ятника Андрею. И тот нехотя забрался
на руки чугунному студенту. Они оба  на  мгновение  прилипли  к
чугунному тексту.
     Вадим махнул рукой и уж было собрался пришпорить коня, как
заметил второй Урал, выползающий с севера, в точности такой же,
как первый, но только еще более матерящийся и угрожающий. Через
мгновение  послышался  рокот  и  с  запада,  из-за бывшей спины
Михаила Васильевича. Они оказались в замкнутом  кольце.  Ожидая
сопротивления,     эта     механическая     петля     сжималась
профессионально, медленно, неотвратимо.
     Всадники  остановились,  попятились  обратно  к   чугунным
людям.  Внезапно  шальная  пуля  ударила  в  стопорную  собачку
самокопателя, и огромная клешня ожила. Колесо  повернулось,  за
ней  шестеренка,  и толстый многожильный трос стал наматываться
на барабан. Неприятно заскрипела система  блоков,  и  где-то  в
голове Самокопателя громко звякнуло.
     --  Это он задал себе первый вопрос, -- крикнул Андрей, --
Где я?
     Массивный атлетический диск вышел из положения  равновесия
и  стал  раскачиваться,  подобно маятнику. Но то был не обычный
маятник,  и  даже  не  маятник  Фуко,  а   система   маятников,
подвешенных  на  общую  ось  и связанных пружиной, по-видимому,
снятой с обычного дивана. Вслед за  первым  стал  раскачиваться
второй, третий, и каждый из них по-своему дергал подвес, отчего
вся конструкция зазвенела, как музыкальная шкатулка.
     --  Теперь  пошла цепочка формальной логики, -- Андрей уже
успокоился и комментировал как лектор.
     Очевидно,    металлическое    позвякивание    Самокопателя
гармонически  ложилось на пугающее завывание ветра своеобразным
ритмическим инструментом, как ударные ложатся  на  классические
симфонии   в   некоторых  современных  интерпретациях.  Поэтому
вначале получилось  даже  комично.  Но  постепенно  демидовская
партия  перехватила инициативу и загремела поверх таинственного
гула какой-то новой мощной  мелодией.  Казалось,  добрый  милый
Августин переходит в стройное бодрящее пение Марсельезы. Андрей
крикнул Вадиму:
     --  Нечаев,  вы математик, это я вам как математик говорю,
вы поклоняетесь обычной арифметической логике, а эта --  логика
Самокопателя.  В  ней  есть  все, кроме Бога, следовательно, --
Андрей кричал, перекрывая сумасшедшую музыку  самокопателя,  --
следовательно,  в  ней  нет  и  человека.  Как  в туристической
красоте; впрочем, этого вы не поймете. Так что читайте, пока не
поздно, ваш гиперболоид.
     Он поднял с земли книжечку и кинул ее обратно Вадиму.
     -- Глупости, --  тот  нервно  рассмеялся  и  оглянулся  на
Катерину,  -Умка,  эта  музыка  не доиграет. Я знаю, что грядет
катастрофа. И знаешь, почему? Потому что Иисус Христос  покинул
этот мир навсегда, и его самокопателями не спасешь.
     Ударило   в   портик  университета,  и  сверху  посыпались
архитектурные излишества.
     -- Мир, из которого ушел Иисус  Христос,  уже  никогда  не
будет таким, как прежде, -- упрямо возразил Андрей.
     В  этот  момент  страшная и неистовая марсельеза как будто
взвилась в серое небо, ударила по низко летящим тучам поcледним
аккордом,  и  самокопатель  рухнул  с   постамента.   Наступила
странная тревожная минута. Грохот и позвякивание как по команде
прекратились. Кажется, даже замерли грузовики. Все застыло, как
перед  последним  решительным ударом. Только ветер еще свистел,
но и он переменился, будто иссякала его тысячелетняя мощь.
     -- Эй, дядя, а гиперболоида-то и нет! -- Петька засмеялся,
как Олег  Борисов  в  фильме  "Крах  инженера  Гарина",  тонким
треснувшим фальцетом.
     -- Что значит нет, -- удивился Нечаев.
     --  Ну  откуда  он  мог  появиться?  Ведь  его  невозможно
дописать, не погибнув самому! А вы живы, -- Петька сделал паузу
и добавил, -- пока.
