.
     -  Я  подслушивал,  -  говорит  стодвадцатилетний  голос,  гулкий   и
глубокий, как эхо в гробнице фараона. - Хотелось бы  повидаться  до  того,
как ты уйдешь. Другими словами, не мог бы ты уделить пару минут  старожилу
в его сумеречный час?
     - Иду прямо сейчас, дед, - говорит Чиб, сознавая, как сильно он любит
своего Старика. - Тебе принести чего-нибудь?
     - Да, и для желудка пищи, и для ума.
     Der Tag. Dies Irae.  Gotterdammerung.  Армагеддон.  Сдвигаются  тучи.
Время сотворить или разрушить. День сомнений: идти  -  не  идти?  Все  эти
звонки и предчувствие, что будут еще и другие. Что принесет с собой  конец
это дня?



           ТАБЛЕТКА СОЛНЦА ПРОСКОЛЬЗНУЛА В ВОСПАЛЕННОЕ ГОРЛО НОЧИ
                            (Из Омара Руника)

     Чиб шагает к выгнутой двери, та откатывается в щель  в  толще  стены.
Сердце дома - овальный семейный  зал.  В  первом  секторе,  если  идти  по
часовой стрелке, расположена кухня, отделенная от семейного зала складными
ширмами шестиметровой высоты. Чиб изобразил на  них  сцены  из  египетских
гробниц, это его очень тонкий намек на пищу, которую мы едим сегодня. Семь
тонких колонн по кругу зала отмечают границу жилых помещений  и  коридора.
Между колоннами также растянуты гармошки высоких ширм, разрисованных Чибом
в тот период, когда он увлекался мифологией америндов.
     Двери всех комнат в доме выходят в коридор, он тоже  овальной  формы.
Комнат всего семь, шесть  из  них  -  это  комбинация  спальни,  кабинета,
мастерской, туалета и душа. Седьмая комната - кладовка.
     Маленькие  яйца  внутри  больших  яиц  внутри  огромных  яиц   внутри
мегамонояйца на грушевидной  орбите  внутри  яйцевидной  Вселенной;  самая
последняя теория космогонии  утверждает,  что  бесконечность  имеет  форму
куриного плода. Господь Бог нахохлился  на  космическом  насесте,  издавая
плодотворное кудахтанье раз в миллиард лет или около того.
     Чиб пересекает прихожую, проходит между двух колонн, они вырезаны его
собственной рукой в виде нимфеток-кариатид; он входит в семейный зал. Мать
смотрит краем глаза на сына, который, как она считает, быстро  скатывается
к умопомешательству, если уже не спятил. Частично она виновата в этом,  ей
бы подавить в себе отвращение, а она психанула в какой-то  момент,  и  все
из-за этого оборвалось.
     А  теперь  она  толстая  и  некрасивая,  о  Боже,  какая  толстая   и
некрасивая! Если рассуждать трезво или даже нетрезво, у нее все равно  нет
надежды начать все сначала.
     "Вполне естественная  вещь,  -  повторяет  она  сама  себе,  вздыхая,
негодуя,  заливаясь  слезами,  -  что  он  променял   любовь   матери   на
неизведанные, упругие, округлые прелести молодых женщин. Но оставить и  их
тоже? Он не голубой. С этим у него покончено в тринадцать лет.  В  чем  же
причина  его  воздержания?  И  он  не   занимается   любовью   с   помощью
форниксатора, что можно было бы понять, хотя и не одобрить.
     Боже, где, в чем я ошиблась? Если посмотреть, у меня все в порядке. А
он сходит с ума, точно как его отец, Рейли Ренессанс - так,  кажется,  его
звали, - и как его тетка, и как его прапрадед. Все из-за этой  живописи  и
этих  радикалов,  Юных  Редисов,  с  которыми  он  водится.  Он  уж  очень
утонченный, очень чувствительный. Не дай Бог, если  что  случится  с  моим
мальчиком, мне придется ехать в Египет".
     Чиб знал ее мысли, поскольку она высказывала их много  раз  и  ничего
нового не может появиться в ее голове.  Он  огибает  молча  круглый  стол.
Рыцари и дамы  этого  баночного  Камелота  следят  за  ним  сквозь  пивную
поволоку во взгляде.
     На кухне он открывает  овальную  дверь  в  стене.  Берет  поднос,  на
котором  еда  и  питье  в  плотно  закрытых  мисках  и  чашках,  обернутых
прозрачной пленкой.
     - Почему ты не хочешь поесть вместе с нами?
     - Не скули, Мама, - говорит он и возвращается в свою  комнату,  чтобы
захватить несколько сигар для Старика. Дверь, улавливая, усиливая  зыбкий,
но узнаваемый призрачный контур электрических полей  над  кожным  покровом
посетителя, подает сигнал приводному механизму, но тот не реагирует. Чиб в
сильном  расстройстве.  Магнитные  бури  бушуют  над  его  кожей,  искажая
спектральный рисунок.  Дверь  отъезжает  наполовину,  задумывается,  снова
передумывает, и задвигается, и отодвигается.
     Чиб пинает дверь, и ее  совсем  заклинивает.  Он  принимает  решение:
установить здесь сезам, реагирующий на твой вид и голос. Загвоздка в  том,
что у  него  нет  нужных  деталей,  нет  талонов,  на  которые  приобрести
оборудование. Он пожимает плечами и идет вдоль единственной стены круглого
зала, он останавливается перед дверью, которая ведет к Старику  и  которая
скрыта от любопытных взглядов из гостиной.

