но запнулся.
     --  А  меня  просто в дрожь от этих строк... -- Призналась
Катерина. Так себя жалко становиться...
     -- Да, Катерина, ты их тоже повторяй,  это  не  душа,  это
ветер  Пустоты  гонит  тучи  от  меня  к  тебе, а от тебя к тем
мужчинам, им тоже надо знать, что такое родина, ведь она  такая
маленькая  по сравнению с Пустотой, пусть просто повторяют и не
представляют смуглого бесенка в цилиндре, опасливо озирающегося
из-за спины возницы.
     Он прикоснулся щекой к теплой мягкой шкурке.
     -- У тебя шубка замечательная.
     --  Обыкновенная  заячья,  еще   от   прабабки   осталось,
дореволюционная.
     Потом  они  спешились.  Конь  понуро  плелся сзади, фыркая
горячим паром.  Так  они  прошли  до  начала  "оздоровительного
маршрута",  и  здесь  Катерина привязала коня к спящему дереву.
Андрей, будто со  стороны,  смотрел,  как  они  растворяются  в
темноте Нескучного Сада, и казалось, нет ни Москвы, ни мира, ни
ветра.
     -- Как твой ремонт?
     --  Подходит  к  концу.  В  гостиной поставила гарнитур из
красного дерева. Красиво -- глаз не оторвать.
     -- Вся эта красота от страха. -- выдал Андрей.
     Катерина удивленно остановилась. Они как раз оказались  на
пригорке, и здесь было место, которое хотелось назвать обрывом.
Во  всяком  случае,  отсюда  сквозь  голые  деревья  была видна
Москва-река, то есть она была бы видна -- а сейчас, в кромешной
темноте только угадывалась.
     -- Да, от страха, но страха подсознательного. Поэтому нами
он воспринимается,  как  нечто  иное  --   манящее,   загадочно
красивое. Здесь чистая математика, я бы даже сказал арифметика.
     --  Ну,  право,  Андрюша, уж не собираешься ли ты гармонию
алгеброй поверить. --  Катерина  усмехнулась  той  самой  своей
понимающей и непонятной улыбкой.
     --  Именно  собираюсь, именно гармонию даже не алгеброй, а
чистой арифметикой. И именно  потому  это  красота  не  та,  не
настоящая,   которой   следовало  бы  восторгаться.  --  Андрей
разволновался, -- Вот, смотри, с этого  пригорка  хорошо  видно
закат.
     -- Закат, закат, -- ничего не видно.
     -- Ну не важно ты представь... нежно розовая полоса, потом
чуть зеленоватая, переходящая в ультрамарин...
     --  Да,  я  люблю закаты, ты знаешь, я даже соскучилась по
ним. И еще  я  люблю  море,  смотреть  как  волны  набегают  из
бесконечности пощекотать лодыжки.
     --  Как  ты  верно сказала. Именно из бесконечности, здесь
корень, когда ты смотришь  на  волны,  или  на  закат,  или  на
покачивающееся пламя в камине...
     -- Точно, камин я уже поставила. Андрей увлекся:
     --  ...или  когда  идешь  по  аллее, и мимо тебя как волны
проплывают стволы деревьев, и  укачивают.  Причем  можно  и  не
идти,  а  просто скользить взглядом. Везде скрыта периодичность
синусоиды, две-три волны, и ты уже знаешь, что и дальше,  через
день,   год,   тысячелетие,   будет   тоже!  Ты  бессознательно
сравниваешь свою короткую жизнь  с  огромным  океаном  времени,
ведь  все  эти  закаты и восхода были миллион лет назад и будут
через миллион, а ты появился на мгновение и застыл,  пораженный
бесконечностью,  пред  которой  ты  --  пылинка.  Твое существо
содрогается и ты восклицаешь -- великолепно и прекрасно!  Потом
выхватываешь  фотоаппаратик  --  щелк, щелк, или заметь, многие
художники начинают именно с розовых закатов, лазурных  волн,  и
прочей    дурной    бесконечности.    И   получается   сплошной
туристический восторг, а никакая ни красота, во всяком  случае,
та, которой будет спасено человечество.
     -- А это Достоевский сказал, -- вставила Катерина.
     -- Я думаю, он погорячился, или уж, во всяком случае, имел
в виду совсем другую красоту.
     -- Погоди, ну, а золото?
     --  Золото  не  ржавеет,  то  есть  опять-таки живет почти
вечно.
     -- Ну хорошо, а в архитектуре? Где там волны?
       Андрей улыбнулся.
     -- Ты мне специально удобные вопросы задаешь?
     -- Совсем нет, -- оторопела Катерина.
