себе?  --
увлекся Михаил Антонович?
     --  Господь  Бог!  --  выдал Воропаев и сам удивился своим
словам.
     -- Ну право... -- доктор замолчал.
     -- Иначе пустота, -- уже более уверенно сказал Воропаев.
     Доктор наконец заметил железного человека.
     -- Самокопатель, твоя идея?
     -- Нет, сам пожелал.
     -- Сам? Странно.
     -- Да, усмехнулся так, даже весело, и говорит: я  знаю,  у
вас  модель  есть, я модели очень люблю, пусть по Москве стоят.
Будет как сожжение статуи Будды.
     -- Понятно, на  контрапунктах  работает.  А  Лао  Цзы  кто
такой?
     --  Китаец  обрусевший,  я с ним на почве изобретательской
деятельности сошелся. Хороший мужик, сейчас очень мне помогает.
     Доктор впервые за много дней весело улыбнулся:
     -- Ну, вот это  ты  хорошо  ему  впендюрил!  Потом  достал
серебрянную луковицу и присвистнул:
     -- Майор, давай жми в больницу, у меня обход.
     Еще   на  подъезде  к  первой  градской  стало  ясно,  что
стряслась беда. Сначала, правда, казалось, что  это  зарево  от
Боровицких ворот, но если бы оно было оттуда, то оно так и бы и
стояло  на  месте,  а  тут  от Гагаринской до Академии наук оно
вылезло на полнеба. Воропаев все понял, и гнал что есть мочи по
средней полосе. Машин, правда, кроме  редких  джипов,  не  было
никаких.
     Горело как раз его отделение. Какие-то люди, словно мелкие
домашние паразиты, шныряли в округе, кажется, разбегались.
     --  Наркоманы  с  трех  вокзалов,  -- догадался Воропаев и
автоматически потянулся к радиотелефону, но потом спохватился и
выматерился.
     Когда  они  подъехали,  здание  уже  догорало.  Сухо,  как
праздничная  пиротехника,  хлопали последние стекла и с веселым
звоном падали на  асфальт.  Те,  кто  мог,  выбрался  наружу  и
наблюдал, как из окон прыгают больные.
     --  Михаил  Антонович,  -- обратилась старушонка, одетая в
серый байковый халат,  --  в  хирургическом  отделении  остался
один.
     Заметив  какую-то кричащую фигуру на третьем этаже, доктор
рванулся, но Воропаев его придержал.
     -- Погоди, Михаил Антонович, не твое это дело. Пойди лучше
к больным.
     Воропаев скрылся в клубах дыма.
     Доктор  смотрел  на  охваченное  пламенем  окно.   Человек
расставил  руки,  упершись  в  раму.  Кажется,  сейчас прыгнет.
Михаил Антонович, как техник палубной авиации, замахал  руками.
Впрочем,  что  он делает, сам о себе подумал доктор. Что мы все
делаем, все это мелкая  воропаевская  суета,  разве  вылечишься
анальгином,  если в душе раковая опухоль? Надо резать, резать и
резать. В ушах, сквозь грохот и  звон,  неистово  гудел  ветер.
Надо резать, опять сказал себе доктор, и заметил, как человек в
окне  отпустил  одну руку и повернулся назад. Неужели добрался,
нет, это все пожарные меры, чего  тушить  пожары,  надо  спички
отобрать.  Родители,  не  давайте  детям играть с огнем! Спички
детям -- не игрушка!
     Вскоре  появился  Воропаев,  героически  неся   на   руках
ополоумевшего от страха пациента.
     -- Ну-ка погляди, а я смотаюсь, привезу людей.
     Доктор неопределенно махнул рукой и пошел в сквер. На этой
скамейке   он   часто   сиживал   между  операциями,  обдумывая
какую-нибудь пьесу, или просто так подставлял лицо под ласковое
летнее солнце и не думал ни о чем. Его  коллеги  и  пациенты  в
такие   минуты   не  беспокоили,  говоря  друг  дружке:  Михаил
Антонович отдыхает.
     Доктор полез  во  внутренний  карман  и  достал  тоненькую
книжку  в  строгой  черной  обложке  с грифом одного известного
издательства. Развернул и принялся читать.

     30

     Университет  скорее  угадывался   по   отсутствию   ветра,
которому  приходилось  огибать  главное здание, и здесь как раз
было относительное  затишье.  На  улице  Лебедева  он  постоял,
пытаясь   разглядеть  яблоневую  аллею.  Но  и  тут  ничего  не
получилось, и он вспомнил картину Ван  Гога  с  очень  похожими
деревьями,  как  будто  писалась она не на юге Франции, а прямо
здесь, на Ленинских горах. Потом он думал о  голландце,  о  его
письмах, и о том, что зря тот поехал в Париж, потому что лучше,
чем  "Едоки Картофеля", нет картины. Во всяком случае красивее.
