- Нет, не видел. А что?
   - Мне надо с ней поговорить. Все-таки последние мирные литалы.  Никто  не
знает, когда еще выпадет свободная минутка.
   Аддон нахмурился и поманил сына поближе.
   - Хочешь попросить ее стать твоей женой?
   - Ну-у да, - немного замялся юноша.
   - Не торопись, сынок. Еще не время, поверь отцу.
   - Из-за Руфа? - сразу потемнел Килиан.
   - Вовсе нет. Это из-за самой Уны. Позже ты поймешь, что именно я  имел  в
виду. А пока не требуй от нее ответа. Если  хочешь,  чтобы  перед  сражением
душа твоя была спокойна, можешь просто сказать ей о том, что ты ее любишь, -
это достойно мужчины и воина. А взаимных признаний не жди и замуж не зови.
   - Не понимаю я тебя, отец.
   - А тебе и не следует меня понимать, -  жестко  ответил  Кайнен,  -  тебе
следует хотя бы иногда прислушиваться  к  моим  советам.  Тогда  всем  будет
легче: и тебе, и нашей девочке, и нам с матерью.
   - Может, ты хочешь выдать ее замуж в другой лан  -  не  унимался  молодой
человек. - Чтобы ни мне, ни Руфу, а какому-нибудь чужаку? Нашу кровь  отдать
на сторону?
   - Иногда ты меня злишь, - признался отец, глядя на сына из-под  сдвинутых
бровей. - Если бы я хотел выдать Уну замуж за кого-нибудь достойного  я  так
бы тебе и сказал. Но решаю не я. Пойми это упрямец. Или хотя  бы  постарайся
понять...
   - Пойду проверю доспехи еще раз, - буркнул Килиан, стараясь не  поднимать
глаз на отца. - Пока есть возможность. С Уной поговорю,  если  получится.  И
твой совет не забуду. - Он повернулся и вышел.
   Редкий мужчина из клана Кайненов брал в жены единокровную сестру. Это  не
запрещалось  законами  Рамора,  но  случалось  не  так  уж  и  часто.  Аддон
подозревал, что сын предполагает  именно  эту  причину  неявного  несогласия
родителей с его женитьбой на У не. Глупышка... Знал бы он, что происходит на
самом деле.
   Килиан нашел сестру у крепостной стены, где она помогала другим  женщинам
связывать сено в плотные пучки. Потом их будут  поджигать  и  сбрасывать  на
головы нападающим.
   - Уна, нам нужно поговорить.
   - Сейчас, погоди немного.
   (Как смешно и нелепо. Я хотела услышать  признание  в  любви  перед  этой
битвой, и мое желание сбылось. Боги любят пошутить над людьми и сделать  все
по своему усмотрению. Какой же у него торжественный вид... Смешной. Милый. И
что теперь делать? Единственная отговорка - он мой родной брат. Ну и  что  с
того? Но ведь не огорчать же его теперь, накануне сражения...)
   Килиан  нервно  одернул  на  себе  плащ,  зачем-то  поправил  на   голове
сверкающий шлем, затем снял его и взял в руку. Никак  не  мог  найти  нужные
слова и нужное положение. Его тело внезапно стало мешать  своему  владельцу.
Всегда ловкое, гибкое и сильное,  сейчас  оно  показалось  не  правдоподобно
неуклюжим.
   Молодой человек покраснел и забарабанил пальцами по начищенным доспехам.
   - Что тебе, Ки?
   - Давай отойдем в сторонку.
   - Как хочешь. Ну, что ты хотел мне сказать, Килиан? Я тебя слушаю.
   - А могла бы и не слушать, -  выпалил  молодой  человек,  разгораясь  еще
более ярким румянцем. - Ты же и сама все  понимаешь.  Я  люблю  тебя.  Давно
люблю, еще с детства.  Помнишь,  я  дразнил  тебя  сетсой,  ты  обижалась  и
колотила меня, а я никому не жаловался и не  признавался  матери,  откуда  у
меня синяки?
   Уна звонко рассмеялась, словно горный ручеек прокатился по камешкам.
   - Не смейся. Это я  уже  тогда  любил  тебя.  И  мечтал,  чтобы  ты  была
какой-нибудь знатной шэннской дамой, а я бы тебя  украл,  как  отец  похитил
нашу маму. А потом я мечтал, чтобы тебя похитили  мехолны,  а  я  спас.  Или
чтобы ты сломала себе ногу где-нибудь в горах, а я нес бы тебя на руках...
