Владимир Хлумов.
     Прелесть

     (Повесть о Новом Человеке)


      * ЧАСТЬ ПЕРВАЯ *

     1

     Сквозь  волнистые  туманы, расстилавшиеся над сентябрьским
подмосковьем, неслась первая электричка. Она уверенно рассекала
утреннюю прохладу и сверху казалась упрямой зеленой  гусеницей,
в  голове  которой поблескивали два удивленных глаза. Стройное,
суставчатое тельце грациозно изгибалось вдоль серебристых нитей
железной дороги, огибая золотистые поля с березовыми островами,
поспешая привезти в столицу страшный груз третьего  вагона.  На
последнем  перед  Москвой  полустанке  из третьего вагона вышел
коротко стриженный худощавый господин в  черных  очках.  Правая
его  рука  была  как-то  неестественно отодвинута от туловища и
неподвижна,  будто  там  под  мышкой  он  что-то  прижимал.  На
платформе  сидела  нищенка  с  грязным  мальчиком.  Та,  словно
магнитная стрелка, провернулась вслед за ним, указуя протянутой
ладонью. Неумно ранним утром искать милостыни, и следовательно,
эта женщина и ее сын так тут и проспали всю ночь, а теперь  уже
решили воспользоваться первым прохожим. Гражданин почти скрылся
в  тоннеле, когда мальчик вспорхнул с острого маминого колена и
быстро догнал его, схватив за локоть цепкими грязными пальцами:
     -- Дядь, дай денег на хлеб.
     Дядя полез свободной рукой в карман.
     -- Не думайте, что я попрошайка -- я их  могу  заработать,
-- мальчик взял неожиданно крупную купюру и сконфузился.
     -- Бог с ними, -- великодушно бросил дядя и повернулся.
     -- И с нами.
     -- Что с нами?
     -- Он.
     Дядя снова попытался уйти, но мальчишка продолжил.
     -- Я теперь тоже не верю в Бога.
     Дядя с интересом повернул лицо к мальчику.
     --  Я  много  думал,  и  теперь  тоже  в  Бога не верю. --
повторил мальчик,  пытаясь  разглядеть  недоумение  за  черными
очками незнакомца.
      Но  истинная  реакция гражданина была скрыта, ибо остатки
лица вне черных стекол ничего не выражали.
     -- С чего ты взял, будто я не верю?
     -- Да вы про деньги сказали: черт с ними.
     -- Разве?
     -- Точно.
     Мужчина прижал оттопыренную руку и повернулся.
     -- Если захотите  еще  поговорить,  приходите,  мы  тут  с
Дашкой всегда работаем. Она под мать, я -- под сына.
     Дальше  господин  в очках вышел через тоннель к автобусным
остановкам.  На  безлюдном  фоне  желтый  "Икарус",   окутанный
клубами дизельного дыма, уютно урчал, приглашая войти открытыми
дверьми.  Рядом  с  остановкой  сидела  пегая, с черным в форме
Латинской Америки пятном на лбу, дворняга.  Гражданин  потрепал
ее по загривку и достал сигарету. Здесь уже выяснилось, что под
курткой  он прятал обычный полиэтиленовый пакет с желтым кругом
на синем фоне. Собака доверчиво прижалась, заглядывая в черные,
ничего не отражавшие, очки.
     -- Как тебя зовут?
     Собака вильнула хвостом, но промолчала.
     -- Ты не Мескалито и там, -- гражданин  показал  рукой  на
Мытищи,  --  не  Аризона. Ты Умка. Умкой тебя зовут, -- человек
нарек пса и выстрелил сигаретой под автобусное брюхо.
     -- Мне пора.
     Он запрыгнул в автобус, и собака последовала за ним. Когда
автобус тронулся, гражданин снял очки и щурясь,  стал  смотреть
на  уплывающий  мимо  пейзаж. Сбоку пригревало последнее солнце
короткого  русского  лета,  а  снизу  шло  собачье  тепло.   Он
расслабился,  и  очки выпали из рук. Теперь обнаружилось, что с
обратной стороны стекла были тщательно заклеены плотной  черной
бумагой.   Такую  применяют  в  фотографии,  чтобы  уберечь  от
случайного света нежную чувствительную поверхность.