Он в последнее время все чаще вспоминал именно эту  картину.  В
особенности  вечерами,  когда  они зажигали керосиновую лампу и
ужинали картошкой. Картошку копали втроем с  Серегой  и  Ленкой
Гавриной  у  биофака на экспериментальных грядках. И потому она
каждый вечер была новая и вкусная. Ему показалось,  что  пахнет
печеным, и он, глотая слюну, пошел к Ломоносову.
     У  догоравшего  костра стояла только Даша. На ней было все
то же старенькое взрослое пальто. Казалось, она  его  ждала,  и
только для теплоты ворошила едва тлеющую золу.
     --  С кем это ты на лошади катался? -- сухо спросила Даша,
подворачивая  нетронутый  еще   переплет   красочного   издания
"Эзотерические сны ближнего зарубежья."
     Андрей смущенно пожал плечами:
     -- С Катериной.
     -- Красивая.
     Даша  смахнула испачканной рукой жиденькую прядь, и теперь
Андрею показалось, что перед ним золушка.
     -- Когда я ее  увидел  в  первый  раз,  мне  показалось...
впрочем  мне всегда кажется что-то еще, кроме того, что я вижу.
Вот я смотрю на твое перепачканное лицо  и  мне  кажется  перед
мной  Золушка.  Я  никак  не могу увидеть то, что есть на самом
деле, а все время что-нибудь представляю, и получается  как  бы
из головы... Даша по взрослому усмехнулась.
     -- И что же ты в ней увидел?
     -- Мне показалось, что она не просто красавица, а символ.
     -- Символ? -- удивилась Даша.
     --  Да,  так  смешно,  наверное. Символ будущей России, то
есть, может быть, не конкретно, а вообще в  смысле  надежды.  И
мне  вдруг  захотелось  быть  с  этим  будущим, то есть, жить и
смотреть -- как оно все получается, -- Андрей смутился,
     -- Впрочем, теперь понятно, что все мы для чего то созданы
и что-нибудь символизируем...
     -- И что же я символизирую? -- Даша  вызывающе  посмотрела
на Андрея.
     --  Мне  кажется,  я  тебя уже раньше встречал, только это
было во сне.
     -- В саду камней? -- подсказала Даша и поежилась.
     -- Да, и в японской электричке.  --  Андрей  теперь  точно
вспомнил  свой  сон, -Ты была с Петей. Видишь, как все устроено
хитро, я уверен, что и все остальные видели этот сон,  наверное
мы все снимся эНЧе.
     -- эНЧе? -- переспросила Даша.
     -- Можно просто Че, -- Андрей как-то болезненно улыбнулся,
-- Новому Человеку мы снимся, ты снишься и моя мама, и Вениамин
Семенович,  и  Петька,  и  даже  тот  старик в коляске, который
считает его своим сыном. Мы играем все в одном спектакле.
     -- Нет, я не играю, вот в школьном спектакле я играла Соню
Мармеладову. Правда, он догадался. Эн Че на кладбище подошел ко
мне и сказал: вы мне  Соню  проститутку  напоминаете.  Мне  так
стало  стыдно.  Он  такой с виду мягкий, вначале соболезнования
выражал, а потом прямо так и сказал. И еще  попросил  за  отцом
поухаживать. Я, конечно, отказалась, а когда все это случилось,
пришлось. Даша, помолчала и добавила:
     -- А Пете подарил конфету шоколадную. Петька любит сладкое
и взял  с  радостью, расслабился, развернул красивую обертку, а
там пусто. Понимаешь, как в одном  старом  черно-белом  фильме,
плохой  дядька  дарит  ребенку  обманку.  Дарит и смеется, мол,
шутка, и там еще паренек в фильме сказал, я  запомнила  на  всю
жизнь: "Дядя, вы дурак?". Я именно это "вы" запомнила.
     --  Нет,  он  "ты" сказал, -- поправил Андрей, -- Странно,
где ты могла видеть такой старый  фильм,  я  думал  их,  теперь
считают ненужными, эти фильмы шестидесятых.
     --  Нет,  показывают  в  неудобное время. Ну так вот, эНЧе
точно так, как  в  том  фильме,  улыбается,  а  говорит  совсем
другое.
     -- Я знаю, -- перебил Андрей, -- про пустоту я знаю...
     --  Да,  говорит пустота -- это лучшее, что можно подарить
ребенку.
