сторге, не хватало мне только столкновений с обслуживающим персоналом или,
иными словами, бунта на корабле, который не заставит себя  ждать.  Никто  не
захочет убирать навоз и ухаживать за лошадьми ради счастья лицезреть  Риверу
в седле.
   - Скажите, у вас большой стаж работы с лошадьми?
   - Я умею ездить верхом, - отрезал он.
   - На скаковых лошадях?
   - Я умею ездить верхом.
   Наш разговор зашел в тупик. Я попытался подступиться к  Ривере  с  другой
стороны:
   - Вы участвовали хоть в каких-нибудь скачках?
   - Я участвовал в любительских скачках.
   - Где?
   - В Италии и Германии.
   - Победили хоть в одной? Он мрачно посмотрел на меня.
   - Я победил в двух.
   И на том спасибо. По крайней мере, он не свалится с лошади.
   Победа в данном случае не играла роли, потому что его отец принадлежал  к
числу людей, способных подкупить фаворита и уничтожить любую оппозицию.
   - Но сейчас вы хотите стать профессионалом?
   - Да.
   - Тогда мне необходимо подать заявку, чтобы вам выдали жокейские права.
   - Я сам подам заявку. Я покачал головой.
   - Вам придется  получить  ученические  права,  а  представить  заявку  на
рассмотрение распорядителей должен буду именно я.
   - Я не желаю быть учеником.
   - Если вы не станете учеником, - терпеливо объяснил я, -  то  не  сможете
потребовать для себя скидки на вес. В Англии,  в  скачках  без  препятствий,
скидка на вес предоставляется только ученикам, иначе  ни  один  владелец  не
допустит, чтобы вы сели на его лошадь. Короче, если у вас не будет скидки на
вес, можете забыть о том, что когда-то вы собирались стать жокеем.
   - Мой отец... - проговорил он.
   - Ваш отец может кричать до посинения, - перебил я. - Его угрозы не стоят
выеденного яйца. Я не могу заставить владельцев поступать, как ему  хочется,
я могу лишь попытаться уговорить их. Если у вас  не  будет  скидки  на  вес,
уговаривать их - безнадежное дело.
   С каменным лицом Алессандро обдумывал мои слова.
   - Мой отец сказал, что получить права может каждый и  что  учеником  быть
необязательно.
   - Теоретически - верно.
   - Но на практике все по-другому.  -  Это  было  скорее  утверждение,  чем
вопрос: он ясно понял, о чем шла речь. И тут я задумался,  насколько  велико
его желание стать жокеем. Не исключено,  что,  прочитав  Ученический  Акт  и
разобравшись, к чему обязывает подобный документ,  он  просто  повернется  и
уйдет.
   Я порылся в одном из ящиков стола  Маргарет,  где  все  было  уложено  по
порядку, и вытащил отпечатанную копию соглашения.
   - Здесь требуется ваша подпись, - небрежно сказал я.
   Он прочитал текст, не моргнув глазом, что само по себе было  удивительно,
если принять во внимание пункты договора.
   Я стал вспоминать знакомые с детства слова:
   "...Ученик верно, преданно  и  честно  будет  служить  своему  Господину,
подчиняться ему и выполнять все его законные требования..,  и  не  уйдет  со
службы и не предаст  другому  дела  своего  Господина..,  и  будет  отдавать
Господину все деньги и другие предметы, которые ему заплатят за  проделанную
работу.., и во всех делах и поступках будет вести себя, как должно верному и
преданному Ученику..."
   Алессандро положил договор на стол и посмотрел на меня.
   - Я не могу этого подписать.
   - Необходима также подпись вашего отца, - пояснил я.
   - Он не подпишет.
   - Значит, говорить больше не о чем, - с облегчением сказал я, откидываясь
на спинку стула. Он вновь посмотрел на меня.
   - Адвокаты отца составят другое соглашение. Я пожал плечами.
   - Типовая форма обязательна. Статьи Акта были написаны еще в средние века
и относились к ученикам всех ремесел. Если вы измените дух и  букву  закона,
договор перестанет отвечать требованиям, необходимым для получения жокейских
прав.
   Наступило напряженное молчание.
   - Скажите,  там  говорится..,  что  ученик  должен  отдавать  все  деньги
господину.., значит, мне придется отдавать то, что я заработаю на скачках? -
В голосе его слышалось вполне понятное неподдельное изумление.
