ся системой Станиславского.
     Доктор подморгнул майору и полез куда-то в стеклянный шкаф
типа аквариум. Позвенев там лекарственными склянками, он достал
фляжку,  небольшие  стаканчики  с  делениями  в  миллилитрах  и
сказал:
     --  Попробуем,  господин  полковник,  медицинского,  а  то
сейчас и коньяк, и водку гонят черт знает из чего.
     Воропаев было начал отказываться, мол, на работе и  вообще
за рулем, но доктор, пользуясь положением, настоял:
     --  В  качестве  шумоутоляющего,  я  вам  потом  бюллетень
выпишу, если что. Разлив точно по пять делений,  доктор  поднял
мерный стаканчик:
     --  Ну,  вздрогнем,  полковник, -- и сам себе удивился, --
вот уж не думал, что буду с  гэбэшником  пить.  Они  чокнулись,
выпили и прислушались к себе.
     -- Закусить нечем, -- обоженным горлом прохрипел доктор.
     --  Разве  ж лекарство закусывают? -- укоризненно поправил
Воропаев.
     -- И то верно. Но запивают, -- и  он  плеснул  из  графина
воды,
     --  А  скажи,  господин  полковник,  отчего  ты до сих пор
майор? -- доктор простодушно уставился на Воропаева.
     -- Сам не знаю, Михаил Антонович, -- тоже  просто  отвечал
Воропаев,  --  При советской власти все впросак попадал, звезды
мимо падали, а сейчас так быстро живу, что и забываю, кто я,  и
что я.
     --   Видно  ты  плохо  систему  Станиславского  изучал,  а
мастерства не хватает.
     -- Не хватает, -- покорно подтвердил Воропаев, взглянув на
фляжку.
     -- Ну, что, -- сообразил доктор, -- Еще по  пять  кубиков,
для закрепления эффекта. Они выпили еще, и тут доктор выдал:
     --  Ты,  Вениамин  Семенович  не обижайся на меня, я и сам
человек пропащий, работу свою не люблю, и жизнь свою не  люблю,
ни   детства,  ни  отрочества  не  приемлю,  еще  пяток  годков
покочевряжусь, и на пенсию, а для чего, спрашивается,  вся  эта
попытка  моя?  Как  будто  меня  специально  произвели  на свет
исключительно  для  примера,  знаешь  как   в   пьесе   выведут
какого-нибудь   неудачника,   чтобы   он   в   последнем   акте
застрелился. Ты вот --  и  то  благороднее  меня  оказался.  На
оскорбления  не  отвечаешь,  меня жалеешь, неужели ж со стороны
видно, до чего я неудачник.
     -- Брось, Михаил  Антонович,  мужик  ты  хороший,  и  врач
хороший, у меня даже шум в голове пропал.
     -- Правда?
     -- Правда.
     -- Врешь, -- серьезно сказал доктор,
     -- Зачем мне врать? -- сопротивлялся Воропаев.
     --  Врешь  из жалости своей идиотской, она тебя и погубит.
Впрочем, губить-то и нечего. Жизнь -- это всего  лишь  короткая
передышка перед смертью.
     --  Передышка  говоришь,  а вдруг и вправду передышка, что
тогда делать будешь?
     -- Я и сам говорю, передышка, -- обиделся доктор
     -- Это ты для красного словца говоришь, а сам  не  веришь,
потому что знаешь, что ничего другого, кроме этой передышки нам
не  дано.  Вот  скажи  доктор,  стал  бы ты за просто так своей
жизнью рисковать? На, погляди.
     С этими словами, Воропаев вытащил из  кармана  Андреевские
очки  и  положил  на  стол.  Доктор не понимая, уперся в черные
залапанные стекла.
     -- Ты в руки возьми, погляди внимательнее.
     -- Хм, -- доктор  профессионально  разглядывал  оптическое
устройство,  --  Ортопедические?  А  почему оба глаза заклеены,
слепой носил?
