минеральной водой  каких-то
морских гадов.
     -- Да это еще полбеды, но из того самого вагона вышел один
человек.
     -- Живой?
     -- В черных очках.
     -- Хм...
     --  А  на  платформе  мальчик с сестрой сидят -- милостыню
просят.
     -- Пожертвовал?
     -- Пожертвовал,  аж  пятьдесят  тысяч,  а  мальчика  зовут
Петька Щеглов, кстати, занятный ребенок, развит не по годам.
     -- Беспризорники быстро взрослеют, -- пояснил Андрей.
     Воропаев согласно кивнул и напирал дальше:
     -- Щегловы были и в вагоне, но, слава Богу, однофамильцы.
     -- Бывает, -- Андрей добрался до черной икры.
     --  А  потом  этот  интересный  гражданин  в  черных очках
разговаривал с собакой.
     -- Вот это уже интересно.
     -- Но самая беда, браток, как он ее звал.
     -- Как? -- спросил Андрей  и  почувствовал  ни  с  чем  не
сравнимое блаженство.
     Вениамин  Семенович  налил  уже  себе  вина  и  тихо, безо
всякого удовольствия, ответил:
     -- Умкой. Вениамин Семенович постучал мягкой лапой  Андрея
по спине.
     --  Да  прибавь  к  этому  сегодняшний  мерседес, а уж про
остальное... -- Воропаев вспомнил Систему Станиславского, --  я
уж  и  не  говорю.  Мне  самому  все  это  не  нравится, Андрей
Алексеевич.
     Андрей почувствовал себя  приговоренным,  которого  кормят
перед казнью. Он отодвинул тарелку и куда-то в окно изрек:
     -- Многовато совпадений.
     --  У  меня  тоже  аппетит  пропал,  когда я это узнал. --
Сказал Воропаев, проскребывая  по  дну  хрустальной  розетки  с
черной икрой.
     --  Что  же  вы хотите сказать... -- начал Андрей, пытаясь
взглянуть на себя со стороны, -- Что я и есть тот  самый  Новый
Человек?  Да  почему  бы  и  нет?  Взять  хотя бы мое вчерашнее
помрачение с микроскопом. Ведь я  таким  же  образом  мог  и  в
электричку попасть.
     --  Ага,  вот  и  орудие убийства нашлось, а мы там ломаем
голову, фосген, зорин или черемуха.  Тюкнул  восьмерых  человек
оптическим  устройством  и  бежать бегом на Ленинский проспект,
надо ж еще успеть ко мне под колеса! В какой  же  место  ты  их
тюкнул?  Вот,  сам  не веришь. Ты лучше вспомни кто тебя, кроме
матери Умкой-то зовет?
     -- Да все зовут, мама ко мне на первом  курсе  приехала  и
тут  же  подхватили.  Да  и  ни  причем  тут мое прозвище, я не
понимаю, что за полоса такая, будто  все  кем-то  подстроено...
-Андрей сам испугался своих слов.
     --  Я  и  сам  ничего не понимаю, и в голове шип какой-то,
будто ветер.
     -- Это слово, -- задумчиво сказал Андрей
     -- Какое слово?
     -- Самое важное.  Оно  огромное  и  каждая  буква  длиться
тысячелетия. Когда оно произнесется, мир исчезнет.
     -- Э, парень, ты чего, -- заволновался Воропаев.
     -- Нет, ничего, просто вспомнилось.
     Воропаев   задумчиво  стал  разглядывать  черную  икринку,
прилипшую на лезвие ножа,  и  вдруг  вспомнил,  как  в  Грозном
зацепился  за  взрыватель  противопехотной  мины.  На блестящей
серебряной поверхности всплыли знакомые женские плечики.