     -- Я жив, потому что это мой мир, -- возразил Вадим.
     -- Вряд ли, -- спорил Петька.
     -- Ладно Петька, не тяни, читай, -- крикнул Андрей.
     -- Что читать? -- недоумевал Вадим.
     -- Чугунную книгу, -- усмехнулся Андрей, -- Эх, Нечаев, вы
помните про ветер? Вы, несомненно, талант, жаль, что эту пустую
конфету подарили такому таланту. Тот ветер, вы  говорили,  есть
слово, и когда оно произнесется, этот сумасшедший мир исчезнет.
И сейчас Петька его произнесет в слух, и этот мир исчезнет.
     -- Читай, Петька -- еще настойчивее попросил Андрей.
     -- Оно на букву Ха, -- крикнул мальчонка.
     -- Читай же!
        Петька  посмотрел  вокруг.  С высоты, с колен чугунного
студента вся площадь перед университетом лежала как на  ладони.
Но  Петька  почему-то стал смотреть не на красивых всадников, и
не на глупые механические чудовища, и  вообще  не  на  площадь,
будто  намертво зажатую стальным сегментом цвета хаки, а высоко
в небо, откуда торжественно и плавно, как на Рождество,  падали
огромные  мохнатые  хлопья.  Мальчик для страховки ухватился за
края чугунного фолианта и что есть мочи прокричал в  светлеющее
с каждой буквой небо имя настоящего создателя этого мира.
     ПОСЛЕСЛОВИЕ
     Сквозь волнистые туманы раннего сентябрьского утра несется
первая   электричка.  Я  сижу  в  третьем  вагоне.  Сзади  тихо
посапывает  пьяненький  гражданин.  Но  он  где-то  в  углу,  в
стороне,   а   настоящее,   пассажирское  сообщество  не  спит.
Тренькает гитара. Мы, нестройно тянем про то  как  белые  флаги
развешивает   старый   Домбай.   Пассажирский  поезд  или  даже
электричка  представляют  собой  такое  замечательное  место  в
котором  особенно  ярко раскрываются характеры людей. Например,
пассажиры   глядящие   в   окна,   кажутся    мне    замкнутыми
одухотворенными  натурами, и наоборот, люди вовсе не обращающие
внимания на пространство в котором они двигаются  --  на  самом
деле  более открыты к этому миру. Я лично раньше любил смотреть
в окна, да и теперь не прочь, но как-то с  годами  у  меня  все
больше   пробуждается  интерес  к  пассажирам.  Вот  и  сейчас,
возвращаясь из похода, с компанией,  уже  заметно  постаревших,
друзей,  я  то  и  дело  отрываюсь от окна, за которым, кстати,
пробуждается  редкое,  по  красоте,  сентябрьское  подмосковье,
слегка  подернутое  волнистой  пеленой  туманов,  с золотистыми
островками  березовых   рощ,   отрываюсь   и   всматриваюсь   в
многозначительные   детали   на  лицах  моих  друзей  и  просто
случайных попутчиков.
     Мы  разговариваем,  спорим,   весело   пикируемся,   потом
замолкаем,  бренчим  на  гитаре,  беззлобно поругиваемся, а тем
временем  потихоньку  удаляемся  от  ностальгического   ночного
костра,  возвращаясь к реальным заботам текущей жизни, которая,
быть может, именно  своей  текучестью  и  делает  наши  встречи
такими  желанными  и  искренними.  Впрочем, наверное, я слишком
поддаюсь  минуте,  и  нарочно  романтизирую  наше   путешествие
стараясь продлить прелесть его очарования.