     2

     Сначала  ему  показалось,  что  где-то  рядом,  в   глухой
подворотне,  роняют  на  землю  мешки с песком или цементом. Он
остановился,  оглянулся.  Вокруг  никого.  Поздний  вечер.   На
соседнем  столбе  с  монотонным  гудением сиротливо трепыхалась
неоновая  лампочка,  едва  освещая  кирпичную  арку,   уходящую
куда-то  в  темень  старого  московского  двора.  Почти  вся ее
электрическая энергия уходила в нервное зудящее звучание. Снова
хлюпнуло, и кто-то выматерился.  Впрочем,  слышно  было  плохо,
звук  шел как из бочки или из колодца. Ему даже почудилось, что
на этот раз мешок, ударившись  об  асфальт,  екнул.  Так  екает
мягкая  детская  игрушка,  когда на нее наступишь спросонья. За
спиной послышались шаги. Он повернулся и  облегченно  вздохнул.
Запоздалый  пешеход  направлялся прямо в арку. Даже в полумраке
было видно, что человек крупный, взрослый, походка уверенная, и
идет, посвистывая. В шагах  пяти  прохожий  заметил  его  тощий
силуэт,  но даже и не вздрогнул. Через несколько мгновений упал
очередной мешок, и теперь с явным  женским  воплем.  Незнакомец
остановился  и  стал  тоже  прислушиваться. Какое-то время было
тихо, и они оба так и стояли, не говоря друг  другу  ни  слова.
Потом послышалась серия глухих ударов, будто там, в подворотне,
тренировались  на боксерской груше. Но, конечно, этого не могло
быть в таком странном месте,  а,  скорее  всего,  там  выбивали
старый пыльный ковер.
     --  Будешь  еще,  сука?  --  Четко  и  ясно  донеслось  из
подворотни.
     Вместо ответа опять уронили мешок.
     -- Мразь, -- тихо сказал незнакомец,  сплюнул  и,  надеясь
обойти дом с другой стороны, растворился в ночи.
     Он  остался  один  на  один  с  этой  лампочкой,  аркой  и
хлюпающей  подворотней.   Сначала   тоже   шагнул   вослед   за
незнакомцем,  тем  более ему и надо было идти прямо, мимо этого
дома, ведь уже поздно, а он и так задержался, а завтра ни  свет
ни  заря  вставать.  Но здесь опять раздался голос, теперь явно
женский  или  детский,  но  какой-то  немного  хриплый,   будто
говорившему что-то мешало в горле.
     Он  остановился. Опять что-то глухо упало на землю. Он еще
немного постоял в нерешительности, с надеждой оглянулся вокруг,
и никого не обнаружив, обреченно ступил под арку.  Все  стихло.
Опасаясь  эха, -- он почему-то знал, каким громким оно бывает в
арках,  --  старался  не  шаркать.  Встал  у  стены,  чтобы  не
проектироваться  на  освещенную  улицу, и заглянул внутрь. Чуть
правее, на углу газона, между скрюченными  кустами,  поближе  к
детской  площадке увидел человека. Рядом стоял мусорный ящик, и
с этого расстояния только он один и  задавал  масштаб.  Человек
был  наполовину  выше  ящика  и  отсюда,  из-под  арки, казался
гигантом. Гигант неподвижно склонился над  темным  бесформенным
холмиком.
     Холмик  зашевелился  и,  постанывая, начал приподниматься.
Казалось, из некой фантастической смеси, составленной из грунта
и темноты, вылепливалась человеческая фигура.
     Появились  ступни,  колени,  торс,   неведомый   скульптор
переходил к бюсту, но вдруг остановился. Хотелось, чтобы фигура
росла дальше и, по крайней мере, выросла бы вровень с гигантом.
Но  теперь  стало  ясно  --  продолжения  не  будет,  а все что
получилась, так это худенькая маленькая девушка. Гигант схватил
левой рукой девчушку, а правую отвел для удара.
     -- Ну... --  выдавил,  еле  сдерживая  свирепость  кулака,
мужик.
     --  Сволочь, -- сказала девушка и захлебнулась от сильного
удара в грудь.
     Она как-то обмякла, и мужик еще прибавил два раза с  тупой
невыносимой  монотонностью.  Потом  отпустил левую руку и снова
появился холмик.
     Все поплыло, как будто мир стал легче воздуха. Почему  она
не  кричит,  почему  не  позовет на помощь, стучало в его умной
голове. Он осмотрелся опять. Светились окна, не так  много,  но
все-таки  были,  хотя,  конечно,  за  плотно закрытыми ставнями
нельзя было услышать этого безумного девичьего упорства.  Страх
сковал  его, он стоял, не смея шагнуть вперед, но и уйти уже не
мог.
     Что делать? Почему так? Отчего она так себя ведет,  словно
не  верит  в  поддержку  со стороны? Теперь скульптор совсем не
спешил, да и вышло у него совсем кривенько, скособочено,  будто
позабыл  мастерство.  Она  уже  не  стояла,  а  покачивалась на
полусогнутых ногах,  потом  как-то  выправилась  на  минутку  и
плюнула  вверх  в  лицо изуверу. Что же она делает, разве ж так
можно, нет и нет, ведь это больно -- так  упрямится,  ну  уйди,
убеги  или  хотя  бы  закричи.  Истязатель,  не успев от ярости
придержать жертву, ударил так, что она отлетела метра на два  и
хлюпнулась  там,  ударившись  о  край песочницы. Потом медленно
подошел, постоял секунду и принялся бить жертву ногой,  сначала
яростно,  исступленно,  со  злобой,  а  потом уже от ненависти,
может быть  и  к  себе,  а  совсем  позже  как-то  по  инерции,
монотонно  и  бессмысленно. Удары были почти беззвучные, как бы
мертвые. То  есть  били-то  по  живому,  больно  и  глухо,  без
киношных  эффектов.  Невозможно было представить, что она могла
выжить, и казалось, что внутри у неподвижного  наблюдателя  все
горело.   Он   физически   ощущал,  как  лопаются  сосуды,  как
растекается свекольная жидкость, заполняя легкие  подрагивающие
ткани.  Все  почернело,  и  он припал на колено, до боли сжимая
кирпичный косяк.
     Вдруг за площадкой послышались другие  голоса.  Оказались,
какие-то  хмельные  парни  и  девушки.  Видно,  компания  шла с
вечеринки. Сильные, чуть пьяные люди.  Двое,  заметив  побоище,
подошли к жертве. Подняли.
     -- Не трожь... -- крикнул мужик.
     Теперь  казалось,  что  и  он  был  пьян. Или он сам вдруг
прикинулся пьяным.
     -- Ты что с бабой наделал? Ты ж ее убьешь! -- сказал  один
из парней.
     --  Это моя баба, не трожь... -- мужик совсем уже качался,
будто еле стоял на ногах.
     -- Ладно, иди проспись.
       Второй  парень  довольно  сильно  оттолкнул  изверга,  и
подхватив девчонку, пошел в сторону. Та вначале тащила по земли
свои  ноги,  потом  как-то ожила, встала, выдернула руки и сама
пошла за компанией. Мужик постоял немного, вытер ладонью  лицо,
стряхнул что-то наземь и побрел в другую сторону.
     Никого не осталось. Только неподвижное скрюченное тело под
аркой.  Он  видел  эту  фигурку  со  стороны, как будто сам был
чем-то другим, да он и вправду стал совсем не человек, с  душой
и  телом,  а  только одна душа. Да ведь это смерть, мелькнуло в
измученном мозгу, и он проснулся. Стояла ночь или очень  раннее
утро, надо было собираться в путь.