     19

     Отец Серафим не удивился, когда у  полуразрушенных  ворот,
напоминавших  две печные трубы на пепелище, появился господин в
синем джинсовом костюме  с  корреспондентским  чемоданчиком  на
ремне.  После тех событий к нему зачастили гости, в основном из
газет, но были и другие,  например,  один  молодой  человек,  с
военной  выправкой,  уже  поселился  в приделе, и оттуда теперь
часто доносилась электрическое попискивание.
     Новый  господин  же  еще  с  опушки  старого  заброшенного
кладбища  заметил  иеромонаха в виде темного медленно ползущего
пятнышка на фоне  белой  стены.  Он  приостановился,  будто  не
ожидал подойти замеченным, а потом двинулся снова. Нет, конечно
он  подготовился  к  встрече, почитал даже книгу отца Серафима.
Она  не  произвела  на  него  особого  впечатления   в   смысле
логической  изощренности,  но  одно  место  его заинтересовало.
Место о грядущем новом  человеке,  который  якобы  будет  явлен
миру,  как  результат  или,  точнее  сказать,  как мечта господ
Ницше, Маркса и, конечно,  Гитлера  и  Ленина,  но,  что  самое
удивительное,  и  отцов  демократии  американских штатов. Новый
человек явился бы свидетельством последних времен и  пришествия
царства  Антихриста. Конечно, то не будет старый, набивший всем
оскомину нигилист девятнадцатого века. Новый Человек происходил
из бывшего нигилиста, как мотылек происходит из кокона  умершей
гусеницы.
     Господин прищурился, словно натуралист из старого учебника
"Природоведение".  С крутого берега тот пытливо всматривается в
далекие  таежные  дали,  надеясь   непременно   подарить   миру
орнитологическое открытие.
     Он  усмехнулся  и  шагнул  пошире, переступая через темную
осеннюю лужицу, обречено ожидавшую первых ночных заморозков.
     На  пепелище  опять  приостановился,  видя  как  застыл  и
батюшка. Потом перекрестился и решительно пошел навстречу.
     -- Добрый день, батюшка!
     -- Добрый день, молодой человек. -- Отец перекрестился.
     --  Я  корреспондент  "Н-ой  Газеты",  --  он  потянулся в
нагрудный карман, но иеромонах остановил его словами:
     -- Не надо себя удостоверять, скажите имя свое.
     -- Вадим, -- назвался Гость.
     -- Какая нужда, Вадим, вас погнала в такую даль?
     -- Профессиональная, -- усмехнулся журналист.
     В сей миг из придела выглянуло, как  кукушка  из  ходиков,
круглое молодое лицо и спряталось обратно.
     --  Здесь  у  вас  не так уж и безлюдно, да и храм я вижу,
приводится в порядок.
        Стены храма действительно с одной стороны были в лесах.
     -- Да, живет одна беспокойная душа,  а  на  ремонт  деньги
нашлись...
     -- Американские?
     -- Родительские в основном, царство им небесное.
     --  Поразительно,  когда  граждане  рвутся  в Америку, вы,
американский гражданин, и вдруг приезжаете в нашу глухомань.
     Иеромонах усмехнулся:
     --  Я  и  там  жил  на  православной  земле,  штат  Аляска
называется.
     -- Остроумно, очень остроумно. -- Засмеялся Вадим.
     Отец  Серафим  вдруг  стал  серьезным, извинился и перенес
разговор, сославшись на  занятость.  Едва  иеромонах  удалился,
кукушка  из  ходиков  выпрыгнула  и,  предъявив  удостоверение,
потребовала того же от корреспондента. Покрутив  еще  пахнувшую
типографией  книжечку,  кукушка  озабочено  спряталась обратно.
Журналист от нечего делать пошел вокруг храма, впрочем,  совсем
не  глядя  на  него, а только касаясь к нему подобранной в лесу
веточкой орешника.  Ветка  сухо  шуршала  по  старой  кирпичной
кладке,  и он даже прикрыл глаза, прислушиваясь к ее неказистой
музыке.