   - Очень мило.  -  Уна  хохотала  так,  что  у  нее  даже  слезы  потекли.
Отсмеявшись, она приняла грозный вид. - То  есть  ты  только  и  делал,  что
мечтал о том, чтобы со мной приключилась какая-нибудь  неприятность.  Хороша
же твоя любовь...
   - Вот ты всегда ко мне цепляешься, с самого детства! - вспылил Килиан.  -
Я тут распинаюсь, рассказываю, как сильно люблю, а ты издеваешься.
   Если меня  убьют,  ты,  конечно,  пожалеешь  о  том,  что  была  со  мной
неласкова, - но будет поздно.
   - Не говори глупости.
   - Я говорю не глупости. Я признаюсь в своих чувствах.
   -  Нет,  глупости.  -  Она  даже   ногой   притопнула   у   нас   впереди
длинная-длинная жизнь  мы выстоим в этом сражении  и  доживем  до  следующей
осады, а потом переживем и ее.  Мы  дети  Аддона  Кайнена,  и  наше  дело  -
охранять Южный рубеж Рамора. Помнишь, сотник? И не смей говорить о том,  что
ты погибнешь: я не желаю этого слышать, потому что я не желаю жить  в  мире,
где нет тебя.
   И Уна быстро сделала охранительный знак, чтобы  не  разгневать  ревнивого
Ягму, который мог наказать смертных, которые неуважительно отзывались о  его
царстве.
   - Правда? - расцвел Килиан, который понял главное: он  не  безразличен  У
не. - Ты хочешь, чтобы я жил?
   - Конечно. Я  хочу,  чтобы  ты  жил,  чтобы  мучил  меня  своими  глупыми
расспросами и дразнил сетсой. А я буду тебя колотить, как в детстве. И мы не
скажем маме, отчего ты такой бедный, - она и сама обо всем догадывается.
   Девушка поманила брата к себе, а когда он наклонился, нежно поцеловала  в
лоб.
   - Иди займись доспехами и оружием. Пока враг у ворот, тебе  нужно  думать
только об этом. И о твоих солдатах. - Она замялась. - Твои  солдаты...   что
они говорят?
   - Моим эстиантам сейчас хуже всех, - вздохнул Килиан. -  И  я  их  вполне
понимаю. Мы совершенно бесполезны..
   -  ..ну,  не  совершенно,  но  все  же.  В  поле  выходить  -   настоящее
самоубийство, хотя, каюсь, я  приставал  к  отцу  с  этой  идеей:  очень  уж
неприятно чувствовать свою беспомощность.
   - В ближайшие дни на стенах Каина каждый воин, каждая пара рук  будет  на
счету, - утешила его У на.
   - Все верно, но моя конница, ты не  дашь  соврать,  лучшая  не  только  в
Газарре, но и во всем Раморе. А в качестве воинов на  крепостных  стенах  мы
ничем не лучше и не хуже других. Каждый мой  эстиант  стоит  пятерых,  когда
сидит в седле. И всего только один к одному, когда под ним нет коня
   Девушка успокаивающе погладила его по щеке.  Все,  что  он  сказал,  было
правдой от первого и до последнего слова. Эстианты Килиана Кайнена славились
на весь край, но их высокое  искусство  было  совершенно  бесполезно  внутри
крепости.
   Уна на секунду зажмурилась, чтобы прийти в себя.
   (Страшно. Так страшно, что даже нельзя говорить об этом вслух. До  визга,
до тошноты. И Килиану страшно - я это  чувствую.  И  отцу,  и  бедной  маме.
Только Руф стоит словно каменное  изваяние...  Килиан,  милый,  он  все-таки
решился сказать мне... Лучше думать об этом, только об этом...)
   Девушка ощутила внезапный приступ острой неприязни к любимому.
   Действительно, непроницаемое лицо Руфа  ничего  не  выражало.  Разве  что
казалось в какой-то миг -  он  вообще  не  здесь  и  думает  не  о  грядущем
сражении, не о родных и близких, а о  чем-то  другом,  чему  в  человеческом
языке вообще нет названия.
   От этого на душе было  холодно  и  пусто.  И  в  этом  холоде  и  пустоте
ворочалась бесприютная любовь, которая никак не могла найти себе места.
   Она ворочалась, металась, как живое существо, но почему-то представлялась
Уне черным камнем с острыми краями. Эти края ранили  ее  изнутри,  заставляя
сердце истекать кровью...