     3

     --  Я  тебя  спрашиваю,  был  запах  или нет? -- крикнул в
трубку Воропаев.
     -- Запаха не было, а дух был. Даже,  я  бы  сказал,  душно
было, Вениамин Семенович.
     Что   он   такое  несет,  подумал  Воропаев,  сам  наверно
надышался.
     -- Что ты несешь, Заруков, говори прямо: газом  пахло  или
нет, химиков вызвали?
     --  Химиков  вызвали, газ не установлен, ну еще проверяют,
но  по-моему,  обычная  потеря  сознания  от  духоты.   Удушье,
Вениамин   Семенович.   Восемь   человек   вынесли...  движение
восстановлено.
     -- Да плевать мне на движение, люди живы?
     -- Вам лучше прямо в клинику, в первую градскую.
     Воропаев выругался и  бросил  телефон  на  сиденье.  Завел
мотор, да призадумался, словно васнецовский витязь из рекламной
паузы.  Копьем  всадник водил как первоклассник по писанному на
камне тексту.
     Электричка пришла на Ленинградский. Значит,  скорая  будет
ехать  минут  тридцать.  Мне  же  лучше по Ленинскому. Воропаев
кинул фонарь на крышу и рванул на Миклухо-Маклая.

     4

     Когда маленький зеленый человечек стал неуклюже перебирать
лапками,  и  люди  устремились  вдоль  зебры  на   ту   сторону
Ленинского  проспекта,  Андрей  не  шелохнулся. Его неподвижное
лицо чуть оживилось и стало напоминать предстартовую фотографию
первого космонавта. Но это впечатление было  бы  обманчивым,  а
точнее, желанным. Еще накануне вечером битый час он стоял перед
зеркалом,  изображая  из  себя  первопроходца.  Делал  стальные
неприступные  глаза,  играл  желваками,   отчего   худое   лицо
становилось  просто  изможденным  и  скорее даже жалким. Как ни
старался, но желаемого сходства не возникало. Да разве  дело  в
выражении  лица?  Конечно  нет, главное поверить, а уж с тем ли
лицом, не столь важно. Последнее повторялось  высохшими  губами
до  самого  утра.  В  результате  теперь он больше напоминал не
первого космонавта, а водолаза, да еще к  тому  же  страдающего
кессонной болезнью.
     Наконец  зеленый  человечек вздрогнул, как-то конвульсивно
сложил лапки и исчез. Андрею стало  жаль  маленького  пешехода,
вся  судьба  которого давно расписана конструктором светофора и
состоит лишь в том, чтобы  каждые  несколько  минут  умирать  и
возрождаться только для того, чтобы перебирать лапками. Неужели
и  я подобен ему? Неужели мы все были созданы по чьей-то воле и
вынуждены подчиняться его холодному расчету?
     Потом вместо зеленого появился  красный  человечек,  очень
похожий  на  первого,  но  абсолютно  неподвижный. Андрей надел
черные очки и шагнул на мостовую.  Поразному  встретили  дикого
пешехода   четыре   полосы   Ленинского   проспекта.   Ближняя,
возглавляемая   свинцовым   мерседесом   шестисотого   калибра,
огромным и гладким, как гигантский снаряд пушки
 Дора, стартанула первой. Андрей только почувствовал нестрашный удар
зеркалом бокового вида, -- оно чуть подогнулось, клацнуло и встало
обратно.
     Донеслась  грубая  брань, и Мерседес улетел в юго-западном
направлении.
     Следовавшая  за  мерседесом  белая,  в  желтый   мовильных
пятнах,   копейка,   собранная  из  итальянских  деталей  эпохи
неореализма, едва разошлась и тут  же  притормозила,  пропуская
пешего  идиота.  Ее  нынешний  хозяин,  наверное  четвертый или
пятый, не успел даже что-либо крикнуть -- и замер от удивления.
Идиот шел, не  сбавляя  шагу,  прямо  под  колеса  Вольво  240,
выгоревшей еще лет пять назад в Южной Вестфалии.
     Шведский   волчок,  спереди  напоминавший  железнодорожную
дрезину,  и   не   думал   тормозить.   Столкновение   казалось
неминуемым,  но  в последнюю секунду водитель наконец обнаружил
препятствие и стал брать влево. Послышались отчаянные сигналы и
визг  тормозных  колодок  с  третьего   ряда.   Полосы   начали
изгибаться  и  притормаживать. Задние ряды, не ведающие причину
затора, нетерпеливо сигналили и матерились в окна. Поток встал.
