онок на верхние  этажи,  обвивая  и  обвиваясь
вокруг узкой талии, застенчиво,  быстренько  срывая  поцелуй  с  левого  и
правого соска. Затем вниз, обратно, чтобы организовать экспедицию,  взойти
на холм Венеры и водрузить на нем свой стяг.
     О, запрет на услады и священносвятосветлость! Там внутри ребенок,  от
духа зародившийся, он начинает формироваться в страстном предопредвкушении
материального мира. Капля, яйцо, и прорастай по раструбам  тела,  торопясь
проглотить Счастливчика Микро-Моби Дика,  опережая  в  корчах  миллионы  и
миллионы его братьев; идет борьба на выбивание.
     Зал заполняется  до  краев  кваканьем  и  карканьем.  Жаркое  дыхание
леденит кожу. Он исходит потом. Сосульками обрастает отечный фюзеляж,  его
продавливает гнет льда, туман клубится  вокруг,  рассекаемый  со  свистом,
распорки и растяжки  сковало  льдом,  и  с  ним  происходит  стремительное
высокопадение. Вставай, вставай! Где-то впереди спутан туманами Венерберг,
опутана ими гора Венеры; Таннхаузер,  подхвати  ревом  твоих  труб  падшие
звуки, я в крутом пикировании.
     Дверь  в  комнату  матери  открылась.  Грузная  жаба  заполняет   все
пространство яйцевидного дверного проема. Ее подгрудок набухает и  опадает
наподобие мехов; ее беззубый рот широко разинут.  Крикукекеп!  Раздвоенный
язык выстреливает и обвивается вокруг  питона,  зажатого  щелью  пола.  Он
вскрикивает сразу обоими ртами, мечется вправо и  влево.  Спазм  неприятия
прокатывается по  коже.  Две  перепончатые  лапы  гнут  и  завязывают  его
бьющееся тело в узел, теперь будешь голенчатовальным ошейником.
     Женщина продолжает прогулку. Подожди меня! Наводняется с шумом улица,
волна бьет в узел-ошейник, откатывается, отлив схлестывается  с  приливом.
Слишком много, а открыт всего один путь. Он резко рванулся; хляби небесные
разверзлись, но нет  Ноева  ковчега  или  чего  другого;  он  обновляется,
заново: миллионное крошево  мерцающих  извивающихся  метеоров,  вспышек  в
корыте всего сущего.
     Да  приидет  царствие  твое.  Чресла  и  живот  облеглись   подпрелой
аморатурой, и тебе холодно, сыро, и ты дрожишь. Не плота нам - спастись от
потопа, а плоти!



                      ПРАВА БОГА НА РАССВЕТ ИСТЕКАЮТ

     ...Прозвучало в исполнении Альфреда Мелофона  Вокспоппера  на  канале
шестьдесят девять-Б в программе "Час Авроры -  заряд  бодрости  и  чашечка
кофе".  Строки  записаны  на  пленку  во  время  пятидесятого   ежегодного
смотра-конкурса в Доме  народного  творчества  по  адресу  Беверли  Хиллз,
Четырнадцатый горизонт. А сейчас в исполнении Омара Вакхалидиса  Руника  -
строки,  родившиеся  у  него  на   лету,   если   не   считать   небольших
предварительных набросков предыдущим вечером в таверне  для  узкого  круга
"Моя Вселенная"; и такой подход будет оправдан, потому что Руник не помнил
абсолютно ничего из того вечера. Несмотря ни на что, он  завоевал  Большой
лавровый венок в  первой  подгруппе,  при  этом  все  награждались  только
Большими венками  во  всех  тридцати  подгруппах;  Боже,  благослови  нашу
демократию!

               Розово-серая форель борется с ночной стремниной,
               Пробиваясь к икрометному омуту завтрашнего дня.
               Рассвет - красный рев быков Гелиоса,
               Пересекших черту горизонта.
               Фотонная кровь умирающей ночи,
               Заколотой Солнцем - убийцей...