   - Там действительно есть такой пункт, - согласился я, - но в  наше  время
принято возвращать ученику половину денег, заработанных  им  на  скачках.  К
тому же, естественно, если вы  приняты  на  работу,  то  будете  еженедельно
получать жалованье.
   - Значит, если я выиграю дерби на Архангеле, половина того, что  заплатит
владелец, и половина денежного приза будет вашей?
   - Совершенно верно.
   - Это несправедливо!
   - Прежде чем переживать по этому поводу, неплохо бы для начала  выиграть,
- легкомысленно заявил я, и его лицо  тут  же  гневно  вспыхнуло  и  приняло
надменное выражение.
   - На хорошей лошади я выиграю!
   "Да ты шутник, парень", - подумал я, но ничего не ответил.
   Он резко встал, не говоря ни слова, взял со стола копию  договора,  вышел
из конторы и сел в машину.
   "Мерседес", еле слышно мурлыча, помчал его по дороге, а я остался  сидеть
на стуле Маргарет, втайне надеясь, что больше никогда не  увижу  Алессандро,
морщась от неутихающей головной боли и прикидывая,  поможет  тройной  бренди
моему исцелению или нет. Не помог.

***

   На следующее утро об Алессандро не было ни слуху  ни  духу,  и,  судя  по
всему,  день  обещал  быть  неплохим.  Колено  жеребца-двухлетки  напоминало
футбольный мяч, но жеребец больше не хромал и ступал довольно уверенно, а  у
Счастливчика Линдсея оказалась, как Этти и предполагала,  простая  царапина.
Престарелый велосипедист принял вчера вечером мои глубочайшие извинения плюс
десятифунтовую бумажку в качестве компенсации за синяки, и у меня  сложилось
впечатление, что теперь он готов попадать под  лошадь  сколько  потребуется,
если каждый раз  ему  светит  такая  же  прибавка  к  его  доходу.  Архангел
проскакал вполсилы шесть фарлонгов   по  склону  холма,  а  я  после  ночного  сна  стал
чувствовать себя значительно бодрее.
   Но Алессандро Ривера вернулся.
   Он подкатил все в том же "Мерседесе" с тем же личным шофером, как  только
мы с Этти закончили вечерний обход  и  вышли  из  последнего  денника,  и  я
подумал, что они, должно быть, стояли и наблюдали за нами с Бэри Роуд, чтобы
на этот раз не ждать ни секунды.
   Я кивнул головой в сторону конторы, и Алессандро пошел за мной следом.  Я
включил калорифер и сел на старое место. Он последовал моему примеру и сел в
вертящееся кресло.
   Сунув руку во внутренний карман, он достал договор  и  протянул  его  мне
через стол. Я развернул сложенную пополам бумагу и прежде всего посмотрел  в
самый конец. Документ вернулся ко мне в первозданном виде. Однако там стояли
теперь четыре  подписи:  Алессандро  Ривера,  Энсо  Ривера  и  подписи  двух
свидетелей, в специально отведенной графе.
   Я посмотрел на смелый, размашистый  почерк  обоих  Ривера  и  неуверенные
каракули  свидетелей.  Они  подписали  договор,  не  заполнив   анкеты,   не
потрудившись даже выяснить  размера  жалованья  и  времени,  которое  займет
ученичество.
   Алессандро внимательно наблюдал за мной. Я встретил взгляд  его  холодных
черных глаз.
   - Вы с отцом поступили  так  потому,  что  не  считаете  себя  связанными
никакими обязательствами, - медленно произнес я.
   Выражение его лица не изменилось.
   - Думайте, что хотите, - ответил он.
   И я стал думать. И понял, что сына нельзя считать таким же  преступником,
каким был его отец. Сын серьезно отнесся к своему ученичеству,  а  его  отец
просто на это плюнул.

Глава 4

   Небольшая частная палата в северной лондонской больнице, куда моего  отца
положили после автомобильной катастрофы,  казалось,  полностью  была  забита
какими-то каркасами, веревками, блоками  и  противовесами,  окружающими  его
постель. Обвисшие шторы в  цветах  закрывали  единственное  окно  с  высоким
подоконником, из которого был виден кусок стены стоящего напротив  здания  и
полоска неба. Раковина располагалась на уровне груди, и вместо обычных ручек
из нее торчали рычаги, которые надо было поворачивать локтями.  Кроме  того,
перед кроватью стояло нечто напоминающее кресло для посетителей и  тумбочка,
на которой в стакане воды лежала вставная челюсть.