     -- Нет, зрячий, как мы с тобой.
     -- Странно, -- доктор надел для пробы, -- Ничего не видно.
     -- Вот скажи, смог бы ты в этих очках  поперек  Ленинского
проспекта гулять, да еще на красный свет.
     -- Ты их с покойника снял? -- доктор с отвращением положил
очки подальше от себя.
     Воропаев горько усмехнулся.
     --  Нет,  с  абсолютно  живого. Один молодой человек в них
поперек движения гулял. Говорит, очки эти не  для  того,  чтобы
смотреть, а для того, чтобы видеть!
     -- А, наверное Кастанеды начитался, -- вспомнил доктор,
     -- В воины подался.
     --  Да  я тоже так вначале подумал. Даже очень разозлился,
ох, как я был зол.  Попался  бы  мне  этот  умник,  который  на
русский  язык  дрянь  эту переводил, блин, яйца ему бы оторвал.
Или издатель этот... -- Воропаев выругался, -- Ну скажи, отчего
же это молодежь такой дрянью увлекается, и именно  у  нас-то  в
России,  где еще сто лет назад про бесов написано, где сказано:
"нам не дано предугадать, чем наше слово отзовется..." где  все
наелись по уши марксизмом, где слово воин и Павка Корчагин одно
и тоже...
     --  Насчет  бесов,  тебе  конечно виднее... -- не выдержал
доктор.
     -- Знаю, знаю, тем более, чего-то значит и им не хватает?
     -- Прививки от  словоблудия.  Молодежь  как  раз-то  и  не
нюхала еще настоящего марксизму, это мы с тобой старые волки, у
нас прививка мертвая... против плюрализма.
     --  Да  я не против демократии, но знаешь, иногда нет-нет,
да вспомнишь главлит. Хоть бы подумали, чего  издают  и  пишут.
По-моему, так прежде чем издать, пусть представят, а ну как эта
книжка к собственному родному ребеночку в руки попадет?
     -- Да чем им думать, -- поддержал Доктор, -- У них задница
вместо головы, ей-богу.
     Они вдруг замолчали. Потом доктор спросил:
     --  Ты зачем меня про Станиславского спрашивал, догадался,
что ли?
     -- О чем? -- удивился Воропаев.
     -- Что я пишу. Пьесы пишу.
     -- Нет, просто лицо у тебя такое...  --  Воропаев  замялся
подыскивая словечко, -- Проницательное, что ли...
     -- Ну-ну, только я больше этим не балуюсь.
     -- Почему? Не берут?
     -- Берут, даже поставили несколько...
     -- Чего ж перестал? -- волновался Воропаев.
     -- Страшно! -- выдохнул Доктор. -- Боюсь.
     -- Чего ж-то теперь бояться? -- удивился майор федеральной
безопасности.
     --  Себя  боюсь.  Ведь  слово,  как  бы  не  говорили, что
искусство, мол, само по себе,  а  жизнь  сама  по  себе,  слово
обладает  грандиозной силой подспудного действия. Понимаешь, не
прямого, очевидного, а подспудного! И чем талантливее оно,  тем
страшнее.  Я  не о себе, я в общем, -поправился доктор, -- Да и
что он  значит  --  талант?  Ты  вдумайся,  определи.  Нет,  не
талантом меряется литература, а подспудными последствиями.