     -- А что Петька? -- заволновался Андрей. Даша улыбнулась.
     -- Петька сказал, что в пустоте летает топор, купленный на
чертовы деньги. А астрономы  наблюдают  в  телескопы  восход  и
заход   топора.   У   Петьки   каша   в  голове,  он  перепутал
Карамазовский топор с Раскольниковским. Но есть  еще  один,  мы
купили  в  качестве  реквизита  за  пятьдесят  тысяч, только не
обычный наш топор, а новый -- похож на индейский томагавк.
     -- Это не у Петьки в голове каша,  а  у  эНЧе.  --  Андрей
задумался  и  ему  пришла  в  голову  новая мысль, -- Наверное,
Новому Человеку в детстве тоже такую конфету подарили и,  чтобы
исправить  положение  вещей,  он  решил пустоту внутри красивой
обертки превратить в золото мира.
     Даша пошурудила в золе и выкатила из кострища  фигуристую,
как спутник Марса, картофелину.
     -- Хочешь есть?
     Андрей  кивнул  головой  и поднял с земли аналог небесного
тела. Тело было горячим и он стал перебрасывать его из ладони в
ладонь и шумно пыхтеть на него морозным паром.
     -- Да погоди же, пусть остынет,  --  смеясь,  посоветовала
Даша, доставая второй спутник.
     --  Я  в детстве астрономией увлекался, -- Андрей протянул
картошку и так и  держал  ее,  несмотря  на  боль,  --  Смотри,
картошка  похожа  на планету. Еще горячую, новенькую, а мы, как
боги, дышим на нее, чтобы на ней пробудилась жизнь.
     -- Да нет, чтобы съесть, -- опять засмеялась Даша.
     -- Значит Ван Гог рисовал богов, а я-то думаю, почему  эти
бедные  люди  кажутся  мне  такими прекрасными. А мы убили этих
людей...
     -- Не мы, а он.
     -- Не знаю, ничего не знаю, я сыграл свою роль отменно.
     -- Перестань, ты единственный, кто сейчас пытается  что-то
исправить.
     -- Я, Даша, трус, и от этого все и произошло.
     -- Это ты про арку?
     --  Рассказал...  --  Андрей  попытался  сковырнуть черную
хрустящую корку.
     -- Но ты ведь на Ленинском... это же подвиг...
     -- Именно, понимаешь, подвиги люди совершают из  трусости.
От  неумения  помочь.  --  Андрей,  сказал  это просто, глядя в
Дашины глаза. -- Если не можешь помочь -- сойди с ума. А я даже
с ума не сошел, не смог. Не было сил, не знаю, я не  мог  ни  с
кем  разговаривать,  матери  два  месяца  не отвечал на письма,
стыдно было. Ведь я у нее один.
     -- Эх, Умка, Умка... -- только и сказала Даша.
     В этот момент из-за спины Ломоносова, где  была  такая  же
темень,  как  на  картинах Рембрандта, таинственно поскрипывая,
появился старик. Пожалуй, он был единственным человеком в  этом
городе,  кого  не огорчало отсутствие снега. В своей спортивной
шапочке  с  буквой  "С"  в  ромбике  он   напоминал   участника
специальных  гонок  для  инвалидов.  Андрей  удивился,  что  не
заметил его раньше, следовательно, инвалид все время был  здесь
рядом.   Тот  быстро  подрулил  прямо  к  молодому  человеку  и
внимательно посмотрел в его лицо. Так историк пытается найти  в
настоящем  отблеск  минувшего времени. Он смотрел еще несколько
мгновений и потом тихо, но уверено прошептал:
     -- Умка.
     Тогда старик подъехал еще ближе, неожиданно крепко схватил
Андрееву руку, испачканную  в  золе,  и  поцеловал  ее.  Андрей
как-то брезгливо отскочил, но старик пододвинулся опять:
     -- Прости меня.
     -- За что? -- наконец обрел голос Андрей.
     --  Он  мучил  меня, специально, -- захрипел старик, -- он
специально все подстроил, чтобы я каждый день,  каждую  минутку
видел того человека.
     --  Да  кто  он? Кто подстроил? Какого человека? -- Андрей
абсолютно ничего не понимал.
     -- Простите, я плохо говорю, я давненько  не  говорил,  да
если  честно  признаться,  никогда  еще и не говорил нормально,
поэтому-то я и путаюсь, но чувствую все очень точно, понимаете?
     -- Нет, -- честно признался Андрей.
     -- Ах, действительно, точно пес, все понимаю,  да  сказать
не  могу,  вот именно что пес, все дело в этой собаке, скажите,
зачем он ее притащил?