     И так далее на  пятьдесят  строк,  перемежаемых  эффектными  паузами,
прерываемых  восторженными  криками  публики,   аплодисментами,   свистом,
неодобрительным гулом и взвизгами.
     Чиб наполовину проснулся. Он смотрит, щурясь, вниз: тьма сужается  до
тонкой полоски по мере того, как  сон  исчезает  с  грохотом  в  подземный
туннель.  Он  глядит  сквозь  щелки  едва  разлепившихся  век  на   другую
реальность - сознание.
     - Пусть идут мои соглядатаи для высматривания!  -  стонет  он,  вторя
Моисею, и далее, вспоминая длинные бороды и рога (благодаря Микеланджело),
он вспоминает своего прапрадеда.
     Воля, этот домкрат, раздвигает  настежь  его  веки.  Он  видит  экран
своего фидео, который занимает всю стену напротив и загибается на половину
потолка. Рассвет - рыцарь солнца - швыряет на землю свою серую перчатку.
     Канал шестьдесят девять-Б - "_В_а_ш  _л_ю_б_и_м_ы_й_"  -  собственный
канал  Лос-Анджелеса,  дарует  вам  рассвет.  (Надувательство  в   натуре.
Поддельная  заря,   которую   создают   электроны,   которые   испускаются
аппаратами, которые создал человек.)
     Просыпайся с солнцем в сердце и песней на губах! Пусть трепещет  твое
сердце под волнительные строки Омара Руника! Увидь рассвет,  как  птиц  на
дереве, как Бога, увидь его!
     Вокспоппер  декламирует  напевно  свои  стихи,  и  в  это  же   время
разливается  напевно  григовская  "Анитра".  Старый  норвежец  никогда  не
помышлял о такой аудитории, но это не страшно. Молодой человек -  Чибиабос
Эльгреко Виннеган проснулся с поникшим фитилем из-за  того,  что  извергся
липкий фонтан из нефтеносных слоев его подсознания.
     - Оторви свой зад от ослицы и марш на жеребца, - говорит Чиб. - Пегас
вот-вот отбывает.
     Он говорит, думает напряженно живет данным моментом.
     Чиб вылезает из  кровати  и  задвигает  ее  в  стену.  Если  оставить
кровать, она торчит, вывалившись измятым языком алкоголика, и это нарушает
эстетику его комнаты, разрывает ту  кривую,  которая  является  отражением
основ мироздания, это мешает ему заниматься своей работой.
     Комната представляет собой  внутренность  огромного  яйца,  в  остром
конце которого - яйцо поменьше, там туалет с  душем.  Он  выходит  оттуда,
подобный одному из гомеровских богоподобных ахейцев: с массивными бедрами,
могучими руками, золотисто-загорелой кожей, голубыми  глазами,  рыжеватыми
волосами, хотя и без бороды. Телефон звонит,  имитируя  басистые  раскаты,
какие производит одна южно-американская древесная лягушка, как  он  слышал
однажды по сто двадцать второму каналу.
     - О сезам, откройся!