     Знаешь,  я  как-то  подумал,  откуда  это во мне. Люди как
люди, живут себе и помалкивают, а я  такой  расхороший,  бумагу
мараю. Как будто мне есть чего другим сказать хорошего? А что я
могу  я им сказать, сам посуди, ведь и я выхода не вижу, чего ж
других пугать буду и тоску разводить. -Доктор  приумолк,  --  А
так ради хохмы или из-за денег, противно, мы же в России живем,
а  здесь  к  слову  еще  есть уважение и участвовать в духовном
разврате, не хочу,  страшно!  --  Доктор  махнул  категорически
рукой,  будто кто-то с ним спорил, -- Хотя обрати внимание, как
раз кто пишет?  Сплошные  неудачники,  которые  себя  нигде  не
проявили,   поэтому,  кстати  и  писательство  свое  профессией
называют,  мол,  вот  ведь  и  я  чего-то  умею...  И  начинают
выкаблучиваться,   каждый   себе   нору   роет,   жанры,  формы
изобретают, один словечками играет, то так повернет, то эдак, у
другого  просто  понос  больного  сознания.  Ни  хрена  это  не
профессия, слово оно есть результат!
     -- Результат чего? -- удивился Воропаев.
     --  Да  ничего, -- Доктор сам с удивлением осмысливал свои
слова, -Ну вот скажи полковник, что для тебя  самое  главное  в
жизни? Воропаев наморщил лоб и принялся обыскивать свою плешь.
     --  Да  она  жизнь  и  есть  самое  главное, то есть жена,
ребеночек, ну работа, конечно...
     -- Ага, работа, и для писателя главное  работа,  а  о  чем
писатель  пишет, о самом для него главном -- о писании писания,
понимаешь, он пишет о том, как он пишет, то есть,  конечно  все
это  не прямо, через героев, занятых вроде бы конкретным делом,
а получается, что он думает не о жизни, а о том, как он  думает
об этой самой жизни...
     -- Что-то ты, Михаил Антонович, зарапортовался.
     --   Это   не   я   зарапортовался,  это  чистый  писатель
запутывается.
     Доктор махнул рукой и изрек:
     -- А вообще литература -- это  всегда  есть  крик  души  о
помощи под видом желания спасти человечество.
     Воропаев вспомнил отца Серафима и спросил:
     -- Ты в Бога веришь?
     Доктор устало потянулся.
     -- Пора бы вроде по возрасту, а никак не могу. Знаешь, что
меня во  всех  религиях  раздражает?  -- и не дожидаясь реакции
продолжил, -- Претензия. Претензия  на  последнюю  истину.  Вот
появись  такая, скромная что ли, вера, чтобы не заявлял, мол, я
пророк, следуй за мной и только, хочешь следуй,  а  не  хочешь,
отдохни  посиди,  мол,  я  и  сам  не  ведаю,  куда  иду, а так
сомневаюсь, на мир гляжу и тихо радуюсь...
     -- Но как же те самые проклятые вопросы?
     -- Не знаю, -- искренне сказал  доктор  и,  не  спрашивая,
налил еще по одной:
     -- Ну давай, -- И выпив, добавил,
     --  Я  тебе  в  серафимовой  палате постелю, а сам пойду в
ординаторскую. Ничего?
     -- Нормально, -- ответил Воропаев,  и  покорно  отправился
спать.
     Там  он  сразу  же  уснул,  и снилась ему всякая дрянь, от
которой у него только и осталось впечатление неудобства и запах
нечистых носок. А утром пришел доктор, протянул стакан с  водой
и огорошил.
     --  Я  тебя,  Вениамин Семеныч вчера тоже пожалел, не стал
говорить, а то ведь и не уснул бы.
     -- О чем ты? -- жадно выпив воды, спросил Воропаев.
     -- Я ведь в палате был, когда отец  бредил.  Он  только  в
сознании   Апоклипсис   речетатировал,   а   бредил  он  вполне

     -- В  общем,  резюмируя,  скажу  так,  тот  Новый  Человек
изобрел  адское  оружие  массового возмездия и в электричке его
пробовал.
     -- Возмездие кому?
     -- Богу, -- доктор пожал плечами и уточнил, -- в лице  его
образа и подобия -- человечеству.
     -- Какое оружие?
     --  Не  сказал,  и  потом  не  говорил, когда я спрашивал,
видно, не помнил ничего в сознании. А может и  помнил,  да  ему
некогда  --  молитва знаешь сколько времени отнимает? Вот какая
штука, господин полковник.