   У бледно-желтых, цвета маргарина, стен не красовались корзины  цветов,  а
тумбочка не была завалена  визитными  карточками  с  пожеланиями  скорейшего
выздоровления. Отец не любил цветов и сразу отправил бы их  другим  больным,
что же касается пожеланий, не думаю,  чтобы  его  знакомые  могли  допустить
такой промах: отец считал подобные записки крайне вульгарными.
   Палата, в которой он лежал, была просто отвратительной и совсем не в  его
вкусе, хотя он мог позволить себе  вполне  нормальное  содержание.  Мне  же,
особенно в первые дни, казалось, что эффективнее этой больницы  на  свете  и
быть не может. В конце концов, как небрежно сообщил мне один  врач,  здешние
док  гора  только  тем  и  занимаются,  что  складывают  остатки  тел  после
автомобильных катастроф, столь часто происходящих на лондонских  шоссе.  Они
привыкли к этому. В этом госпитале куда больше пациентов после  аварий,  чем
обычных больных.
   Врач также сказал, что, по его мнению, я напрасно настаиваю на  отдельной
палате: в общей будет не так скучно. Я заверил его, что он плохо знает моего
отца. Врач пожал плечами и признался, что отдельные палаты оставляют  желать
лучшего. И он оказался прав. Отсюда хотелось бежать при первой возможности.
   Когда я зашел  навестить  отца  днем,  он  спал.  Непрекращающаяся  боль,
которую ему пришлось вынести на прошлой неделе, наложила  отпечаток  на  его
лицо: морщины углубились, под глазами легли черные тени, кожа стала серой, и
во сне отец выглядел таким беззащитным, каким я никогда его не видел. Уголки
рта, всегда крепко сжатого, были опущены. Прядь  седых  волос  ниспадала  на
лоб,  придавая  лицу  умиротворенное  выражение,  которое  могло  ввести   в
заблуждение людей, с ним незнакомых.
   Он не был добрым отцом В детстве я испытывал постоянный страх перед  ним,
в юности стал  презирать  и  только  за  последние  несколько  лет  научился
понимать его. Он обращался со мной сурово вовсе не потому, что хотел от меня
избавиться, и не потому, что я был ему неприятен: просто у него  не  хватало
воображения, и он не умел любить. Отец ни разу в жизни меня  не  ударил,  но
безжалостно наказывал одиночеством, не понимая, что пустяк  -  с  его  точки
зрения - может  обернуться  для  ребенка  настоящей  трагедией.  Когда  тебя
запирают в спальне по три-четыре  дня  кряду,  это  нельзя  назвать  слишком
жестоким, но я мучался от унижения и стыда, и мне никак не удавалось -  хотя
я старался изо всех сил, пока не стал самым послушным и забитым мальчишкой в
Ньюмаркете, - вести себя таким образом, чтобы он не квалифицировал буквально
каждый мой шаг как тяжелый проступок.
   Он послал меня  учиться  в  Итон,  что  на  поверку  оказалось  не  менее
жестоким, и, когда мне исполнилось шестнадцать лет, я убежал из дома.
   Я знал, что он так и не простил мне этого. Тетя передала мне его  гневные
слова о том, что он научил меня беспрекословно слушаться и ездить верхом  на
прекрасных лошадях, - какой отец сделал бы больше для своего сына?
   Он не предпринял никаких попыток вернуть меня,  и  в  течение  дальнейших
лет, за которые я добился успеха и  стал  независим  от  него  в  финансовом
отношении,   мы   ни   разу   не   поговорили.   В   конце   концов,   после
четырнадцатилетнего перерыва я отправился на скачки в Ас-кот, зная,  что  он
там будет, с твердым намерением помириться.
   Когда  я  сказал:  "Мистер  Гриффон..."  -  отец  отвернулся  от   группы
окружавших его людей  и  вопросительно  поднял  брови.  Он  меня  не  узнал.
Испытывая скорее удовлетворение, чем неловкость, я пояснил:  "Я  ваш  сын...
Нейл"
   Кроме удивления, на лице  его  не  отразилось  никаких  чувств,  и  после
молчаливого соглашения, что мы  обоюдно  не  будем  друг  другу  высказывать
претензий, он предложил в любое время заезжать в гости, если Ньюмаркет будет
мне по пути.
