда. И Зарукова не тормоши почем зря, он теперь под началом
Кусакина...
     Так и летел, не разбирая московских пробок, пока не нагнал
свою душу на  Тверском  бульваре.  С  одной  стороны  на  него,
скрестив  руки,  внимательно  смотрел  Александр Сергеевич, а с
другой из-под насупленных бровей строго следил Лев  Николаевич.
Не   случайно   в  этом  месте  стоял  инженерный  институт  по
человеческим душам. То  есть  сначала,  когда  он,  блуждая  по
коридору,   попал   в   курилку  Литературного  Института,  ему
показалось, что он ошибся дверью, как ошибся однажды  в  Париже
на Монмартре.
     В  углу  у  плевательницы стояли три аккуратных девчушки и
громко  матерились.  Воропаев  даже  остановился,  и  пару  раз
кашлянул,  мол,  девушки,  разрешите  интеллигентному  человеку
приблизиться.  Одна,  правда,  обернулась,  поглядела  на  него
будущим  писательским  взглядом,  и  со словами е... вашу мать,
затушила окурок и смачно сплюнула на пол дирол без  сахара.  Ее
подружка, с хорошим простым лицом, все допытывалась:
     --  В чем, ... фабула ... нет, я понимаю ... тот ... этого
старого ... с размаху .... пестиком по ... но какого ...  он  в
... Чермашню ... ?
     Воропаеву даже показалось, наверное, под напором последних
событий,  что  девушки  чего-то репетируют, что-то из классики,
правда он никак не мог вспомнить из какого именно  произведения
сия  чудная  риторика.  Но потом к ним подошел красивый молодой
человек, и сказал в точности то же самое слово, что и девушка с
диролом, правда, прибавил к тому, что надо бы идти  на  семинар
по  средневековой германской мистике, и еще такое прибавил, что
даже у Воропаева  покраснели  уши.  Наверное,  это  от  избытка
языковой  культуры,  подумал  Воропаев  и, набравшись Смелости,
спросил где у них архив.
     -- Старик ... по лестнице, потом, .... на лево ...  и  ...
потом .... вот тебе ...и .... архив ... .
     В  архиве  он  попросил работы Вадима Георгиевича Нечаева.
Получив три папочки, он спросил у пожилой,  но  еще  крепенькой
старушки,  напоминавшей мать из Заха