                       INTER CAECOS REGNAT LUSCUS

     Рекс Лускус на фидео, его лицо растягивается по экрану, кожа выглядит
как исклеванное снарядами поле боя времен первой мировой войны.  Он  носит
черный монокль, прикрывая левый глаз, выбитый в яростной  потасовке  между
искусствоведами во время трансляции одной  из  лекций  в  серии  "Я  люблю
Рембрандта" по сто девятому каналу. Хотя  у  него  достаточно  влиятельных
связей, чтобы вставить новый глаз без очереди, Лускус не торопится.
     - Inter caecos  regnat  luscus,  -  любит  повторять  он,  когда  его
спрашивают об этом, и  довольно  часто,  если  даже  и  не  спрашивают.  -
Перевод: среди слепых одноглазый - король. Вот почему я дал себе новое имя
- Рекс Лускус, то есть Одноглазый Король.
     Ходит  слух,  распускаемый  Лускусом,  что  он  разрешит  парням   из
биослужбы вставить ему искусственный протеиновый глаз, когда ему попадутся
произведения художника настолько великого, что появится смысл восстановить
свое зрение в полном  объеме.  Также  поговаривают,  что  он  сделает  это
довольно скоро, потому что им был открыт Чибиабос Эльгреко Виннеган.
     Лускус осматривает жадным  взглядом  (он  любит  слова  про  зрение!)
опушенный участок на голом теле Чиба. Чиб наливается - не соком желания, а
злостью.
     Лускус говорит мягко:
     - Милый, я всего лишь хотел убедиться, что ты встал и  приступаешь  к
той ответственно-важной работе, что намечена у тебя на сегодня. Ты  должен
подготовиться к выставке, должен! Но теперь, увидев тебя, я вспомнил,  что
еще не ел. Как насчет позавтракать вместе?
     - Чем будем питаться? - спрашивает Чиб. Он не ждет ответа. - Нет. Мне
надо очень много сделать сегодня. О сезам, закройся!
     Исчезает Рекс Лускус, лицом похожий на козла или, как он предпочитает
говорить, это лицо Пана, фавна изящных искусств. Ему даже  подрезали  уши,
он сделал их себе заостренными. Настоящая бестия.
     - Бе-е! - блеет Чиб  вслед  исчезнувшему  видению.  -  Иа-иа!  -  уже
по-ослиному. - Чушь и сплошное притворство! Не дождешься, что стану лизать
твой зад, Лускус, и тебе не добраться до моей задницы. Даже  если  потеряю
премию!
     Снова басит телефон. Появляется смуглолицый Руссо Рыжий Ястреб. Нос у
него, как у орла, глаза - осколки черного стекла. Широкий  лоб  перехвачен
красной  тесьмой,  она  придерживает   ободком   прямые   черные   волосы,
ниспадающие на плечи. У него рубашка из оленьей кожи; на шее  висит  нитка
бус. Он выглядит индейцем прерий, хотя Степные Бизоны, Бешеные Мустанги  и
все остальные, имеющие благороднейший римский профиль, вышвырнули  бы  его
из своего племени. Не то чтобы они настроены антисемитски,  просто  у  них
нет уважения к молодцу, который  променял  конную  скачку  на  ползанье  в
муравейнике города.
     Записанный при рождении как  Юлиус  Аппельбаум,  он  стал  официально
Руссо Рыжим Ястребом в свой Именинный день. Недавно  вернувшись  из  диких
лесов, набравшись первозданной чистоты,  он  теперь  предается  разгулу  в
греховных рассадниках загнивающей цивилизации.
     - Как дела, Чиб? Ребята интересуются, когда ты к нам подскочишь.
     - К вам? Я еще не завтракал, и мне еще надо кучу вещей переделать,  я
к выставке не готов. Увидимся в полдень!
     - Жаль, тебя не было вчера вечером, было на что посмотреть. Пара этих
чертовых египтян захотели  пощупать  наших  девочек,  но  мы  устроили  им
неплохой селям-алейкем, раскидав по углам.
     Руссо исчез с экрана, как последний из могикан.
     Чиб мечтает о завтраке, но тут свистит внутриквартирный переговорник.
     О сезам, откройся! Вызывают из гостиной. Клубами ходит дым, настолько
густой, что вентилятором его не  разогнать.  У  дальней  стены  яйцевидной
комнаты спят на топчанке сводные брат и сестра Чиба. Они заснули, играя  в
маму и ее дружка, их рты раскрыты невинно, только у  спящих  детей  бывает
такой ангельский вид. В их закрытые глаза смотрит со стены немигающее  око
- как у циклопа, по-азиатски раскосое.
     - Ну разве не милашки? - спрашивает Мама. - Так устали дорогуши,  что
было не добраться до кровати.
     Стол круглый. Престарелые рыцари и дамы  собрались  вокруг  него,  их
крестовый поход - за тузом, королем, дамой и валетом. Они облачены лишь  в
броню жировых складок. У  Мамы  нижняя  челюсть  отвисла,  как  хоругвь  в
безветренный  день.  Ее  груди  подрагивают,  покрываются  гусиной  кожей,
разбухают и волнуются на кромке стола.
     - Вертеп вертопрахов, - говорит Чиб громко, глядя на ожиревшие  лица,
гигантские соски, округлые огузки. Они поднимают брови. Что за  чертовщину
несет там наш полоумный гений?
     - А ваш детка все-таки приотстал в  умственном  развитии,  -  говорит
один из маминых друзей, все смеются и отхлебывают пива. Анжела  Нинон,  не
желая  пропускать  кон  и  полагая,  что  Мама  все  равно  скоро  включит
разбрызгиватели для устранения дурных  запахов,  писает  под  себя.  Гости
смеются над ней, а Вильгельм Завоеватель выкладывает на стол свои карты.
     - Я открываюсь.
     - А я всегда открыта, - говорит Мама, и все трясутся от хохота.
     Хочется заплакать, но Чиб не  плачет,  несмотря  на  то,  что  его  с
детства приучали: плачь, когда возникнет такое желание.
     ("...тебе полегчает; и возьмем викингов: какие это  были  мужчины,  а
плакали,  как  малые  дети,  когда   им   хотелось".   -   Из   популярной
фидеопрограммы "Материнские хлопоты"; с разрешения двести второго канала.)
     Он не плачет, сейчас он чувствует себя человеком,  вспоминающим  свою
мать, ту, которую любил и которая умерла, но смерть случилась давно.  Мать
давным-давно  покоится  под  оползнем  жировых  складок.  Когда  ему  было
шестнадцать, у него еще была прелестная мать.
     Затем она как отрезала его от себя.



        СЕМЬЯ, ЧТО ТРАНЖИРИТ, - ЭТО СЕМЬЯ, КОТОРАЯ ЧИСЛО СВОЕ ШИРИТ
                      (Из лирики Эдгара А.Гриста;
             транслировалось по восемьдесят восьмому каналу.)