   С тех пор я навещал его три-четыре раза в год, к завтраку или  обеду,  но
ни разу не останавливался в доме и в тридцать лет научился смотреть на  него
совсем  другими  глазами,  чем  в  пятнадцать.  Его  поведение   ничуть   не
изменилось, и он все так  же  старался  что-то  запрещать,  критиковать  или
высказывать свое неодобрение, но так как я больше не нуждался в его мнении и
он не мог запереть меня  в  спальне,  когда  я  спорил,  его  общество  даже
доставляло мне какое-то болезненное удовольствие.
   Когда после автомобильной катастрофы меня срочно вызвали в Роули Лодж,  я
решил, что не буду спать в старой постели, а выберу любую другую спальню. Но
в  конце  концов  я  улегся  в  своей  комнате,  благо  она  была  для  меня
приготовлена, в то время как в остальных все предметы покрывал слой пыли.
   Множество воспоминаний затеснилось в моей голове, когда я увидел знакомую
с детства мебель и сотню раз перечитанные книги на маленькой книжной  полке;
но, как бы цинично я ни пытался улыбаться, мне так и не удалось в эту первую
ночь заснуть с закрытой дверью.

***

   Я сел в кресло и принялся читать "Тайме", лежавший  у  отца  на  кровати.
Желтая веснушчатая рука с вздувшимися венами  беспомощно  распростерлась  на
простыне, придавив очки  в  роговой  оправе,  снятые  отцом  перед  сном.  Я
неожиданно вспомнил, что, когда мне  исполнилось  семнадцать  лет,  я  купил
точно такую же оправу, только с простыми стеклами, чтобы выглядеть  солиднее
и старше в глазах моих клиентов. Не знаю, очки ли помогли, но дела мои пошли
успешно.
   Отец заворочался, застонал, и  восковые  пальцы  конвульсивно  сжались  в
кулак. Я встал. Лицо отца было искажено болью, на лбу выступили капли  пота,
но он почувствовал, что в палате кто-то есть, и быстро  открыл  глаза,  всем
своим видом показывая, что ничего особенного не происходит.
   - А-а.., это ты.
   - Я позову сестру.
   - Не надо. Сейчас.., пройдет.
   Тем не менее я его не послушался, и сестра, взглянув на часы,  приколотые
вверх циферблатом к нагрудному карману халата,  заявила,  что  пришло  время
принять таблетки.
   После того  как  отец  проглотил  лекарство  и  боль  утихла,  я  обратил
внимание, что за время моего отсутствия он успел вставить  зубы.  Стакан  на
тумбочке был пуст. У отца слишком сильно было развито  чувство  собственного
достоинства.
   - Ты нашел кого-нибудь на мое место? - спросил он.
   - Тебе удобно лежать? Может, поправить подушки? - предложил я.
   - Оставь подушки в покое, - отрезал он. - Ты нашел хорошего тренера?
   Я знал, что теперь отец не успокоится, пока не добьется ответа.
   - Нет, - сказал я. - В этом нет необходимости.
   - Что это значит?
   - Я решил остаться сам.
   Его  нижняя  челюсть  отвалилась,  совсем  как  у  Этти,   и   решительно
захлопнулась.
   - Невозможно. Ты - полный профан в конном спорте.  Тебе  не  выиграть  ни
одной скачки.
   - Лошади в прекрасной форме, Этти - тоже, а заявки ты можешь  составлять,
лежа в постели.
   - Я категорически запрещаю.  Ты  найдешь  знающего  тренера,  кандидатуру
которого я одобрю.  Не  хватает  только,  чтобы  драгоценными  чистокровками
занимались дилетанты. Изволь слушаться. Ты меня слышишь? Изволь слушаться.
   От болеутоляющих таблеток зрачки отца сузились, хотя язык  еще  не  начал
заплетаться.
   - С лошадьми все будет в порядке, - сказал я и подумал  о  Лунном  Камне,
Счастливчике Линдсее и двухлетке с разбитым коленом, страшно жалея,  что  не
могу раз и навсегда избавиться от всех неприятностей и, не  сходя  с  места,
передать бразды правления Бредону.
   - Если ты считаешь, - сказал он не без угрозы, - что управлять  скаковыми
конюшнями  так  же  просто,  как  продавать  антикварные  вещи,  ты   сильно
ошибаешься.
   - Я больше не занимаюсь антиквариатом, - спокойно ответил я. Как будто он
этого не знал.
   - Это два принципиально разных дела, - заявил он - Любое дело подчиняется
одним и тем же принципам.
   - Чушь.
   - Необходимо установить реальные цены и удовлетворить спрос покупателей.