     15

     Еще  теплился  на  сетчатке  вспыхивающий  звездами  экран
дисплея,  еще  помахивал ободранный собачий хвост, а он был уже
далеко, за пределами старой московской  квартиры.  Он  сидел  в
мягком плюшевом кресле шинкансана, устало глядел, как за окнами
со  скоростью  двести  пятьдесят километров в час убегали назад
кочкообразные  японские  горы.  Япония  ему  казалась  гектаром
болота,  увеличенным до размеров страны. Причем, и влажность, и
температура,  масштабировались  соответственно.  Его   окружали
аккуратно  одетые  с  белыми  воротничками  раскосые  лица.  На
электронном табло пробегали  сообщения  о  маршруте  следования
поезда.  Носили  чай-кофе, и всякую сладкую дребедень. Вдали на
горизонте неподвижно стояла Фудзияма.
     "Отчего  здесь  люди  маленькие,  а  насекомые  большие?",
вертелся  риторический вопрос. Он повернулся, и ему показалось,
что он уже не в Японии, большой человек, а мелкое  насекомое  в
горшке с комнатными цветами. Вокруг теперь сидели русские люди,
двоих  он  узнал  сразу  --  это был отец Серафим и манекенщица
Катерина, и еще  узнал  Андрея,  а  вот  коренастого  Вениамина
Семеновича он видел в первый раз. Странно, что он не видит себя
среди  всей  честной  компании.  Он  оглянулся,  позади  сидели
нищенка с мальчиком, мальчик хитро подмигнул и показал язык.  А
этих он узнал, но ему кажется, что еще кого-то не хватает.
     -- Куда едем, господа, -- услышал он свой голос.
     -- В Шунью, -- раздался сзади голос Петьки Щеглова
     -- Куда? -- удивился Воропаев.
     --  Шунья  --  это  по-  русски  Чермашня,  в которую Иван
Карамазов ездил, пока Смердяков папеньку пестиком...  --  начал
разъяснять Петька
     -- Он шутит, -- перебила Даша,
     -- Мы едем медитировать в сад камней в буддийском темпле.
     --  А  кто  же оплачивает такую дорогостоящую прогулку? --
заволновался Воропаев.
     -- ЦРУ, -- опять влез мальчонка.
     -- Ну,  тогда  ладно.  Братцы,  вы  потише,  я  посплю  до
Камакуры,  а  то всю ночь в самолете стюардессы: чего изволите,
чего изволите, Абрау Дюрсо...
     Послышался могучий воропаевский храп.
     -- А я совсем не устала, -- сказала Катерина, и  вызывающе
положила  ногу  на  ногу.  Даша прикрыла мальчику глаза, а отец
Серафим спросил:
     -- Почему нет с нами отца Серафима?
     -- Он уже этого дерьма нахлебался в молодости, --  пояснил
неизвестно откуда появившийся доктор Михаил Антонович.
     После  слов  доктора они сразу очутились, на веранде перед
садом  камней,  причем  уже  босиком.  Больше  всех   переживал
Воропаев:
     -- Братцы, я с этой работой, носки два дня не менял, могут
быть осложнения.
     -- Так не снимали бы своих сапог, -- посоветовал Петька.
     -- Как же можно-с...
     -- Тсс, -- Даша приложила пальчик к губкам и села рядышком
с ним.
     -- Ты сколько камней видишь, Петька? -- спросил Воропаев
     -- Все вижу, двенадцать.
     -- А как же идея непостижимости? -- заволновался доктор.
     --  Так  они ж узкоглазые, и поле зрения соответственно...
не рассчитано на нас.
     -- Татаро-монголы недоработали, -- быстро схватывал Михаил
Антонович
     -- Я в прошлой жизни тут рядышком был, на Сахалине.
     -- Понесла нелегкая... -- возмутился Воропаев
     -- Точно, потом локти кусал, -- согласился Доктор.