     Андрей  четко,  по-хозяйски,  прошествовал   на   середину
проспекта   и,   лишь   выбираясь   на  спасительный  островок,
споткнулся на левую ногу. Постоял  секунду,  пытаясь  вспомнить
народную  примету. Наверное, к интересной встрече, подумал он и
шагнул далее. Здесь уже вовсю  свирепствовало  дикое  столичное
движение.   Все   было   пропитано  отчаянной  русской  удалью,
гусарской бесшабашностью и великой открытостью русского  народа
ко  всему иноземному и прекрасному. Все неслось, пело, тряслось
и будто кричало: посторонитесь, прочие народы и другие  страны.
Но  прочих  стран  не было и в помине, а из народов был обычный
молодой человек девяностых годов.  Трагический  конец  Андреева
похода  был очевиден. Но Андрей с упрямством фанатика настаивал
на своем. И наверное, не без оснований. Во всяком случае,  едва
Андрей  чудом  проскочил  между  двумя джипами с хромированными
скулами, откуда-то справа, со стороны Миклухо-Маклая, из  диких
компьютерных недр старой и новой электроник, завыла милицейская
сирена. То гнал свою шестерку Воропаев. Синим мигающим пламенем
и  эллинским  воем он распугивал движение, спасая нарушителя от
гибели. Впрочем, именно Воропаев теперь представлял  наибольшую
опасность  для  Андрея,  ибо  в  этот момент снова ожил зеленый
человечек.  В  последний  миг  Воропаев  заметил  жертву,  стал
тормозить  и подворачивать, но было уж поздно: правым крылом он
задел пешехода, и тот покорно, переняв инерцию машины,  полетел
на обочину.
     --  Ну  блин,  денек,  -- выругался Воропаев, гася остатки
скорости.
     Слово "блин" он  подхватил  у  своей  семилетней  дочки  и
теперь его часто употреблял.
     Когда  Андрей  взлетел  над  Ленинским  проспектом, словно
зазевавшийся голубь из-под колеса автомобиля, ему стало легко и
приятно. Городское пространство пропало напрочь, а вместо  него
не  появилось  ровным  счетом ничего. Однако у этого ничто была
внутренность и наружность, и было, кажется, еще что-то,  что-то
страшно  знакомое,  далекое  и  ускользающее.  Последнее сладко
сжимало внутри, и ему казалось, еще мгновение  и  он  вспомнит,
что  оно  есть  такое,  но  тут  снаружи послышался материнский
голос:
     -- Уууу-м-кааааа.
     -- Мама, -- вскрикнул Андрей и открыл глаза.
     Сверху над ним нависло огромное воропаевское тело.
     -- Ты жив, парень?
     Андрей встряхнул головой и резво встал на ноги.
     -- Эй, ты что это, ну-ка ляг обратно,  дурак,  у  тебя  же
шок.
     Но  Андрей,  не  слушая  команды, принялся ходить кругами,
пристально рассматривая землю.
     -- Что-то  потерял?  --  все-таки  радуясь  живости  своей
жертвы, спросил Воропаев.
     Он  уже  видел,  что  кроме  ушибов  у  потерпевшего все в
порядке.
       -Очки.
     Воропаев оглянулся и под  обгоревшей  от  выхлопных  газов
липой   увидел   искомый   предмет.  Повертев  в  руках  бывшее
оптическое  приспособление  с  оторванной  дужкой,  Воропаев  в
недоумении спросил:
     -- Твое, что ли?
     --  Мое,  --  обрадовался  Андрей  и снова услышал далекий
свист, впервые обнаруженный в полете. Потом растопырил пальцы и
убедившись, что они практически не дрожат, улыбнулся.  Воропаев
не  торопился.  Его  жертва  не  просто  была в шоке, а судя по
счастливому выражению лица, в необычайно сильном шоке.
     -- Зачем же ты их заклеил?
     -- Что бы видеть! -- почти восторженно ответил Андрей.
     Стало быть, все-таки шок, -- подумал Воропаев и  поднял  с
земли студенческий билет.
     --  Андрей Алексеевич Умов, студент пятого курса Вэ Эм Кэ,
-- задумчиво прочел Воропаев, и опять уставился на очки.
     -- И ты через них смотрел?
     -- Смотреть нельзя, а можно только видеть.
     -- Это как же? -- простодушно удивился Воропаев.
     -- Вы не поймете.
     Андрей наконец выхватил очки и, сделав два шага, припал на
левую ногу.
     --  Ну-ка,  господин  студент,  полезай  в   машину,   нам
определенно по пути.