   - Не думаю, что тебе удастся удовлетворить спрос на  фаворитов.  -  Голос
его звучал презрительно.
   - Почему же, - скромно ответил я. - Не вижу ничего сложного.
   - Вот как? -  ледяным  тоном  осведомился  он.  -  Ты  действительно  так
думаешь?
   - Да. Если только ты поможешь советами. Он окинул меня  долгим  взглядом,
пытаясь подыскать подходящий ответ. Зрачки его серых глаз сузились в  точки.
Челюсть расслабилась.
   - Ты должен найти замену, - сказал он чуть заплетающимся языком.
   Я  неопределенно  мотнул  головой,  и  наш  спор  на   сегодняшний   день
закончился. Потом он начал расспрашивать о проездках, по-видимому забыв, что
считает меня некомпетентным в этом вопросе, и внимательно выслушал мой отчет
о нагрузках по интенсивности и дистанции.  Когда  через  некоторое  время  я
собрался уходить, он опять спал.

***

   Я вложил ключ в замочную скважину своей собственной квартиры в  Хэмпстеде
и открыл дверь. Голос Джилли гулко разнесся по прихожей:
   - Я в спальне.
   Мне не удалось удержаться от улыбки. Джилли красила стены.
   - Думала, ты не придешь сегодня вечером, - сказала она,  подставляя  лицо
для поцелуя и разводя руки в стороны, чтобы не испачкать  меня  краской.  На
лбу у нее сиял светло-желтый мазок, блестящие каштановые волосы  запылились,
но она была в хорошем настроении и прекрасно  выглядела.  Несмотря  на  свои
тридцать  шесть  лет,  Джилли  имела  замечательную  фигуру,  которой  могла
позавидовать любая манекенщица, и во взгляде ее  серо-зеленых  глаз  сквозил
незаурядный ум - Как тебе нравится этот цвет? - спросила  она.  -  А  еще  я
купила коричневый с зеленым ковер и совершенно жуткие,  розовые  в  полоску,
занавески.
   - Ты шутишь.
   - Колер просто восхитительный.
   - Э-э-э... - сказал я, и она весело рассмеялась. Когда  Джилли  переехала
жить ко мне, моя квартира была  выдержана  в  строгом  вкусе:  белые  стены,
голубые шторы,  старинная  полированная  мебель.  Она  не  стала  заниматься
перестановкой, но Шаратон и Чиппендейл  перевернулись бы в гробу, увидев заново  отремонтированную  комнату,  где
стояли произведения их рук.
   - Ты очень устало выглядишь, - сказала она. - Хочешь кофе?
   - И сандвич, если дома есть хлеб. Она задумалась:
   - Где-то должны быть хрустящие хлебцы. Джилли вечно сидела на диетах, это
выражалось в том, что она просто переставала делать покупки. В результате мы
все время ходили по ресторанам, и, естественно, эффект от ее диет  получался
обратным задуманному.
   Она  внимательно  выслушивала  мои  рассуждения  по   поводу   протеинов,
содержащихся в яйцах и сыре, и со счастливым выражением на  лице  продолжала
уплетать все подряд, заставляя меня усомниться в том, что  ей  действительно
хочется обладать фигурой, достойной первого приза на конкурсе  красоты.  Она
серьезно садилась на диету лишь в том случае,  если  действительно  начинала
полнеть, и тогда  скидывала  несколько  килограммов.  Она  это  могла,  если
хотела. Что, впрочем, случалось крайне редко.
   -  Как  отец?  -  спросила  она,  когда  я  прожевывал  очередную  порцию
хрустящего хлебца со свежими помидорами, нарезанными кружочками.
   - У него сильные боли.
   - Неужели врачи не могут их снять?
   - Почему же. Сестра сказала мне сегодня, что через день-два все  будет  в
порядке. Врачи больше не беспокоятся за его ногу. Рана заживает, и скоро ему
станет легче.
   - Ведь он уже не молод. - Я кивнул.
   - Шестьдесят семь.
   - В этом возрасте кости долго срастаются.
   - Гм-м...
   - Ты уже подыскал кого-нибудь на его место?
   - Нет. Я сам решил остаться.
   - Вот это да, - сказала она. - Впрочем, я могла бы и раньше догадаться.
   Я вопросительно посмотрел на нее, перестав жевать.
   - Тебя хлебом не корми, только дай доказать самому  себе,  что  ты  любое
дело осилишь.
   - Только не это, - с чувством сказал я.
   - Ты не будеш