6

   Панон-тераваль   был   голоден   и   зол.   Эта   гора    мускулов    под
пятнисто-полосатой  шкурой  цвета  расплавленного  серебра,  покоящаяся   на
колонноподобных могучих  лапах,  сейчас  пребывала  в  непривычном  для  нее
состоянии.
   Панон-тераваль - ночной хищник, хозяин гор - никому и никогда не  уступал
дорогу. Это его именем матери  пугали  раскапризничавшихся  детей,  это  его
появления боялись пастухи, гнавшие стада через крутые перевалы,  это  с  ним
предпочитали не связываться даже газарратские милдедины, сокрушавшие  своими
тяжелыми топорами самые прочные доспехи.
   Панон-тераваль был жестоким владыкой.  Ему  нужны  были  только  кровавые
жертвы. Он нуждался в теплом, парном мясе и горячей, свежей крови. Но в  его
оправдание можно сказать, что  сия  потребность  была  у  него  естественной
(иначе бы он сам не выжил) в отличие от людей, которые совершали убийства из
мести либо корысти, а то и просто забавы ради.
   Горный царь довольствовался  малым.  Добыв  себе  жертву,  он  отдыхал  в
прохладных пещерах до тех пор, пока голод не звал его  на  очередную  охоту.
Этот хищник был славен своим долголетием, и многие ритофо подряд ничто в его
жизни не менялось: днем он отсыпался, а ночью рыскал по  своим  владениям  в
поисках добычи.
   Однако на сей раз спокойное и размеренное течение его  жизни  было  грубо
нарушено.
   Галдящая,  дурно  пахнущая  орда  людей  и  странных  животных,   которых
панон-тераваль никогда прежде не видел, влилась кипящим  широким  потоком  в
долину у подножия его гор.
   Эти двуногие и четвероногие так  шумели,  что  пугливые  звери  поспешили
убраться подальше от опасного места, и окрестности пещеры тераваля  опустели
в считанные литалы. Никто не шел  и  по  горной  дороге:  ни  странники,  ни
бродячие прорицатели, ни пастухи со своими тучными стадами.
   Могучий хищник давно уже не испытывал голода и отвык от этого неприятного
состояния.
   Ночью, рассвирепевший, он спустился к лагерю. Ярость его  была  настолько
сильна, что заглушила даже могучий голос инстинкта,  повелевающий  убираться
подальше от большого скопления людей. Тераваль отлично знал, какими опасными
противниками могут быть двуногие. Не зря его великолепную шкуру портили  два
корявых длинных шрама, почти, впрочем, не видные под густой шерстью.
   Охота у царя гор вышла странной.
   Он не промахнулся, и единственный удар его мощной  лапы,  словно  камень,
пущенный из биратора, свалил с ног человека, на свою беду отошедшего слишком
далеко от лагерных костров и преступившего  порог  темноты.  Однако  утащить
законную добычу теравалю не удалось.
   Человек  дико  закричал,  ощутив,  как  трещит  и  раскалывается  хребет,
наполняя все тело жгучей болью, и к нему бросились товарищи по оружию.
   Люди увидели только  длинную  черную  тень  огромных  размеров  и  воина,
плавающего в луже крови. Зверь остался невредим, - но и не утолил  жестокого
голода.
   Теперь он бродил вокруг  своей  пещеры,  как  неприкаянная  тень  убийцы:
ожесточенный, голодный и готовый схватить и разорвать на части всякого,  кто
пересечет границу его владений.

***

   Юный Хималь действительно  знал  окрестности  Каина  гораздо  лучше,  чем
расположение вещей в собственном доме.
   В самом деле, старый Микхи не раз выговаривал внуку, что тот  не  помнит,
где хранятся запасы смолы и лежат кожаные ремни и  куда  следует  складывать
тонкое шерстяное  полотно,  сотканное  матерью.  Хималю  не  раз  и  не  два
доставалось от деда за то, что он пристраивал вещи где попало, исключительно
по настроению.
   Но в горах юноша разительным образом менялся: он замечал  каждый  поворот
тропинки, каждое растение и каждый камешек. Он мог безошибочно сказать,  кто
проходил здесь до него, куда пошел и что нес с собой.
   Талант следопыта был у него прирожденным. И это признавали все.
   О том, что в горах царит грозный панон-тераваль, молодой человек знал  не
понаслышке. Ему  случалось  издали  видеть  огромное  гибкое  тело,  слышать
отдаленный рев и находить кровавые следы обильной трапезы зверя.
   Хималь  отдавал  себе  отчет  в  том,  что   человек,   вышедший   против
панон-тераваля один на один, обречен на мгновенную, но  от  этого  не  менее
страшную смерть в его горячей алой пасти. Он даже не пытался бы сражаться  с
таким противником.
   Но юноша был уверен в успехе своего предприятия. Ведь днем панон-тераваль
спит, и он был убежден, что  ему  удастся  проскользнуть  незамеченным  мимо
зловещего места. А обратно, если боги помогут, Хималь будет возвращаться уже
вместе с войском Газарры. Могучий тераваль, конечно,  опасен,  но  вовсе  не
глуп - он не  станет  нападать  на  целый  отряд  вооруженных  людей,  чтобы
наверняка погибнуть от их дротиков, топоров и мечей. Все  было  продумано  и
рассчитано до мелочей. Солнце стояло в самом зените, когда Хималь вступил на
территорию зверя. Молодой человек шагал быстро и уверенно,  не  таясь  и  не
опасаясь за свою безопасность, ибо именно в это время ночные  хищники  спали
самым крепким сном.