                        Ибо пел он о свободе,
                        Красоте, любви и мире,
                        Пел о смерти, о загробной
                        Бесконечной, вечной жизни,
                        Воспевал Страну Понима
                        И Селения Блаженных.
                        Дорог сердцу Гайаваты
                        Кроткий, милый Чибиабос.
                                  [Перевод И.А.Бунина]

     Чиб выговаривает нараспев слова пароля; дверь открывается.
     Свет вспыхивает, желтоватый с примесью красного, собственная  выдумка
Старика. Заглядывая в овальную  вогнутую  дверь,  ты  словно  заглядываешь
сквозь зрачок в глазное яблоко душевнобольной личности.  Старик  в  центре
комнаты, его белая борода почти достигает колен, а белые волосы  ниспадают
чуть ниже подколенных впадин.  Борода  и  длинная  шевелюра  скрывают  его
наготу; сейчас он не на людях, но все равно Старик надел шорты. Он немного
старомоден, что простительно для человека,  видевшего  кончину  двенадцати
десятилетий.
     У него один глаз, как у Рекса Лускуса. Улыбаясь,  он  показывает  ряд
натуральных зубов, вживленных ему тридцать лет назад. В уголке полных  губ
он пожевывает толстую зеленую сигару. Нос у Старика  широкий  и  примятый,
как будто Время наступило на него тяжелым сапогом. Лоб и щеки широкие, что
объясняется, наверно, тем, что в его венах  есть  примесь  крови  индейцев
оджибву, хотя родился  Старик  Финнеганом;  он  даже  потеет  по-кельтски,
источая  характерный   запах   виски.   Он   держит   голову   высоко,   и
голубовато-серый глаз похож на озерцо - остаток растаявшего ледника на дне
первозданно-дикой котловины.
     В общем, лицо Старика - это лик  Одина,  когда  тот  возвращается  из
колодца Мимир, раздумывая, не слишком ли большую цену он заплатил. Или  же
это исхлестанное ветрами, иссеченное песками лицо Сфинкса в Гизе.
     - Сорок веков истории смотрят на вас, если перефразировать Наполеона,
- говорит Старик. - Головоломка всех времен: что есть Человек? - вопрошает
Новый Сфинкс, когда Эдип разгадал загадку Старого Сфинкса, ничего этим  не
решив, поскольку к тому моменту Он - вернее, это Она! - уже породила  себе
подобного отпрыска, дерзкую штучку, и на Ее вопрос пока что никто не  смог
ответить. Возможно, на него и вообще нет ответа.
     - Ты забавно говоришь, - замечает Чиб. - Но мне нравится.
     Он широко улыбается Старику, так высказывая свою любовь.
     - Ты прокрадываешься сюда каждый день не столько из-за любви ко  мне,
сколько для того, чтобы приобрести знание  и  понять  суть  вещей.  Я  все
видел,  я  все  слышал,  я  вынес  для  себя  кое-какие  мысли.  Я   много
странствовал, прежде чем эта комната стала  моим  убежищем  четверть  века
назад. Но все же самой большой одиссеей стало это мое заключение.