     Вокруг храма стояла тишина, только издалека,  от  соседней
деревушки  доносился  крик  петухов  да  лай  собак. Где-то под
ложечкой заныло древнее воспоминание, как  он  с  родителями  в
первый  раз после долгой зимы возвращался на дачу в Малаховку и
бродил  под  соснами,  отыскивая  прошлогодние  окна.   Простые
осколки   стекла,   под   которые  подкладывались  разноцветные
конфетные обертки, кусочки сигаретной фольги, пуговицы, монетки
и прочая мишура были настоящими вехами его жизни.
     Всегда  получалось,  что  зарывал  он  в  землю  одно,   а
откапывал  совсем  другое.  Ведь  он так быстро взрослел. Но он
долго этого не понимал, и ему  казалось,  что  там  под  землей
происходит  какая-то  неведомая  работа по превращению свинца в
золото. Однажды он наткнулся на древнее  окно,  зарытое  еще  в
дошкольном  возрасте.  Это  случилось,  когда дачу стали делить
оставшиеся после кончины деда  наследники,  и  старый  сосновый
чурбан,   служивший  долгое  время  скамейкой,  оказался  ровно
посередине участка.
     Чурбан  сдвинули,  и  среди  белых  корней  и  копошащейся
живности   весело   блеснуло   старинное  окошечко.  Он  тотчас
вспомнил, как его мастерил еще в дошкольном возрасте, и еще как
потом искал,  а  потом  как  забыл,  что  искал.  Когда  чурбан
покатили   к   новому   месту   стоянки,   он  бережно  очистил
поверхность, и она ему понравилась. В том окне в  торжественном
убранстве,  как  говорили  дикторы  на  майских парадах, бочком
лежал маленький человечек. То есть теперь-то он знал,  что  это
за  человек,  а  тогда  это  был  просто маленький человечек из
папиного кармана. Правда, от человечка была видна только голова
на боку, а все остальное скрывалось  за  фантиками:  "Белочка",
"Мишка  на  севере"  и  Стратосфера. Кого же он здесь похоронил
удивился   школьник.   Вадим   поднял   стеклышко,    разбросал
торжественное  убранство  и  обнаружил книжицу, на которой было
написано: "Партия -- ум,  честь  и  совесть  нашей  эпохи".  На
правой  стороне  стояло:  "Коммунистическая  партия  Советского
Союза" и пониже --  "ЦК  КПСС".  Потом  перевернул  страницу  и
прочел:  Георгий  Афанасьевич Нечаев. Так это же мой папа! -- и
он радостно побежал к отцу показывать замечательную находку.
     Таким отца он никогда не видел. Неужели  какая-то  книжица
может  стоить  даже  одной  слезы  маленького ребенка? Задал он
тогда себе первый проклятый вопрос.
     Ореховый прутик уперся во что-то мягкое и живое. Журналист
открыл глаза. Перед ним раскачивались два крытых вековой  пылью
кирзовых сапога.
     --   Немые   булы,  глухи  зъявлялыся,  навить  прокаженни
оказувалы честь, а нэзрячий в пэрший раз.
     С лесов свесил ноги бородатый  мужик  в  ватнике,  из  под
которого выглядывала ковбойская в клеточку рубашка.
     -- И что, удачно? -- спрочил журналист, ковыряя веточкой в
земле.
     --  Батько  их  враз  исцелял.  Одын  журналист  з Москвы,
прыкынувся, як цэ вин казав, а, жертвой  антинародной  политики
господина  Чубайса.  Прыйшов у лохмотях, дистав з кышени ваучер
завэрнутый у политилэн и кажэ, ось батюшка, ободрали  народ  як
последнюю  липку. И знаешь, що ему батько сказав? Виддай, каже,
свою липку народу. Тоди корреспондэнт и кажэ, що липка цэ  така
метахфора,  иносказательная, и як же я ийи виддам, колы вона нэ
правдишня, а тилькы слово. А  у  мэнэ,  кажэ,  нияких  мильонив
нэмае -- лыше ридна газэта "Эмка" На що батько и кажэ:
     --  Эмка,  цэ  така  машина була, а твоя газэта не Эмка, а
липка, ийи и виддай.