***

   Панон-тераваль был разъярен сильнее, чем это вообще возможно.
   Яркое  полуденное   солнце,   ненавистный   золотой   шар,   слепил   его
чувствительные глаза, способные  различать  мельчайшие  детали  в  кромешной
тьме. Очертания предметов расплывались, а из глазниц сочилась тяжелая вязкая
жидкость,  моментально  застывая  желеобразными  сгустками  на  великолепной
серебристой шерсти.
   Зверь хрипло рыкнул.
   Хотелось пить. Но ночью он вдоволь налакался из ручья, и теперь жажда  не
перекрывала острое чувство голода.
   По узкой тропинке, по которой лугису - горные козы - ходили  на  водопой,
кто-то шел. Теравалю не нужно было видеть или слышать пришельца.  Он  просто
знал, что его законная добыча наконец пришла в нужное место и теперь  сытный
обед обеспечен. Потому что невидимый  еще  некто  шевелился,  как  шевелится
крупное животное.
   Хищник улегся за камнями, прижал уши к круглой голове. Затаился до  поры.
Жертва не могла пройти мимо него. Это он тоже знал.

***

   Смерть выскользнула на тропинку и преградила ее.
   Деваться было некуда.
   Справа и слева громоздились крутые неприступные  скалы   сзади  -  обрыв,
отвесная скала, по которой только что вскарабкался Хималь, разодрав колени и
локти.
   Это была очень короткая и очень трудная дорога к Газарре.
   И эту дорогу ему суждено было пройти до конца.
   Почему-то когда говорят об этом, то не уточняют,  о  каком  именно  конце
идет речь - о конце самой дороги или о конце жизненного пути  того,  кто  по
ней идет.  Возможно,  такие  недомолвки  возникают  не  по  небрежности  или
случайности, а оттого, что до самого конца ни о чем нельзя говорить с полной
уверенностью.
   Слепой  юноша  плакал,  сидя  на  вершине  горы.  У  его   ног   валялись
рассыпавшиеся жребии. Тонкие пальцы, шарили в траве, пытаясь  нащупать  хотя
бы какой-нибудь из них, но резные палочки не  давались,  ускользали,  словно
живые существа...
   Раллоден, верный клинок, доставшийся от  отца,  был  крепко  привязан  за
спиной, чтобы не мешать во время головокружительного  подъема.  Поверх  него
висел мешок с едой. Впрочем, даже если бы меч было легко выхватить из ножен,
он оказался бы совершенно  бесполезен.  Ибо,  если  тераваля  подпустить  на
расстояние вытянутой руки с оружием, - ты покойник.
   Покойник с зажатым в руке мечом.
   Или - покойник с топором.
   Или - покойник с копьем.
   Таким тебя когда-нибудь, может быть, найдут на этой никому  не  известной
тропинке.
   Хималь огляделся, и слезы выступили у него  на  глазах.  Он  стоял  перед
беспощадным теравалем и плакал от страха и бессилия.
   (Они ждут. Они надеются. Они  уверены,  что  я  приведу  помощь...  Мама!
Кто-нибудь! Сделайте же хоть что-то! Я не хочу умирать... Я не имею права...
Этого просто не может быть, это мне снится...)
   - Они ждут,  -  сказал  он,  всхлипывая,  -  понимаешь  ты,  убийца?  Они
надеются. Там, под горой, толпы людей. Там кучи мяса. Почему ты  не  там?  -
Юноша шмыгнул носом.
   Панон-тераваль стоял не двигаясь, будто вслушивался в его сбивчивую речь.
И у Хималя мелькнула безумная надежда: ведь может же быть так, чтобы  кто-то
из богов решил помочь Каину. И его  спасет  та  невозможная  случайность,  о
которых после рассказывают всем встречным и поперечным и в которые никто  не
хочет верить.
   Потому что так не бывает.
   - Уйди, - попросил Хималь. - Не убивай  меня,  пожалуйста.  Ты  огромный,
сильный, непобедимый. Ты можешь убить любого, кого только захочешь...
   Зверь внимательно смотрел на человека...