     5

     Вечером   в   палатах   первой  градской  Воропаев  провел
предварительный  опрос  оставшихся  в  живых.  Их  было   трое:
девушка,  манекенщица от Юдашкина, по паспорту Катерина Юрьевна
Смирягина, двадцати лет отроду, сбежавшая еще  ночью  с  дачной
вечеринки   на   станцию,   отец   Серафим  из  храма  Димитрия
Солунского, что в Клинского районе, ехавший
 к ранней обедне на престол в один из Московских храмов,  и здоровый
пьяный битюг с документами  продавца одной частной фирмы. От битюга
толку не было, -- он, видно, так и проспал все сто километров Северной
железной дороги. Впрочем, от остальных толку было не более.
     Прежде   он   приступил   к   отцу    Серафиму,    оставив
головокружительные плечики юдашкинской красавицы на потом.
     Поп лежал, выпустив поверх простыни рыжую курчавую бороду.
Казенное  покрывало  вкупе с подушкой напоминало загрунтованный
свинцовыми белилами холст, на котором отчетливо  вырисовывалась
голова  Иоанна  Крестителя.  Во  всяком  случае,  это было лицо
человека страждущего, больного, но непреклонного в своей вере.
     Воропаев слегка замешкался, не  зная  как  обратиться.  На
память  пришло недавнее телеинтервью с патриархом. Разговор шел
о засилии иноземных миссионеров, лжепророков и гуру,  хлынувших
на опустошенную диалектическим материализмом шестую часть суши.
Моложавый  собкор всячески напускал на себя благочестивый вид и
называл служителя церкви владыкой.
     -- Владыка, позвольте вас так  называть,  --  собкоровским
голосом  приступил  Воропаев,  --  я  старший  следователь  ФСБ
Вениамин Семенович Воропаев. Расскажите все по порядку.
     Тихо зашуршал миниатюрный диктофон.  Наверное  так  шуршит
тростник  на  земле  крестьянина  Иссы.  Отец  Серафим  даже не
взглянул на Воропаева.
     -- Батюшка, -- позвал следователь.