     -- Так ведь архитектура -- это же застывшая музыка...
     -- И музыка тоже, а я так люблю Моцарта...
     --  Музыка  бывает   разная.   Есть   и   такая,   которой
заслушиваются  даже  змеи.  Но, на самом деле, здесь просто так
арифметикой не обойдешься,  но  в  сущности  все  арифметически
просто,  как Египетская пирамида. Все дело в симметрии. Волны и
пирамиды с этой точки зрения совершенно одинаковы. Просто волны
-- это нечто неизменно повторяющееся во  времени,  а  пирамида,
или другая симметричная фигура, в пространстве.
     Андрей  взглянул  на  Катерину  и  заметил,  что она стала
понемногу умирать от его теории. Но остановится никак не мог:
     -- Вот, посмотри, -- достал из кармана старую октябрятскую
звездочку.
     -- Ой, дай посмотрю, -- обрадовалась Катерина. --  У  меня
была такая же.
     --  Если  повернуть  пятиконечную  звезду  на  одну  пятую
полного поворота -- то ничего  не  изменится,  получается  таже
волна.
     --  Ну  да,  не  изменится, смотри, Ленин тут упал на бок.
Андрей перевернул звездочку тыльной стороной.
     -- Вот смотри, -- он крутанул золотистую пентаграмму,  все
таже туристическая красота, она почти животная, и поэтому легко
доступна.  Как  компьютерная  музыка или музыка восточных гуру,
или те же мантры. И рифма в  стихах,  или  всякие  литературные
красоты...  вот  те уж точно пугают отточенными фразами. А есть
совсем другая красота, вернее  единственная  и  настоящая.  Она
берет не числом, а добротой, она человеческая, она, быть может,
совсем  неказистая,  ее  мало  кто видит, но для тебя это самое
прекрасное, потому что красиво не  то,  что  вечно,  а  то  что
делает  тебя  вечным,  хотя  бы  и  в  душе.  У  нас дома самым
роскошным был светлый лакированный буфет из  обычной  сосны.  А
еще  был  старый  треснувший  табурет, на который я становился,
чтобы  достать  из  буфета  фотографию   отца.   Мне   кажется,
прекраснее того табурета ничего в мире нет.
     --  Но прекрасные голубые горы, они ведь для какого-нибудь
Тибетского пастуха что твой табурет.
     -- Для пастуха --  да,  он  их  очеловечил  своей  жизнью,
своими  детством,  своими  предками,  он видит вовсе не то, что
видим мы, равнинные жители. И так же с буддизмом, для европейца
это туристический восторг, уход от мира, а для японца  это  как
мой старый табурет.
     --  Но  если бы табурет был из красного дерева, неужели он
был хуже?
     -- Не был, -ответил Андрей, -- потому что  порода  тут  не
причем.
     Катерина  как-то  слишком  понимающе  улыбнулась,  а потом
сказала:
     -- Но ты-то полюбил меня за породу.
     Андрей остановился.
     -- Ты зачем меня позвала?
     -- На твою любовь хотела еще разок посмотреть. Ведь любить
умеют очень немногие, да и то любят от ума или из  жадности.  А
твоя  любовь  совсем  редкая,  она  у тебя одна на всю жизнь, и
второй  раз  уж  так  никогда  не  полюбишь  и  получается   --
истратилось твое сердце на мерзкую тварь.
     -- Перестань, -- попросил Андрей.
     -- Ладно, ты и не веришь, ты и тогда не верил, и сейчас не
веришь,   --  Катерина  горько  усмехнулась.  --  Погляди,  что
творится в округе? Андрюша? Эх, не знаешь ты  ничего...  Ну  да
погоди жалеть меня, может я тоже свое слово еще не сказала.
     -- Я знаю, что не сказала, -- просто подтвердил Андрей.
     -- Умка, Умка, дай прижмусь, погреюсь, у сердца доброго...
-- Она обняла его, а тот так и стоял с опущенными руками.
     -- Отвези меня обратно, -- попросил Андрей.

     28

     В  этот  же  час  по  Москве  шел в задумчивости человек с
собакой. Так, бывает, впадают в задумчивость люди,  вынужденные
большую часть жизни отдаваться умственном труду, а поразмышлять
над  более  глубокими  или,  наоборот,  более  простыми  вещами
попросту не хватает времени. Иногда видишь, идет гражданин, при
этом особенно если  вокруг  тихая  редкая  погода,  размахивает
портфельчиком,    или    дипломатом,   или   даже   портативным
компьютером,  а  на  лице  его  застыло   какое-то   отрешенное
выражение. Почти наверняка он думает над вечным вопросом и ищет
какой-то  высший  смысл  своей  жизни.  Но сейчас никакой тихой
минутки не было и следа, а наоборот, хлестал  по  лицу  колючий
сухой  ветер.  Правда,  на  улицах  было  пустынно, но уж очень
неуютно. Тем не менее, этот  человек  был  точно  с  тем  самым
лицом.