***

   Солнце, проклятое солнце: выгрызало глаза.
   Панон-тераваль давно бы уже прыгнул, но жертва стояла против света, и  он
видел только размытый смутный силуэт.
   Хищник  не  хотел  рисковать,  потому  медлил,  примериваясь,  чтобы   не
ошибиться, чтобы наверняка убить двуногого с одного удара.

***

   Хималь чувствовал, что не выдерживает этого  нечеловеческого  напряжения.
Он слишком долго  смотрел  в  глаза  ухмыляющейся  твари,  в  пасти  которой
сверкали  невероятных  размеров  и  остроты  клыки.  Взгляд  у   зверя   был
стеклянный, безразличный, пустой. Взгляд убийцы.
   Юноша больше не мог этого выносить и, чтобы сделать хоть что-то,  потащил
из-за спины меч.
   Ему было смертельно страшно.

***

   Двуногий наконец  зашевелился.  Единственное  движение  -  и  хозяин  гор
рассчитал, как он совершит свой великолепный прыжок.
   В тот миг, когда рука Хималя метнулась к рукояти меча, тераваль  метнулся
сперва вверх, а потом вперед.
   Гибкое  тело,  словно  грозовая  молния,  прочертило  серебряную  дугу  в
звенящем от напряжения воздухе и ударило в человека.
   Кровавые брызги поплыли в жарком мареве.

***

   В первый момент Хималю даже не было больно, так ему было страшно.
   Он видел, как взлетели круглые красные бусинки у него перед глазами,  как
они разбились о серебряный жесткий мех,  в  который  он  буквально  утыкался
лицом, как что-то темно-сверкающее легко, безо всякого сопротивления вошло в
его правое предплечье.
   Потом он почувствовал жаркое дыхание зверя. Но он  должен  был  дойти  до
Газарры, и это придало ему сил.

***

   Хималь вывернулся из-под  тераваля,  оставив  на  кривых  когтях  обрывки
собственного мяса. Боль кипящим потоком затопила  его,  но  он  старался  не
придавать этому значения. Он старался существовать отдельно от этой страшной
боли.
   Бежать он не мог, встать на ноги тоже не хватало  сил.  Земля  плясала  и
прыгала, сотрясалась и обрушивалась в бездну у него перед глазами, и  он  не
мог найти никакой опоры.
   Но он полз, зная, что только от  него  зависят  сейчас  жизни  нескольких
сотен защитников Каина и что счет один к нескольким сотням даже не  подлежит
обсуждению.
   Его собственная жизнь больше не имела никакой самостоятельной ценности.
   Ему казалось, что зверь это понял. Хоть и с опозданием, но все же  понял.
Что с него возьмешь? Зверь...
   Хималь подумал даже, что потом, на обратном пути, он  останется  один  на
один со своим зверем, чтобы тот довел до конца начатое дело.  Возможно,  так
оно и должно быть. И потому он шептал:
   - Я вернусь, не бойся, я вернусь...
   Ему казалось, что он  прополз  достаточно  большое  расстояние,  а  зверь
неотступно следует за ним, защищая, охраняя, оберегая.
   Он ведь все-таки понял.
   И было очень легко, словно он качался на волнах, и  приятно  оттого,  что
тело наконец перестало болеть. Раскаленные  стержни  вынули  из  предплечья,
ребер и груди  сняли со спины горячие уголья - и теперь Хималь мог пусть  не
идти, но хотя бы ползти в ближайшее поселение, чтобы там поднять  тревогу  и
оповестить жителей Рамора о нашествии варваров...

***

   Прыжок оказался точным, а удар передней правой лапы - смертельным.
   Тело двуногого - на удивление хрупким.
   Если бы тераваль хотел поразмышлять, то, несомненно, подумал бы и о  том,
отчего лугису, вдвое более легкие и тощие, чем люди, сопротивляются дольше и
отчаяннее. Но зверю были чужды размышления.
   Он, блаженно урча, отрывал куски теплого еще мяса, и плотный  серебристый
мех на его морде был заляпан кровью.
   Когда  панон-тераваль  терзал  свою  жертву,  все  остальные   не   смели
приближаться к нему. Поэтому даже жадные и  от  жадности  неимоверно  наглые
падальщики - возникшие из ниоткуда, как только по горам пронеслась весть  об
очередном  убийстве,  совершенном  владыкой,  -  держались  на  п