                          СЕДОБОРОДЫЙ МАРИНАТОР

     - Так  я  называю  себя.  Плод  мудрости,  замаринованный  в  рассоле
перечеркнутого цинизма и слишком долгой жизни.
     - У тебя такая  улыбка,  словно  ты  только  что  поимел  женщину,  -
подшучивает Чиб.
     - Какие там женщины. Мой шомпол потерял свою упругость  тридцать  лет
назад. И я благодарю Бога  за  это,  поскольку  теперь  я  не  страдаю  от
искушения совершить прелюбодеяние, не говоря уже о мастурбации. Однако  во
мне остались другие силы и, соответственно, благодатная среда  для  других
грехов, и они куда посерьезнее. Помимо сексуальных  прегрешений,  которым,
как ни странно, сопутствует грех семенных извержений, у меня  были  другие
причины не обращаться к этим целителям от Древней Черной Магии, чтобы  они
взбодрили мои жизненные соки  до  прежнего  уровня  парой  уколов.  Я  был
слишком стар; если бы что-то и привлекло ко мне  юных  девиц,  так  только
деньги. И во мне было слишком много  от  поэта,  ценителя  красоты,  чтобы
обрастать морщинами и плешинами своего поколения или нескольких  поколений
до меня. Теперь ты понимаешь, сынок: я  словно  колокол,  внутри  которого
язык болтается бесполо. Дин-дон, дин-дон. Все больше дон, чем дин.
     Старик  смеется  раскатистым  смехом,  это  львиный  рык   с   ноткой
голубиного воркования.
     - Я  всего  лишь  оракул,  через  который  доносится  голос  вымерших
народов, я - адвокатишка, отстаивающий интересы  давно  умерших  клиентов.
Явитесь, но не класть во гроб, а  вознести  хвалу  и,  вразумившись  моему
голосу разума, тоже признать ошибки  прошлого.  Я  -  странный,  согбенный
старик, запертый, словно Мерлин, в дупле дерева, мне  не  упорхнуть.  Я  -
Самолксис, фракийское божество в  обличье  медведя,  пережидающее  зиму  в
своей  берлоге.  Последний  из  семьи,  из  спящего  сонма  Заколдованного
царства.
     Старик подходит к  тонкой  гибкой  трубке,  свисающей  с  потолка,  и
притягивает к себе складные ручки перископа.
     - Аксипитер ходит кругами вокруг нашего дома. Он чует какую-то падаль
на  Четырнадцатом  горизонте  Беверли  Хиллз.  Неужели  он  не  умер,  тот
Виннеган,  неужели  опять  ускользнул  победителем?  Дядя  Сэм  -   словно
диплодок, которому дали пинка под зад. Проходит двадцать пять лет,  прежде
чем сигнал доходит до его мозгов.
     Слезы выступают на глазах Чиба. Он говорит:
     - Не дай Бог, если с тобой что-нибудь случится,  Старик,  я  не  хочу
этого.
     - Что может случиться с человеком, которому сто двадцать  лет,  разве
что отключится мозг или откажут почки.
     - Нужно отдать должное, твоя телега скрипит и не ломается, -  говорит
Чиб.
     - Называй меня мельницей Ида,  -  просит  Старик.  -  Ид  -  зародыш,
передающий наследственные  качества;  из  муки,  которую  мелет  мельница,
выпекается хлеб в причудливой печи моей души - или наполовину  выпекается,
если тебе угодно.
     Чиб улыбается сквозь слезы и говорит:
     - В школе меня учили, что все время  каламбурить  -  дешевая  поза  и
вульгарность.
     - Что вполне годилось Гомеру, Аристотелю, Рабле  и  Шекспиру,  вполне
подходит и мне. Между прочим, если уж заговорили о дешевом и вульгарном, я
встретил в прихожей твою мать, вчера ночью, до того, как они сели играть в
покер. Я выходил из кухни, прихватив бутылку. Она чуть не упала в обморок.
Но быстро пришла в себя и притворилась, что меня не видит. Возможно, она и
действительно  подумала,  что  столкнулась   с   привидением.   Только   я
сомневаюсь. Она бы разболтала об этом по всему городу.
     - Возможно, она сказала что-то своему врачу, -  говорит  Чиб.  -  Она
видела тебя пару месяцев назад, помнишь? Скорее всего, она упомянула о той
встрече, распространясь о всех своих мнимых головокружениях и видениях.
     - И старый костоправ, зная историю нашей семьи, настучал в Финансовое
управление? Допускаю.
     Чиб смотрит в окуляр перископа. Он поворачивает прибор и подкручивает
настройку на рукоятках, поднимая и опуская циклопье око на  вершине  трубы
снаружи. Аксипитер вышагивает  вокруг  массива  из  семи  яиц,  каждое  из
которых - на конце широкого тонкого ветвеподобного  пролета,  выступающего
из центральной  опоры.  Аксипитер  поднимается  по  ступенькам  одного  из
пролетов к дверям госпожи Аппельбаум. Двери открываются.
     - Похоже, он оторвал ее от форниксатора, - говорит Чиб. - И,  похоже,
ей одиноко: она разговаривает с ним не через фидео.  Мой  Бог,  она  толще
Мамы!
     - А что тут странного? - спрашивает  Старик.  -  Господин  и  госпожа
Я-как-все отсиживают задницу с утра до вечера, пьют, едят, смотрят  фидео,
их мозг разжижается, их тела расползаются. Цезарю было  б  легко  окружить
себя ожиревшими друзьями в наши дни. Ты тоже поел, Брут?
     Однако комментарии  Старика  не  следует  относить  на  счет  госпожи
Аппельбаум. У нее отверстие в голове,  и  люди,  предающиеся  форниксации,
редко толстеют. Они сидят или лежат весь день и часть ночи, игла вставлена
в зону  сладострастия  их  головного  мозга,  она  посылает  серию  слабых
электрических толчков. Неописуемое блаженство затопляет  тело  при  каждом
импульсе - экстаз, несравнимо  превосходящий  все  радости  еды,  питья  и
секса. Форниксация преследуется законом,  но  власти  никогда  не  трогали
пользователей иглы, разве только возникала необходимость привлечь человека
за что-нибудь другое; объяснение в том, что форники редко заводят детей. У
двадцати процентов жителей Лос-Анджелеса просверлены дыры в  голове,  туда
вставлены крошечные стержни для введения иглы. Пять процентов втянулось  в
это по уши: они сгорают, почти не дотрагиваясь до еды, их раздутый мочевой
пузырь источает яды в кровеносную систему.
     Чиб говорит:
     - Мои брат и сестра, похоже,  видели  тебя,  когда  ты  прокрадывался
тайком в церковь. И не они ли...
     - Они тоже думают, что я привидение. В наш век, в наши дни! С  другой
стороны, может, это и добрый знак, что они способны верить, пусть  хоть  в
загробные тени.
     - Ты бы лучше прекратил эти тайные походы в церковь.
     - Церковь и ты - вот, пожалуй, и все, что придает смысл  моей  жизни.
Честно говоря, я опечалился в тот  день,  когда  ты  сказал  мне,  что  не
способен верить в Бога. Из тебя получился бы хороший священник, пусть и не
идеальный, и тогда прямо в этой комнате я бы выслушивал мессу и  каялся  в
грехах.
     Чиб ничего не отвечает. Он  бывал  на  церковной  службе,  выслушивал
наставления пастора - только чтобы сделать приятное Старику. Церковь  была
яйцевидной морской раковиной: когда подносишь к  уху,  голос  Бога  слышен
слабыми громовыми раскатами, удаляющимися, как отлив.