     -- Чего ж они ждут от меня? Помешательства, припадков или,
по крайней  мере,  горячки?  --  Он  прислушался  к себе. Нет и
следа. Наоборот, он здоров как никогда. Даже насморк  и  грипп,
которые  всегда настигали его осенью, теперь и не предвиделись.
Нет, немного кружилась голова, особенно вначале,  когда  рычаги
были  приведены  в действие, но это уж скорее головокружение от
успехов.  Да  и  верил  ли  он  в  успех,  т.е.  в   полный   и
стопроцентный? Нет, конечно!
     Ведь и там, в электричке, было всего шесть к восьми. И вот
получилось  же!  Следовательно,  это  мой  мир,  и моя Пустота.
Слышь, Умка? Это наша с тобой Пустота. Он прислушался  к  себе,
будто  пытаясь  проверить  --  нет ли чего постороннего, нет ли
какой зацепочки, или бороздки? Нет, все чисто и никаких причин,
только злой холодный ветер шумит в ушах. -- Они думают,  --  Он
обвел  рукой вокруг, -- Это есть главный результат, ха, главный
результат, Умка, состоит в том, чтобы не было причин.  Я  один,
абсолютно  один, и ничего страшного не происходит! Не в этом ли
величие замысла Вселенной?
     За  спиной  из  подворотни  выскочила  группа  подростков.
Весело  матерясь,  компания  "для  сугреву"  гнала впереди себя
пустую пластмассовую бутылку. Завидев ночного пешехода,  братва
приумолкла и перешла на другую сторону улицы. Передний, высокий
парнишка,  напоминавший  перевернутый испанский восклицательный
знак, поправил черные очки и его братки сделали тоже самое.
     -- Неужто сам? -- удивился прыщавый парнишка,  пряча,  как
монах, в нейлоновый капюшон шишковатую голову. -Бубнит чего-то.
     --  Умри,  --  тихо  буркнул  высокий,  --  За...  тебя  в
таракана, будешь потом мантры петь, как тот пес.
     -- Да ну, он же нас из такой  ж...  в  люди  вывел,  зачем
ему...
     --  Да  умри,  я  сказал, пусть пройдет. -- еще раз шепнул
высокий, и,  вдруг  переменился  и  стал  говорить  громко,  --
Впрочем, как ты, говоришь, Гурджиев называл эти танцы?
     --  Поиском  собственного  Я  или,  проще говоря, сущности
человека. -- ответил прыщавый.
     -- Зачем искать эту самую сущность, если вот он я?
     --  Ты  это  не  ты,  это,  примерно   как   у   Юнга,   с
бессознательной памятью прошлого, только, наоборот.
     -- Выражайся яснее, -- попросил высокий, потрясая точечной
головкой.
     --  Ну  б...  ,  помнишь, в ночном клубе я рубашку на себе
порвал, а ты подошел и спросил о Платоновской космологии?
     -- Да, под мальчика, который хочет в Тамбов.
     -- Я сказал,  что  космос  идей  невозможен  без  ощущения
реальности.
     -- Ага.
     --  Ну так я с... -- прыщавый стал необыкновенно серьезен.
-- Все это было наносное, в ту минуту, из-за песни.  Понимаешь,
этот  Тамбов,  это  идея  или реальность? Подумал я. Меня певец
сбил. Вот я и брякнул, прости.
     -- Так и что же на самом деле? -- строго спросил высокий.
     -- На самом деле тетка у меня в Тамбове  третий  месяц  не
получает  зарплату. Так вот это неполучение зарплаты, результат
неправляции трансляции...
     -- Не мельчи.
     -- Да в испанском варианте, Тамбов  означает  Травахо,  то
есть работу, а так как мальчик хочет Травахо, значит пока ее не
имеет, вот и в Тамбове нет работы, ну и, конечно, зарплаты тоже
нет.
     -- Толково, ну, а если без Тамбова?
     --  В  сущности,  по-суффийски,  ни работы, ни идеи работы
тоже нет, следовательно, и реальности нет.
     -- Молодец,  что  признался,  --  похвалил  долговязый,  и
сильно ударил по бутылке.
     Человек  усмехнулся  и свернул на Пушкинскую улицу, а там,
не повстречав никого, вышел на площадь. Здесь его уже поджидала
небольшая группка людей, человек десять-двенадцать,  не  более.