     - Сынок, я мало что получаю от этого, но  я  делаю  все,  потому  что
люблю тебя.
     Затем: толще, толще, толще! Куда делась твоя мать? В глубину  жировых
толщ. Она тонула в них по мере того, как жирела.
     - Сыночек, ты бы хоть иногда заходил поболтать со мной.
     - Мама, ты же отрезала меня  от  себя.  И  ничего  страшного.  Я  уже
взрослый парень. И у тебя нет оснований думать, что мне  захочется  начать
все сначала.
     - Ты больше не любишь меня!
     - Что на завтрак? - спрашивает Чиб.
     - Чибби, мне пошла хорошая карта, - отвечает Мама. - Ты ведь  говорил
мне тысячи раз,  что  ты  взрослый  мальчик.  Один  разок  приготовь  себе
что-нибудь сам.
     - Зачем ты звонила мне?
     - Я забыла, когда открывается твоя выставка. Хотелось  бы  вздремнуть
немного перед тем, как пойдем.
     - В четырнадцать тридцать, Мама, но тебе не обязательно идти туда.
     Губы, накрашенные зеленой  помадой,  расползаются,  как  гангренозная
рана. Она почесывает один из напомаженных сосков.
     - А я хочу поприсутствовать. Не хочу пропускать  триумф  моего  сына.
Как ты думаешь, тебе присудят премию?
     - Если не присудят, нам грозит Египет, - говорит он.
     - Эти вонючие арабы! - говорит Вильгельм Завоеватель.
     - Это все Управление делает, а не арабы,  -  отвечает  Чиб.  -  Арабы
приехали сюда по той же причине, по  которой  нам,  может  быть,  придется
уехать отсюда.
     (Из неопубликованной рукописи Старика: "Кто бы мог  подумать,  что  в
Беверли Хиллз появятся антисемиты?")
     - Я не хочу в Египет, - хнычет Мама. - Ты должен получить эту премию,
Чибби. Я не хочу покидать свой насест. Я здесь родилась и выросла; точнее,
на Десятом горизонте, но все равно, и когда я переезжала, все  мои  друзья
переехали вместе со мной! Я не поеду!
     - Не плачь, Мама, - говорит Чиб, страдая вопреки своему желанию. - Не
плачь.  Ты  же  знаешь,  правительство  не  имеет  права  заставлять  тебя
насильно. Они не имеют права тебя трогать.
     - Придется ехать, если хочешь,  чтобы  тебе  продолжали  выдавать  на
сладенькое, - говорит Завоеватель. - Конечно, если Чиб не получит  премию.
А я не стал бы его упрекать, если б он вообще не устраивал этой  выставки.
Не его вина, что ты не можешь сказать "нет" дяде  Сэму.  Ты  получаешь  по
своей пурпурной карточке - плюс те деньжата, которые платят Чибу с продажи
его картин. И все  равно  не  хватает.  Ты  тратишь  быстрее,  чем  что-то
получаешь.
     Мама вопит в ярости на Вильгельма, они исчезают. Чиб их отключает.  К
черту завтрак, можно поесть и позже. Последнюю картину для Праздника нужно
закончить к полудню. Он нажимает на пластинку, и  голые  стены  яйцевидной
комнаты открываются  в  нескольких  местах,  все  необходимое  для  работы
выдвигается на середину, словно дар электронных богов. Зьюксис  остолбенел
бы, а Ван Гога хватил бы удар, если б им показали холст, палитру и  кисть,
которыми пользуется Чиб.
     Процесс создания картины заключается в том, что художник  по  очереди
сгибает и придает определенную форму каждому из нескольких тысяч проводков
на  разной   глубине.   Проволока   очень   тонкая,   видна   только   под
увеличительными  стеклами,  и  при  работе  с  ней  требуется  чрезвычайно
деликатное обращение. Чем объясняются и очки с толстыми  линзами,  которые
надевает Чиб, и длинные, почти как паутинка тонкие инструменты в его  руке
на первых  этапах  создания  картины.  Проходят  сотни  часов  медленного,
кропотливого труда (как в любви), прежде чем проводки  приобретают  нужные
очертания.
     Чиб снимает очки-линзы, чтобы оценить произведение в целом. Затем  он
берется за распылитель краски  -  покрыть  проволочки  нужным  цветом  или
оттенком. Краска высыхает и затвердевает в течение нескольких  минут.  Чиб
подсоединяет электрические контакты  к  "корыту"  и  нажимает  на  кнопку,
подавая небольшое напряжение на проводки. Те,  электропроводки  Лилипутии,
раскаляются докрасна под слоем краски  и  испаряются  в  облачке  голубого
дыма.
     Результат: трехмерное произведение, состоящее  из  краски,  застывшей
как скорлупа, на нескольких уровнях под внешней оболочкой. Скорлупки имеют
разную толщину, но все они настолько тонкие,  что  свет  проникает  сквозь
верхнюю оболочку на нижнюю, если картину поворачивать под разными  углами.
Часть  оболочек-скорлупок  служит  лишь  как  отражатели,  чтобы   усилить
световой поток и таким образом улучшить обзор внутренних деталей.
     В выставочном зале  картина  крепится  на  автоматической  подставке,
которая поворачивает "холст" на двенадцать градусов влево от осевой  линии
и затем вправо от оси.
     Звучно квакает фидео. Чиб, чертыхаясь, сомневается: не  отключить  ли
его. Хорошо хоть  это  не  внутренний  переговорник  с  очередной  Маминой
истерикой. Нет, для Мамы еще рано; она позвонит, и  довольно  скоро,  если
начнет по-крупному проигрывать в покер.
     О сезам, откройся!