     -- Очень остроумно, -- улыбнулся гость. -- Нет,  я  честно
признался, кто я и что я. И отец обещал дать интервью.
     --  Ну  колы  обицяв,  обовьязково  дасть,  вин свое слово
трымае, як сыла тяжести отвес. Тилькы, писля  того  як  його  у
электрычци ломануло, став бильше молытыся, ничь и дэнь молыться
и  всэ  якогось Создателя помьянае. Кажэ "дай Господи Создателю
Веры". Там виконцо навэрху, усэ чуты. Хочэшь послухаты?  О,  як
раз пишов поклоны быты.
     --   Хм,   интересно,   совсем   здесь   христианством  не
попахивает. Однако, неудобно как-то... особенно молитву...
     -- А ты мэни  грошив  дай,  за  информацию,  як-то  ты  на
служби, а я тоби продаю. Нэначе мы пры дили.
     -- Я и так на работе, -- обидился журналист.
     --  Тьфу,  звыняй,  тилькы  з  грошами  выйдэ  краще... --
Строитель замялся, подбирая слово, -- ...ну миркуй сам, ты ж нэ
малэнькый, я продаю ты-купуеш, получается?! як  цэ  по  руськи,
оборот,  знову  ж  мэни симью кормыты трэба и тоби... Ну що, по
рукам?
     -- Не знаю, -- гость с сомнением посмотрел  на  протянутую
мозолистую  руку.  -- С другой стороны, народ имеет право знать
правду.
     --  Конечно,  мае.   Нэ   сумливайся,   --   сжимая   руку
корреспондента,  говорил  строитель,  --  без  правды истины нэ
бувае, на то вона четвэрта влада. Ци лиса хоч и колыхаються, та
другых,  звыняй,  нэмае.  Грошив,  сам  знаешь  нэ  достае,   а
майстэрство  пропылы.  Я ось читав и в Москви лиса гэпнулыся, у
самом цэнтри, так що звыняй, колы на навэрху нэ  дуже  прыйемно
будэ.
     --  Да  что там леса, -- поддержал строителя журналист, --
Миры рушатся...
     Мужик   чуть   пододвинул   фанеру,   на   которой   стоял
полуистершийся  знак  --  черная перевернутая рюмочка и надпись
"Осторожно, стекло!".
     -- Шумыть!
     -- Что шумит?! -- как-то нервно спросил корреспондент.
     --  Шэпоче,  наче,  як   хуртовына!   --   он   подморгнул
корреспонденту. -- И ось так з утра до ночи. Тильки поснидае, а
снидае  знаеш  як?  Трава  та  картопля.  Ни  так  вин довго нэ
протягнэ. О, знову  про  Создателя  начав  хвылюватыся.  Добрэ,
слухай, я пиду, щоб нэ скрыбло.
     -- Что скребло? -- удивился корреспондент.
     --  Та,  глухий послухав як мы з лисов, грошив дал и кажэ:
"На душе как-то скребет, ты ба отошел хоть в сторонку"
     Гость с отврашением улыбнулся и замер.Над ними  проплывали
ватные летние облака. Их отсюда было видно больше, чем снизу. И
видно  было,  что на другом холме у самого горизонта тоже стоит
церковь.
     -- Знаешь, что мужик, вот тебе десятка, а слушать не буду.
     -- Ни, дякуйтэ, мэни дурни гроши нэ трэба, я тэж  гордость
маю, ты що ж, думаеш усэ продается? Ни, глумытыся нэ дозволю.
     --  Ну  как  хочешь,  я только хотел посмотреть, хорошо ли
стоят леса.