Если  бы не глухая ночь, то можно было подумать, что на площади
происходит пикетирование классика "Обществом слепых России".
     Все как один были в черных очках и с тросточками. Памятник
создателю Маленьких Трагедий  был  зачехлен  и  как-то  странно
позвякивал,   как   будто  вокруг  была  не  Москва,  а  палуба
рыболовецкого  сейнера.  Чуть  поодаль  на  фоне   притушенного
Макдональдса  блестели заиндевелые трубы пожарной бригады. Судя
по всему, речи уже отзвучали,  и  собравшиеся  только  и  ждали
когда появится этот ночной пешеход.
     Он напрямую подошел к постаменту, дал себя ощупать грузной
дамочке,  и  та  ему  вручила  конец  грубой  веревки, уходящей
куда-то к  голове  Александра  Сергеевича.  Человек  дернул  за
веревку. Чехол, сшитый из парашютной ткани с эмблемой десантных
войск, взлетел, подхваченный сильным порывом ветра, и пал точно
на  головы оркестра. Раздалась бодрая музыка, и пес задрал лапу
над серым полированным гранитом. Если бы  собравшиеся  не  были
слепыми,  то  обнаружили  бы на пьедестале произведение кузнеца
Демидова.
     Еще  не  доиграла  музыка,  а  гражданин  с  собакой   уже
поднимались  по  лестнице  в  помещение  бывшей  редакции. Пес,
привычно  перескакивая  ступени,  побежал   вперед,   а   Вадим
Георгиевич достал спички и зажег керосиновую лампу.
     --  Конечно,  есть  определенные  недоделки  и странности.
-продолжал гражданин, как будто собака была рядом, -- Например,
эти совпадения. Может быть кого-то они и напугали бы, но я-  то
знаю,  здесь  работа подсознания, синдром Раскольникова. Нет, я
совсем другое и как же без совпадений, если я  серьезно  взялся
за дело.
     Это  же  как  с  протухшими  тремя процентами, конечно, со
стороны казалось, план случайно завышен.
     У двери проснулся вахтер и спросил:
     -- Уже день?
     -- Нет, ночь.
     Вахтер, потягиваясь, встал и нехотя забрался  на  гоночный
велосипед,  у которого колеса были сняты, а цепь была наброшена
на  маленькую  звездочку  дачной  силовой   установки.   Старик
поправил очки и включил пятую скорость. Тускло, как в кинозале,
засветилась   аварийка,   и   Вадим,   больше  ориентируясь  по
блистающим в коридоре собачьим глазам, зашел в себе в  комнату.
Отодвинул  настольную  лампу,  поставил  керосинку  и  запустил
компьютер.

     29

     -- Понимаешь, майор, наверняка существует противоядие,  --
рассуждал  доктор,  сидя  по правую руку от водителя, -- Тоже в
словесном  виде,   только   одна   загвоздка,   нужно   сначала
"гиперболоид" раскурочить.
     -- Во-первых, я полковник, а во-вторых, не вздумай.
     --  Извини,  Вениамин  Семенович,  майор, полковник, какая
теперь разница. А прочесть  бы  надо,  да  вот,  что  делать  с
больными,   не   знаю,  детвора  еще,  беспризорники.  Не  могу
рисковать.
     -- А я сказал, не вздумай.
     -- Да ладно, --  Доктор  попытался  смахнуть  прилипший  с
наружной стороны листок.
          Потом наклонился и прочел:
     -- "Уголовный кодекс Российской Федерации".
     -- Судить его надо, -- зло выдавил Воропаев.
     --  Чем  именно  судить?  Уж  не  этим ли? -- доктор опять
тыкнул в листок. Или ты к званию  еще  и  должность  прибавишь:
Верховный  Судья  Всея  Руси.  А  по  какой  статье?  По статье
Бахтина, "К философии поступка"?
     -- Есть один вариант.
     -- Ну?
     -- Чистосердечное признание.
     Доктор рассмеялся и потом, подражая отцу Серафиму, изрек:
     -- Покайся сын мой! Да, господин майор,  ты,  оказывается,
либерал,  то  есть  романтик, неужто, думаешь падет на колени и
землю целовать будет. Вряд ли.
     -- Да ведь мужик вроде умный, -- не сдавался Воропаев.
     -- Слушай, умный, это точно, только  пока  он  до  главных
вопросов доберется, мы тут все передохнем.
     --  Не  знаю.  Ничего  не  знаю. Дел по горло. Из зрячих в
комитете один Заруков,  вот  и  мечемся  между  солнцевскими  и
люберецкими.  Кстати,  парни  попадаются ничего, как-то на фоне
всего остального даже интеллигентные.