     Вот,   например,   тот,   спящий   битюг   напоминает  мне
дореволюционного купечика. Чуть поодаль сидит  батюшка,  да  не
обычный,  гладкий  розовощекий поп, а скорее инок, иеромонах, с
красивым правильным лицом, и  в  очень  потрепанной  одежке.  Я
вспоминаю   тысячестраничное   описание  американской  жизни  и
православной  веры  отца  Серафима  Роуза.  Потом  мой   взгляд
сваливается  с духовных высот на испачканные колени молоденькой
девицы, сидящей почти рядом с иеромонахом  и  вспоминаю  другую
девушку,  тоже  красавицу,  но  шикарную,  в  кожаной  куртке с
отворотами, в кожаных брюках, гарцующей на белом  коне  посреди
сумасшедшего  московского  движения.  В воздухе плавает обрывок
нашего вагонного спора, в виде только что заданного вопроса:
     -- А есть ли вообще хоть какое воздействие  литературы  на
жизнь? Вопрос задан кем-то из лиц женского пола, а ухватывается
за него наш брат-медик, или лучше сказать, медбрат Миша. Он мне
напоминает  не  обычного  врача,  а  одновременно и Булгакова и
Чехова:
     -- Варечка... -- говорит Миша, а точнее мне  это  слышится
как  "Варечка",  --  ...никакой литературы вообще не бывает. Не
бывает, потому что есть  только  жизнь,  а  буквочки,  то  есть
словеса  обличенные  в  крупную  форму, представляют собой лишь
попытку, то есть даже  не  попытку,  а  именно  предисловие,  к
настоящей жизни, так сказать туман над озером, а не само озеро,
или туман над землей, а не саму землю с человеками...
     --   Туман?!  --  задумывается  Наташа  Щеглова  поправляя
поседевшую прядь за ухо.
     -- Например, -- усмехается Миша.
     -- Значит это  воздух  и  мы  им  дышим,  --  догадывается
Наташа.
     --   Да,   нет   же,  --  нервничает  медбрат.  Он  вообще
неспокойный, и, кажется, не совсем здоров.
     -- Этот туман только следствие почвы, как запах болота,  а
почва, то есть жизнь...
     -- Тогда причем тут предисловие, -- вступает муж Наташи,
     -- Тогда уж послесловие.
     Вениамин, грузный мужчина, наш бывший сокурсник подавшийся
еще со    студенческой   скамьи   в   комитет   государственной
безопасности,  и  потому  долго  с   нами   не   встречавшийся,
представляется  мне теперь русским патриотом, но, конечно, не в
старом, квасном смысле.
     -- Вот вы все хватаетесь за слова, ну  назовите  мне  хоть
одну  книгу,  которая  изменила бы мир к лучшему? К лучшему! --
повторил Миша убедительно подняв к верху указательный палец.
     -- Скажи им Володька, -- обращается он ко мне.
     -- Что ты, только хитро ухмыляешься, да лицо такое делаешь
будто знаешь что-то несусветное. Конечно, ты скажешь --  вопрос
банальный  и изъеден временем, как сыр Чэдлер крысами, конечно,
мы не о примитивном субъективном идеализме говорим. Ну  что  же
плечами жмешь, скажи сам-то веришь?
     -- Сомневаюсь, -- отвечаю я и замечаю как иеромонах прижал
губы жилистой кистью.
     --  Во-о-о,  не  знаешь,  потому что нет такой книги милый
друг, нету! Ну а насчет дряни, здесь -- пожалуйста, потому  что
почва-то провонялась!
     --  Ну  ты  это  хватил,  обухом  по  китайскому  фарфору,
называется, как-то  все-таки  выползаем  потихоньку,  вон  даже
дворники с машин перестали красть...
     --  Погоди  Вениамин про дворников, ты ж сам знаешь дети и
то нищие, милостыню просят... -- поправила Наташа.
     --  Куда  заехали,  я  вам  про  идеальное,  вот   возьмем
Кьеркегора...
     -- Кто такой? -- удивился Веня.
     --  Философ  датский,  да,  знаешь  ли у них в Дании кроме
Андерсона еще и философ был в прошлом веке, Сереном звался, так
вот он чтобы уберечь свою любовь в первозданном виде, то есть в
том начальном этапе который только и возможен между не знающими
друг друга людьми -- отказался от  возлюбленной,  напрочь,  жил
бобылем и книги писал о том как сохранить себя от жизни!
     --  Отчего  имя у него русское а фамилия -- язык сломаешь?
-- опять спросила Наташа.
     -- Да не Сирин, а  наоборот,  и  вообще  господа-товарищи,
туман рассеется и останется голая правда...

     Так  мы  и  спорим  дальше, как вдруг, на крутом повороте,
половина двери откатывается  и  в  вагоне  появляется  странный
гражданин  в  черных  очках.   Впереди, на перекинутых за спину
ремне, покачивается лоток книжной продукции, а в правой руке он
держит в черном переплете увесистый томик.
     --  Новый роман самого загадочного писателя новой волны...
-- интеллигентно предлагает продавец книг.