                В КОСМОСЕ ЕСТЬ МИРЫ, КОТОРЫЕ МОЛЯТ О БОГЕ,
        а Он слоняется вокруг нашей планеты, выискивая себе работу
                          (Из рукописи Старика)

     Теперь Старик приник к перископу. Он смеется.
     - Финансовое управление! Я думал, их разогнали! Ведь больше не сыщешь
никого с таким большим доходом, что надо устанавливать за ним слежку.  Как
ты считаешь, их, может, не распускают только из-за одного меня?
     Он подзывает Чиба обратно к  перископу,  наведенному  на  центральную
часть Беверли Хиллз. Центр просматривается сквозь жилые насесты, в  каждом
по семь яиц, каждое на разветвленной опоре. Чибу виден краешек центральной
площади, гигантские  овальные  формы  Городского  Совета,  государственные
конторы, Народный Дом, отрезок массивной  спирали,  на  которой  гнездятся
молитвенные дома, видна Дора (производное от Пандоры), где получают товары
все  те,  кто  живет  по  пурпурным  карточкам;  а  тем,   у   кого   есть
дополнительные заработки, там же выдается "сладенькое"  сверх  рациона.  В
поле зрения попадает край большого искусственного озера; ялики и  байдарки
плавают по воде, люди рыбачат.
     Пластиковый купол, которым накрыты насесты Беверли  Хиллз,  подсвечен
небесно-голубым сиянием. Электронное солнце взбирается к зениту. На  купол
спроецировано несколько белых облаков, их можно принять за настоящие, есть
даже гуси, улетающие клином в сторону юга, слабо доносятся их крики. Очень
приятное зрелище для тех, кто никогда не бывал за  стенами  Лос-Анджелеса.
Но Чиб провел два года в Корпусе Восстановления и Сохранения Дикой Природы
- КВСДП, - и он улавливает разницу. Был момент, когда он  чуть  не  бросил
все, чуть не сбежал к америндам вместе с Руссо Рыжим  Ястребом.  Затем  он
собирался пойти в лесники. Но в таком случае все могло кончиться тем,  что
пришлось бы арестовывать и стрелять в Рыжего Ястреба. Кроме того,  Чиб  не
хотел становиться маленьким Сэмом, клеткой в организме большого дяди Сэма.
И больше всего на свете ему хотелось рисовать.
     - Вижу Рекса Лускуса, - говорит  Чиб.  -  Дает  интервью  у  входа  в
Народный Дом. Приличная толпа сбежалась.