     Андрей посмотрел на Дашу, пытаясь  понять,  что  стоит  за
этим  нервным  потоком.  Он  только  видел,  что  старик чем-то
болеет, но отчего  такая  путаница,  в  которой  и  ему,  Умке,
находится место.
     --  Эту  собаку,  но  дело-то,  конечно,  не  в ней, дело,
конечно, совсем в другом, в  страшном  липком  потоке,  который
захватил  нас  всех,  тогда,  там,  но,  ей-Богу, не ведали, не
понимали, думали, так проскочим, пили, жрали, но, и то сказать,
ведь все ж для вас думали, для нового человека, то есть не  то,
нет ...
     --  Старик начал испуганно отмахиваться от чего-то руками,
-- нет, не нового человека, для кровинушки, для ребеночка,  они
малые   совсем,  ничего  не  знают  о  будущем,  и  как  же  не
постараться... ведь оно же твое,  родное,  а  он...  --  старик
прервался  махнув  кудато в сторону Лужников, -- до сих пор там
под стеклом, впрочем, конечно дело-то не в нем,  а  в  нас,  во
мне, да и что он теперь? Да и что он тогда? Ведь были и другие,
с  Богом,  но  знаешь,  Умка,  вы  уж простите, что я на ты, мы
все-таки,  ах,  опять  не  то,  не  надо  бы  это  "мы"   вовсе
употреблять,   потому   что  именно  из-за  этого  "мы"  все  и
происходит, но отчего же я не боялся Бога-то, да очень понятно,
-- теперь старик как-то обрадовался, будто наконец обрел нежные
слова, -- потому что не было Его, понимаешь, какая подлость, не
было Бога, его и нет совсем! Старик замолчал  или  остановился,
но  вовсе  не  для  эффекта,  а казалось, именно сейчас до него
самого доходит смысл своих слов.
     -- Если не веришь, что он есть, то нет, ей-богу, нет! а он
притащил этого пса и мучил... и теперь так все решилось.
     Даша подошла к плачущему старику и обняла его голову:
     -- Ничего, ничего, Георгий Афанасьевич,  все  уже  прошло,
успокойтесь.  Мы  теперь  на  Ленинских Горах, вы же так хотели
здесь побывать.
     -- Нет,  нет,  Дашенька,  ничего  не  прошло,  все  только
начинается,  я  не думал, что так скоро, то есть я забыл уже, и
вдруг, вы, молодой человек, не обижайтесь на меня, я  так  рад,
что вы мне позволили...
     Андрей ничего не понимал.
     -- Ведь, я не у вас руку поцеловал, у него...
     -- У кого?
     -- У вашего отца, -- выдохнул старик.

     31

     Доктор   прочел   первый   абзац  и  ничего  страшного  не
произошло. Впрочем,  именно  это  его  и  насторожило.  И  еще,
рассказ  был  набран  предательски крупным шрифтом, и конец его
казался далеким.  Он  оторвался  от  смертельного  рассказа  и,
подышав  на  шариковую ручку, записал на листках "Для заметок":
"Текст  чем-то  напоминает  популярную  статью,   когда   автор
заведомо  знает  больше, чем читатель, во всяком случае, он так
думает, и это его знание предполагается настолько сложным,  что
его следует упростить, расцветить и как-то донести читателю. Но
главное,  умный  популяризатор знает, что результатом прочтения
должно  стать  не  понимание  предмета,   а   такое   радостное
впечатление,  будто  предмет стал понятен. Пишет монологически,
то  есть  безо  всяких  лишних  словоблудий  и   борьбы   идей,
короткими, уверенными фразами. Держит дистанцию и долбит в одно
место.  Кроме  того,  персонифицирован. Читающий чувствует, что
обращаются именно к  нему.  Здесь  применяются  так  называемые
места     общего     пользования,    успешно    эксплуатируемые
экстрасенсами,   астрологами   и   обычными   психоаналитиками.
Например,  если  сказать,  что  вы  "человек  не злой, а просто
вспыльчивый", или "общительный, но в сущности одинокий", или "у
вас так много дел, и только занятость мешает вам иногда  прийти
на  помощь",  и  читатель  сразу  поймет, что речь идет лично о
нем." Доктор специально писал подробно, не  заботясь  о  стиле,
стараясь  точно  передать  свои  впечатления. Потом опять начал
читать. Теперь его мнение укрепилось.  Стали  появляться  имена
философов,  мыслителей,  перемежаемые  элементарной похабщиной,
психологически точно вкрапленной в  единственно  нужные  места.