     -- А мне кажется, еще кого-то  не  хватает.  --  Снова  он
услышал свой голос, но на него никто не обратил внимания.
     --  Смотрите,  какие  бороздки ровные, -- показала Даша на
приглаженное пространство, крытое гравием.
     -- Аккуратисты, -- прокомментировал Воропаев
     -- А я знаю, отчего у них место медитации так устроено, --
догадался Андрей
     -- Почему, -- спросили все хором, кроме Петьки.
     -- Понятно, если бы они в пустынях жили, то поклонялись бы
каждому саксаулу. У них же тут  от  этой  растительности  места
живого нет.
     -- Не понимаю, зачем мы такую даль пехали, -- вдруг сказал
Петька, философски глядя на бесконечные серые полосы.
       Все насторожились.
     -- Мы сами сад камней, -- многозначительно изрек мальчик.
     -- Как эта? -- возмутился Воропаев.
     -- Мы всегда одного камня не видим -- себя.
     -- А я вся взмокла, -- сказала Катерина и, сбросив платье,
выбежала в сад.
     -- Ну а это как называется! -- возмутился доктор.
     --  Ничего, -- успокоил Петька -- Это для японцев как роза
Будды: просто есть все.
     -- Не удобно как-то, -- сказал Воропаев.
     Она грациозно кружилась меж камней, не замечая молчаливого
укора служителей храма. Ему вдруг стало действительно  неудобно
за эту выходку, и он проснулся.
     --  Русскому  человеку  всегда неудобно... -- донеслось из
улетающего сна.
     Он громко расхохотался, сначала  весело,  потом,  по  мере
просыпания, уже как-то с надрывом, а после даже всхлипывая. Пес
вылез   из-под   стола   и  беспокойно  залаял.  Сзади,  скрипя
велосипедными колесами,  въехал  дряхлый  старик  в  инвалидной
коляске.
     --  Вадим,  зачем  нужно было притаскивать эту дворнягу? Я
совершенно не могу уснуть.
     -- А я сплю хорошо, -- возразил Вадим, -- Сон даже  видел,
смешной.
     -- Про меня? -- насторожился старик.
     --  Нет,  тебя  почему-то  там  и  не  было.  -- Вадим сам
удивился. -- Были всякие люди и даже не  знакомые,  а  тебя  не
было.
     -- Потому что я для тебя -- пустое место, -- горько сказал
старик.
     -- Начинается, -- в сердцах сказал Вадим и попытался выйти
из комнаты.
     --  Постой  Вадим, поговори со мной, -- старик ухватил его
за руку, -- мне как-то не по себе в последнее время.  Наверное,
умру скоро.
     Старик подрулил поближе.
     -- Разве я для тебя пустое место?
     Вадим взмахнул руками.
     -- Пустое место, пустое место, да что ты знаешь о пустоте?
Вот ты говоришь пустое место, что это значит? Пустое место где?
В квартире? В Москве? В галактике? Где оно твое место?
     Старик поморщился от крика:
     -- В твоей душе.
     Вадим едко усмехнулся.
     --  В моей душе? Ты помнишь дедовский чулан на даче? Когда
дед умер из него  все  вынесли  и  поделили,  не  оставили  там
ничего.  Вот так же и в моей душе, как в том чулане -- пустота,
следовательно, ты претендуешь на весь чулан. Не слишком  ли  ты
много хочешь? Разве тебе не хватает своего пустого чулана?
     -- Побойся Бога, ведь я тебе отец.
         Вадим будто обрадовался:
     --  Про  бога вспомнил, то есть про БОГА, -- Вадим пытался
голосом изобразить величие Бога, прислушиваясь к своему  голосу
и  по  привычке  стал  расшифровывать,  --  Бэ-О-Гэ,  без  отца
говнеца, занятная получается аббревиатура и  со  смыслом!  Надо
запомнить,  так  о  чем  это мы, ах, ну да, о БОГЕ, которого вы
целый век травили огнем и мечом, ну хорошо, что  же  атеисту  и
положено  шарахнуться. Так вот, ваш как вы изволили выразиться,
БОГ, сам-то от родителей отрекся, да  прямо  на  площади  перед
всем честным народом, перед общественностью, как выражались при
вашей  власти,  и  говорить с ними не стал, а пошел к ученикам.