                        ПОЙТЕ, О СПИЦЫ, О ДЯДЕ СЭМЕ

     Старший  Виннеган  пишет  в  своих  "Частных  высказываниях":  "Через
двадцать пять лет после  того,  как  я  скрылся  с  двадцатью  миллиардами
долларов и случилась моя мнимая  смерть  от  сердечного  приступа,  Фалько
Аксипитер снова напал на мой  след.  Тот  самый  детектив  из  Финансового
управления,  взявший  себе  имя  Фалькон  Ястреб  при  вступлении  в   эту
должность.  Какое  самолюбование!  Да,   он   такой   же   остроглазый   и
безжалостный, как хищная птица, я боялся бы его, если б  не  мой  возраст:
мне слишком много лет, чтобы пугаться обыкновенных  человеческих  существ.
Кто распустил путы на ногах ловчего сокола, кто снял колпак с его  головы?
Каким образом вышел он на старый, давно остывший след?"
     Взгляд у Аксипитера точно как у  чрезмерно  подозрительного  сапсана,
который  старается  осмотреть  каждую  щель,  паря  над  землей,   который
заглядывает в собственную задницу проверить, не спряталась  ли  там  какая
утка.  Светло-голубые  глаза  мечут   взгляды,   подобные   кинжалу,   что
выхватывают из рукава и кидают быстрым движением  кисти.  Они  прощупывают
все  вокруг,  вбирая  с  шерлок-холмовской  проницательностью   мельчайшие
существенные детали. Его голова поворачивается то вперед,  то  назад,  уши
подрагивают, ноздри раздуваются, это сплошной радар, сонар, обонар.
     - Господин Виннеган, прошу прощения за ранний звонок. Я поднял вас  с
постели?
     - Разве не видно, что нет? - говорит Чиб. - Нет нужды представляться,
я вас знаю. Уже третий день вы ходите за мной по пятам.
     Аксипитер  не  краснеет.  Он  -  гений   самообладания,   стыдливость
проявляется у него где-то в глубинах кишечника, где никто ее не видит.
     - Если вы знаете меня, тогда, наверно,  сможете  объяснить,  зачем  я
звоню?
     - Я еще не полный идиот, чтобы объясняться с вами.
     - Господин Виннеган, я хотел бы поговорить о вашем прапрадеде.
     - Он умер двадцать пять лет назад! - выкрикивает Чиб.  -  Забудьте  о
нем. И не лезьте ко мне. И не пытайтесь заполучить ордер на обыск. Ни один
судья не выдаст вам ордера. Для человека его дом - его убожище... убежище,
я хотел сказать.
     Он думает о Маме и во что превратится  этот  день,  если  вовремя  не
убраться из дома. Но ему нужно закончить картину.
     - Исчезни с глаз моих, Аксипитер, - говорит Чиб. - Пора  пожаловаться
на тебя  в  Полицейское  управление.  Уверен,  что  там  у  тебя  спрятана
фидеокамера - в дурацкой шляпе, что у тебя на голове.
     Лицо Аксипитера остается спокойным и бесстрастным,  как  алебастровая
маска Хора, бога  с  орлиной  головой.  Возможно,  его  внутренности  чуть
раздувает от газов. Если так, он выпускает их незаметно для окружающих.
     - Если вам так угодно, господин  Виннеган.  Однако  вам  будет  очень
непросто избавиться от меня. В конце концов...
     - Исчезни!
     Переговорник свистит три раза. Если что-то повторяется трижды  -  это
Старик