     -- А чего же  ты  поскромничал,  назначил  бы  сразу  себя
генералиссимусом.
     Воропаев тяжело посмотрел на пролетающие мимо джипы.
     --  Ты прав. Что майор, что генералисимус, один хрен. Ведь
все одна видимость, а фактически у  меня  нет  никакой  власти,
понимаешь?   Все   висит   на   одной  неизвестности.  Народ  в
недоумении, братва еще до конца не разобралась,  что  в  натуре
никакой  власти нет, ведь она привыкла быть вне закона, и сходу
так и поверить не может, что и закона никакого нет, да может  и
знает  чего,  но  и  сам  подумай,  куда ей двигаться, если все
дозволено. Вот мы и играемся в  прятки  --  никак  друг  дружку
найти  не  можем...  Но и мне, кроме блефа, ничего не остается,
иначе -- кранты нам всем.
     -- Ты его то видел?
     -- Да.
     -- И что думаешь, псих?
     -- Конечно псих. Говорит, управляет  миром.  Так,  знаешь,
как бы в шутку, а губы-то подрагивают. Следовательно, верит.
     -- Да не Кашпировский ли его фамилия?
     -- По манере очень напоминает. Та же железная уверенность,
фразы   строит   безо   всяких   неопределенностей,  без  этой,
понимаешь, нашей дребедени -- будто, кажется,  словно  --  безо
всяких там сослагательных наклонений, просто от спинного мозга,
как   в   гипнозе,   четким,   уверенным   голосом,   ну  точно
Кашпировский, только, на интеллектуальном уровне.
     Доктор беспокойно теребил воропаевский рукав.
     -- Погоди, значит не слухи это, я думал -- так, анекдот на
фоне всеобщей разрухи. Ах ты, господи,  то  есть  он  сам  себя
считает  режиссером,  а  мы  как бы актеришки, в его спектакле,
погоди, погоди, да остановись ты.
     Воропаев притормозил у очередной Демидовской конструкции.
     -- Значит, система Станиславского.
     -- Бери выше.
     -- Автором?! -- воскликнул доктор и уперся в  Самокопателя
невидящим взглядом.
     Потом,   похлопав  себя  по  внутреннему  карману,  уже  с
ожесточением, прошептал:
     -- Ничего, сдюжим.
     -- Эээ, чего там у тебя запрятано? Михаил Антонович, ну-ка
покажи, не хочешь? Знаю, гиперболоид там у тебя,  ты  мне  даже
думать  не  смей,  погляди  нас всего-ничего на целую страну, а
глубинка проснется, знаешь чего по утру бывает-то, с перепою  в
очень   нехорошем   настроении   русский   человек,  с  перепою
просыпается, страшен бывает во гневе.
     -- Страшен мир, может быть, и  вправду  все  это  выдумка,
фантазия, больной сон, я тебе говорил -- давай проснемся.
     -- Плевать, сон не сон, это все философия, нужно свое дело
делать.  Вон  Андрей  вытравляет  гиперболоид из паутины... Эх,
жаль парня.
     -- Тьфу, ты, -- в  сердцах  сплюнул  доктор,  --  Чего  ты
прикидываешься  простачком?  Ну,  а если он прав? Если он, этот
Новый Человек, прав?
     Воропаев серьезно посмотрел на доктора:
     -- А если даже и прав! Да пусть так, пусть мы не  люди,  а
только  персонажи, что же, свинством жить? Что же нам, остается
одна логика да философия? Нет,  Михаил  Антонович,  не  только,
чувствую  должно  быть  что-то еще. Да и не наша эта философия.
Самые подленькие открытия вовсе не в науке и технике  с  ихними
бомбами, самые страшные открытия происходят в философии, потому
что нельзя открыть новой морали для человека.
     То  есть  открыть-то можно, и уж понаоткрывали, не приведи
Господи... как только  не  боятся,  черти?  Нет,  не  наша  эта
философия. Слышь, доктор, не русская.
     -- Неужели ж думаешь, есть русская?
     --  Обязательно,  верю и знаю, только не эта математика, с
Кантом, и Декартом, из А вытекает Вэ, а из Вэ вытекает Сэ.  Нет
уж,  бросьте,  господа, хрена, если человеку неудобно, то пусть
никуда не вытекает, пусть уж лучше так совсем, остается,  пусть
вытекает,  если  не  подло,  а если подло -- хрена! -- Воропаев
почти кричал, как доктор тогда в ординаторской.
     -- А кто же будет определять, хреново  или  так