     С этими словами, гость спрыгнул на землю прямо с  третьего
яруса.  Потом  нашел  ореховый  прутик  и  пошел  дальше. Мужик
сплюнул вослед,  тихо  матернулся  и  принялся  скрести  стену.
Вскоре  появился и отец Серафим. Он поинтересовался, не голоден
ли гость, и когда тот отказался, они пошли в дальний угол,  где
под ракитой стояла деревянная скамейка.
     --  Батюшка,  пишут  много  об  этом  деле,  и о вас пишут
всякое, но я хотел сначала спросить о другом. Я труд ваш  читал
и меня заинтересовал этот, как вы выражаетесь, "новый человек".
Я  плохо  улавливаю разницу между нигилистом и новым человеком.
Положим, этот новый человек действительно  существовал  бы,  и,
положим, был готов даже на преступление и даже совершил бы его,
ну,  допустим,  убил  бы  топором  старуху  процентщицу, и что,
совсем бы и не мучился?
     -- Новый человек  преступлений  не  совершает,  он  строит
новый мир.
     -- Забавно, в чем же его зло для мира?
     -- Он топором строить будет.
     "А чем же еще строят?!" -- мелькнула у Вадима мысль.
     -- Стоп, стоп, значит все-таки старуху то порешит?
     -- Убьет. Но не будет знать, что это преступление.
     -- Но и Родион Раскольников считал себя правым.
     --  Да,  считал,  но он знал, что идет на преступление. Он
боролся  с  Богом,   т.е.   признавал   Бога,   пытался   своим
преступлением  в  себе Его убить. Ведь он мучался от отсутствия
мучений  совести,  стало  быть  верил,  что   где-то   же   она
существует!
     --  Но, положим, новый человек победил, и в том новом мире
остались бы только все как он, то не было бы и зла?
     -- Не было бы. Ни добра, ни зла.
     -- Какие  же  проблемы!  --  как-то  горячо  уже  заключил
журналист.
     --   Проблема   одна,  этот  мир  --  Царство  Антихриста,
отражение будущего Ада. Вадим улыбнулся.
     -- Извините, батюшка, вспомнил песню, может быть и  вы  ее
помните,  там  были  такие странные слова: этот мир придуман не
нами. Я вот подумал, а что, если мир-таки  придуман?  Что  если
все  это небо, этот храм вы, я и даже тот мужичок на лесах, что
подслушивает ваши  молитвы,  и  все  вокруг  есть  только  плод
чьего-то воображения, возможно и больного.
     -- Допускаю. -- неожиданно согласился иеромонах.
     --  Нет,  вы  меня  не поняли, я не Бога имею в виду, и не
Демиурга,  нет,  а  так,  как  бы  Бога,  ну  как  бы   некоего
закулисного человека.
     -- И я имею в виду.
     --  Вот  это  действительно забавно, то есть, вы при вашем
обете и православии допускаете такое философское предположение?
Да где же Бог тогда?
     -- Он Богу не помеха.
     Бог от начала предвидит все наши действия.
     -- Но как же принцип свободы воли?
     -- Чьей свободы?
     Отец Серафим прямо смотрел в опущенные очи корреспондента.
Тот профессионально делал заметки в записной книжке.
     -- Хорошо, а конкретно, этот новый  человек,  как  вы  его
видите?
     -- В шлеме.
     --  В  шлеме,  в  водолазном?  --  как-то нервно вскрикнул
Вадим.
     -- Нет, он подобен летчику бомбардировщика, он убивает, не
глядя в глаза жертве. Он на задании.
     -- Как на задании?
     -- Как вы. Вы ищите правду, а Истину обходите стороной.
     -- Ага, -- Вадим будто обрадовался такому родству, --  Ну,
а  представим на минуту, конечно, только для образности, что он
-- это я, и пришел к вам, и встал к лицу лицом, и что бы вы ему
сказали?
     -- Не жги книг, которые  надобно  есть,  и  не  ешь  книг,
которые надо бы жечь.