Это   было   страшно   и  дико,  и  еще  его  охватила  твердая
уверенность, что где-то  он  уже  это  видел,  что-то  до  боли
знакомое, но нет, не из литературы, но тоже где-то прочитанное,
то есть испытанное при прочтении, и ему стало не по себе.
     Он  хотел  тут  же  об  этом  записать  на пустых листках.
Кстати, наличие этих пустых  листов  в  книге,  предназначенной
убить  читателя,  произвели на доктора какое-то особое гнетущее
его душу впечатление и, так и не записав очередных  мыслей,  он
решил  сначала  дочитать  до  конца и этот абзац, но увлекшись,
проскочил красную строку...
     Его поразило не то, что писавший обращается именно к нему,
а то,  что  тот  использует  его  собственные   мысли,   причем
некоторые  из  них были даже еще не продуманы до конца, а здесь
уже блистали как новенькие жигули, сошедшие  с  конвейера.  Как
ездят  жигули  --  известно,  но это было уже и неважно. Доктор
увлекся. Так увлекаются горением сухие сосновые щепки, когда их
поджигают для развода. Мысль о щепках, и тем  более  о  костре,
рядом  с  дымящимся еще зданием его родной клиники, вполне была
объяснима, тем более что как раз именно благодаря пожару  он  и
мог читать. Но странно было другое, отчего это Михаил Антонович
свободной рукой будто искал в кармане спичечный коробок. Да вот
же он, подумал доктор и чиркнул серной головкой.
     Вокруг   стало  совсем  не  то.  Поликлиника  стояла  цела
целехонькая, и даже лучше, чем до пожара. И  щепок  никаких  не
было,  правда,  спичка  еще горела. Он поднес ее к обгорелому и
когда-то затушенному бычку. Хм, усмехнулся  доктор,  а  ведь  я
бросил  курить.  Впрочем,  он часто бросал курить. Он оглянулся
опять, не понимая,  почему  вокруг  свет  и  тепло.  И  зелень,
свежая,   сочная,   такая  бывает  только  в  мае,  с  клейкими
листочками, с прелыми запахами, с тревогами и надеждами.
     -- Да точно май, --  вскрикнул  доктор  обнаружив  веселый
птичий  щебет.  Или  все-таки  снова  сон? Он стал внимательнее
присматриваться, будто искал какую-нибудь мелкую деталь,  какую
писатели  обычно  добавляют для наивного читателя, что-то вроде
бутылочного осколка, блеснувшего в грязи. Мол, если будет какая
бумажка  грязная  на  газоне  или,  на  худой  конец,   монетка
стертая...  Ах  ты  черт,  --  доктор  заметил изогнутое пивное
стеклышко прямо  рядом  со  скамейкой.  Да  нет,  разве  ж  это
критерий,  ведь  кажется  именно  это стеклышко всегда и лежало
здесь в прошлой реальной жизни. Господи, да ведь не  заграница,
чтоб удивляться мусору. Здесь Россия, и деталей этих пруд пруди
на каждом углу -- никаких дворников убирать не хватит.
     Да,  уж  доктор  успокоился  и  теперь радовался вновь. Ни
костров, ни ветра, ни самокопателей. Господи помилуй, неужели ж
осталась жизнь -- ни с чем не сравненная прекрасная  дребедень!
Он  от удовольствия хлопнул себя по колену. Вокруг полным ходом
шла реабилитация. Мужики стучали по столу  косточками.  Женщины
эти  косточки  перемалывали,  и  все было как и положено. И его
никто  не  трогает,  понимают,  хирургу  мешать  нельзя,  пусть
посидит,  отдохнет.  Ведь,  это наше дело в домино стучать, а у
него работа серьезная -- спасти и сохранить.
     Да, он любил свою работу, потому что лечить -- это дело  с
результатом.  Конечно,  не  всегда  успешно  -- ведь не Бог, да
кое-что умеет. Он поиграл тонкими красивыми пальцами и  испытал
удовлетворение.
     Доктору не сиделось. Ему хотелось с кем-нибудь обязательно
поделиться  своим  знанием.  Как  раз  по  аллее шел сухой, как
заключение о смерти, мужчина. То был профессор-физик с тяжелым,
третьим инфарктом. Уж он-то должен понять меня.
     -- Здравствуйте, Владимир Михайлович, как самочувствие?
     -- Отлично доктор, добрый день!  Профессор  очень  приятно
улыбнулся.
     Вообще,   надо   сказать,   он  больше  был  похож  не  на
профессора, а на студента, только не молодого. Да  и  было  ему
лет сорок пять.
     --   Знаете,  профессор,  я  тут  на  скамеечке  заснул  и
приснилась  мне  какая-то  философская