Так что извини, мне некогда.
     -- Да он же сын Божий,  Бого-человек!  --  отец  попытался
восстать из кресла.
     -- А я просто бог.
     -- Ты с ума сошел!
     --  Вот  именно сошел, спрыгнул, как с подножки трамвая, а
если бы остался в вашем  уме,  то  есть  в  вашем  проржавевшем
трамвайчике,  ползущем  вдоль  давно  изъезженных маршрутов, то
точно спятил бы. А я спрыгнул, господа.
     Вадим накинул куртку и скомандовал:
       -- Умка, за мной.

     16

     -- Спи, сынок, -- ласково говорила Мать, поглаживая Андрея
за ушком, -- видишь как повернулось, ну, ну, не вздыхай, а то у
меня сердце разрывается и так. У нас все по-старому, только дом
наш теперь уже  не  на  краю  поселка,  пошло  строительство  и
дальше,  дома  строят большие, правда, не ахти как красивые, но
зато свои, забор я поправила летом, крышу  тоже,  сосед  помог,
дядя  Юра,  помнишь  еще? Он теперь джип себе купил, на соболях
заработал. Нинка, твоя любовь детская, замуж вышла и уехала  на
Шпицберген  деньги  зарабатывать,  муж  у  нее  летный инженер,
устроился по контракту, там теперь вертолеты чинит. Да, чуть не
забыла, учитель Иван Антонович тебя часто вспоминает и гордится
тобой, ты  у  него  дальше  всех  шагнул,  на  Ленинские  горы,
говорит, у тебя сын похлеще Лобачевского теорию изобретет, если
отвлекаться  не  будет,  потому как, говорит, слишком ты у меня
чувствительный, это он про тот  случай  намекал,  когда  ты  за
него,  мальчонкой,  на  пьяного  кузнеца  прыгнул  и  нос  тому
разодрал, а кузнец Демидов помер прошлой весной или я тебе  уже
писала?  Ну  спи,  спи  родной,  все поправится, нелегко жить в
миллионном городе сейчас, да кому  ж  теперь  легко-то?  И  про
поход свой не думай, сходил и ладно.
     Слава  Богу,  жив остался, мир не без добрых людей. А идею
свою не передумывай попусту, зачем себя превозмогать,  если  не
так  все устроено. Да, ты ведь у меня совсем без кожи, сыночек,
а мамочку свою не пожалел. Я ведь тебя одного и родила,  поздно
только  --  долго счастья свое искала, а нашла и потеряла. Но и
то, ты у меня остался, будет чем перед Богом оправдаться.
     Андрей спал и снился ему нелепый сон, будто он  медитирует
в  буддийском  храме.  А  когда  Катя выбежала в сад камней, он
переволновался и проснулся.
     -- Кто тебе сказал про Ленинский? Мать всплеснула руками.
     -- Он и сказал, Вениамин  Семенович,  позвонил  и  сказал:
спасай  сына,  мать!  Вчера еще позвонил, я собралась сразу, на
поезд, слава Богу только ночь и не спала, даже  гостинцев  тебе
не  собрала,  вот  только,  --  она полезла в старую ободранную
сумку с рваной пластмассовой молнией. Ц  смотри,  я  тебе  твою
любимую книжку привезла.
     Андрей  положил  под  подушку  альбом  Херлуфа Битструпа и
окончательно уснул.

     17

     Конечно,  батюшка  погорячился,  думал  Воропаев,  выжимая
четыре  тысячи оборотов из старенькой шестерки. Пр