     --  Но  книги  жечь,  батюшка,  как-то кострами инквизиции
попахивает.
     -- Есть книги тоже не принято.
     -- То есть надобно есть, как ел Иоанн?  Но  как  же  быть,
если  книги уже сожжены, ведь он уже переступил, там, в третьем
вагоне.
     -- Покайся! -- твердо сказал иеромонах.
     -- Но новый человек не может кается. Какие же у него могут
быть затруднения? В чем его ад?
     -- Для него ад это встреча с самим собой.
     -- Звучит загадочно.
     Журналист опять заглянул в спасительный блокнот и сказал:
     -- Все-таки,  какое-то  получается  у  нам  пессимистичное
интервью.  Читатели  уже начинают уставать от чернухи. В чем же
надежда для читателя, как  жить  ему  в  том  мире,  в  царстве
Антихриста?
     -- На земле нет рая. Так в чем надежда?
     -- В Боге.
     -- Хорошо, а как же быть с неверующими?
     -- У них еще есть время обратиться к Христу.

     20

     Воропаев,  стараясь  не  делать  резких  движений,  достал
сигарету и прикурил от свечи.
     -- Андрей Алексеевич, ты не будешь так  любезен  поглядеть
на  столик за моей спиной? -- спросил Вениамин Семенович и чуть
пододвинул стул освобождая тому обзор.
     Андрей сидел с отрешенным лицом. Он вспоминал одну  беседу
с Учителем о добре и зле. В этом мире зло и добро связаны одной
цепью, не бывает добра без зла и наоборот. -- Говорил Учитель.
     --  Помнишь  как  Мефистофель  в  Фаусте:  я та часть зла,
которая делает добро...  Очень  любил  Михаил  Афанасьевич  эту
идею. Поэтому смешны люди, пытающиеся искоренить зло в надежде,
что наступит всеобщее добро.
     -- Что же делать тогда, Учитель?
     -- Как, ты еще не догадался? Нужно уничтожить и добро.
     Воропаев  потрогал Андрея за плечо и еще раз повторил свою
просьбу.
     Тот поднял затуманенные очи и увидел Катерину  в  обществе
некого  господина  в  черных  очках.  Он  мог  бы  ничего  и не
говорить, но он  и  молчать  не  мог.  Воропаев  после  слов  о
гражданине  в очках, сделался как московский борщ, когда в него
еще не положили сметаны.
     -- Ну блин, мне  это  уже  надоело,  --  и  он  решительно
поднялся.
     Так  наверное  гора  могла  идти к Магомету. Все небольшое
общество,  испуганно  повернулось,  когда  Воропаев  потребовал
документов  и,  бесцеремонно сняв очки у обалдевшего господина,
принялся  их   рассматривать.   Сдедует   ради   справедливости
отметить,  что  перед  этим  он улыбнулся Катерине, но какой-то
нерадостной была его улыбка, так улыбаются терракоттовые статуи
в домах отдыха.
     Господин лепетал на английском языке:
     -- Please, give me my glasses.
     -- Just a  moment,  don't  worry,  --  успокаивала  своего
клиента Катерина, -- He is from federal security office.
     Воропаев   глупо   вертел  очками.  Очки  были  совершенно
обычные, но только фирменные. Потом он как-то  неуклюже  вернул
их  на  место,  т.е.  прямо на заграничный нос, так что одна из
дужек попала тому в рот.
     -- I am sorry, its confusion.
     Услыхав чистый английский язык из уст бандита,  иностранец
осмелел  и  на  ломанном русском языке стал говорить, что он не
потерпит, что он будет  жаловаться,  что  он  есть  официальный
представитель  английской  фирмы,  что  ...  В  общем, Воропаев
вернулся назад в совершенно потрепанном  виде  и  потребовал  у
официанта водки.
     Тем   временем   за   оставленным  Вениамином  Семеновичем
столиком  шла  оживленная   дискуссия.   Иностра