                           ПЕЛЛУСИДАРНЫЙ ПРОРЫВ

     Лускусу надо бы добавить второе имя - Всегда-на-коне. Человек большой
эрудиции с правом доступа к компьютеру Библиотеки Большого  Лос-Анджелеса,
обладающий хитроумностью Одиссея, он всегда дает фору своим коллегам.
     Именно он основал школу критической философии "Иди-Иди".
     Прималукс Рускинсон, его великий оппонент,  провел  обширные  научные
изыскания после того, как Лускус объявил название своей  новой  философии.
Рускинсон  утверждал,  торжествуя,  что  Лускус  позаимствовал  фразу   из
устаревшего жаргона, имевшего распространение в середине двадцатого века.
     На следующий день в интервью по фидео Лускус  сказал,  что  Рускинсон
проявил  себя  довольно  посредственным  ученым,  что,   в   общем-то,   и
неудивительно.
     "Иди-Иди" было взято из языка готтентотов. По готтентотски  "иди-иди"
означает "изучать", то  есть  созерцать  до  тех  пор,  пока  не  заметишь
что-нибудь в предмете - в данном случае в художнике и его произведениях.
     Искусствоведы выстроились в очередь, чтобы записаться в новую  школу.
Рускинсон подумывал о самоубийстве, но вместо этого обвинил  Лускуса,  что
тот через постельные дела вскарабкался к славе.
     Лускус ответил через фидео, что его личная жизнь никого не  касается,
а Рускинсон подвергает себя опасности попасть на скамью  подсудимых,  если
будет  нарушать  частные  интересы  личности.  Однако,   чтобы   поставить
Рускинсона на место, потребуется не больше усилий, чем когда прихлопываешь
москита.
     - Москит - это что за хреновина? - спрашивают  миллионы  зрителей.  -
Неужели эти ученые шишки не могут говорить на общепринятом языке?
     Голос Лускуса  приглушается  на  минуту,  переводчики  растолковывают
смысл непонятного слова, буквально на  лету  подхватив  записку,  выданную
компьютером с нужным объяснением, после того  как  машина  перебрала  весь
загруженный в нее энциклопедический запас.
     В течение двух лет  Лускус  набирал  очки,  играя  на  новизне  школы
"Иди-Иди".
     Затем он вторично утвердил  свой  престиж,  несколько  пошатнувшийся,
выступив с философией Всепотентного человека.
     Философия приобрела такую популярность,  что  Управление  культурного
развития и досуга  закрепило  за  собой  ежедневный  одночасовой  эфир  на
полтора   года   вперед   для   ознакомления   зрителей    с    программой
всепотентизации.

     (Письменные заметки Старика Виннегана из его "Частных высказываний".
     "Что же думать о Всепотентном человеке? Это апофеоз индивидуализма  и
абсолютного  психосоматического   развития,   это   Сверхчеловек-демократ,
образец  для  подражания  по  рецепту   Рекса   Лускуса,   это   однополая
сексуальность? Бедняга дядя Сэм! Он пытается придать  многоликому  сонмищу
своих граждан единую устойчивую форму, чтобы управлять ею. И в то же время
старается подвигнуть всех и каждого, чтобы граждане реализовывали присущие
им таланты  -  если  таковые  имеются!  Бедный  старикан,  длинноногий,  с
бакенбардами  до  подбородка,  мягкосердечный,   твердолобый   шизофреник!
Воистину левая рука не ведает, что творит правая. Следует заметить, что  и
правая рука сама не ведает, чем занимается".)

     - Так что же  такое  Всепотентный  человек?  -  обращается  Лускус  к
председательствующему  во  время  четвертой  встречи  в  программе  "Серия
лусканских лекций". - Как он соотносится с современным Zeitgeist  -  духом
времени? Никак. Всепотентный ч