Виктория УГРЮМОВА и Олег УГРЮМОВ
    ГОЛУБАЯ КРОВЬ


ПРОЛОГ

   Exoriare aligui   o tri  ex o i u  ultor.
   (Да возникнет из наших костей какой-нибудь мститель.)

1

   Неуютное, налитое желчью небо боязливо жалось к земле,  пряча  грязное  и
изможденное лицо между опаленными холмами.
   Тусклый  диск  светила  -  синюшный,  одутловатый  покойник  -  бессильно
привалился  к   горизонту,   и   блекло-синий   свет   отравлял   окружающее
пространство, окрашивая его в мертвенные тона. В этом  жутковатом  освещении
все казалось выцветшим, смазанным, как бы полустертым, -  будто  равнодушное
божество за ненадобностью стало убирать детали с картины мироздания.
   Низкие деревья судорожно цеплялись перекрученными корнями  за  истощенную
серую землю. Их угольно-черные, словно  обгоревшие,  ветви  когтями  колючек
впивались в плотный, густой воздух, стараясь хотя бы в нем найти опору, -  и
из этих  рваных  ран  гноем  сочился  грязный  дождь.  Птицы  же,  напротив,
отчаялись, как прежде, парить  в  небесах  и  безразлично  сидели  в  пышных
некогда кронах, переставших служить им убежищем.
   Воздух был насыщен влагой и пылью, и дышать им становилось с каждым  днем
все труднее.
   Все живое, способное еще заботиться о собственном выживании, имеющее силы
бежать, брести или ползти, стремилось убраться прочь от этих мест в  тщетной
надежде избежать неминуемой гибели.
   Но бежать было некуда: мир представлял собою беспорядочное  нагромождение
камней, обломков и трупов. В последние минуты бытия каждый был сам за себя и
каждый был злейшим врагом остальных - врагом  тем  более  безжалостным,  чем
более жестокой и безнадежной становилась действительность.
   Мальчик, спотыкаясь, брел среди бурых камней.
   Его легкие были забиты воздухом,  и  проталкивать  эту  чудовищную  смесь
наружу с каждым выдохом становилось все больнее. Он хрипел и  клекотал,  как
рассерженный хищник. Ноги Мальчика были разбиты в кровь, на локте - ссадина,
но он уже не чувствовал боли: насмотревшись на чужую смерть, к этим  мелочам
он приучился относиться с безразличием.
   Мальчик мало что помнил из своего прошлого - да и помнить было нечего.
   Когда-то давно,  как  в  позавчерашнем  сне,  оставившем  в  памяти  лишь
смутные, неясные ощущения, он брел на восход не в  одиночку,  а  в  компании
себе подобных. Один из них был выше остальных. Острый недобрый взгляд  белые
волосы росли не только на  голове  и  по  всему  лицу,  но  даже  на  груди.
Неуклюжие, плохо гнущиеся  пальцы,  похожие  на  коричневые  корни   кожа  в
глубоких трещинках, забитых пылью. Его звали  Стариком,  и  Мальчик  не  был
уверен, имя это или название - как камень, дерево, птица, вода.
   Вода...
   При  мысли  о  воде  горло   предательски   задергалось,   делая   мелкие
глотательные движения. Воду он не находил уже давно, хотя и  не  так  давно,
как лег, уткнувшись в плоские бурые камни, Старик и смешно и нелепо задергал
задом и ногами. Мальчик тогда издал несколько грудных ухающих звуков, и  это
был почти смех, а Мать сильно ударила его по щеке.
   Вообще, Мать была слабой, но рука - худая, в засохшей грязи и с  желтыми,
корявыми мозолями, похожими на витые раковинки, - угодила прямо в нос
   И это  было  больно  настолько,  что  слезы  хлынули  из  глаз  Мальчика,
ручейками  прочерчивая  крохотные  русла  по  замурзанным  щекам.  Когда  он
проморгался, то увидел, что плачут все - Мать, Брат, Девочка. А Старик лежит
уже не на животе, а на спине, и его заострившийся нос нахально  упирается  в
небо, которое выглядит так, словно  подавилось  этим  проклятым  солнцем.  И
тогда Мальчик тоненько заскулил...
   При жизни Старика почти все было иначе, но осознание этого  факта  пришло
много боли и разочарований спустя. И тогда же Мальчик приблизительно  уяснил
себе, что Мать называла странным словом "опыт". Оказалось, что  опыт  -  это
судороги в мышцах, вызванные едким соком невзрачных ягод  шрамы и  рубцы  от
укусов, нанесенных острыми клыками длиннозубов   синяки  и  ушибы   холод  и
голод - большая черная дыра, в которую  проваливаются  твои  внутренности  и
визжат и корчатся, не  в  состоянии  выбраться  оттуда.  Но  опыт  -  это  и
предсмертный вопль врага, и хруст его шейных позвонков, и вкус горячей крови
и жесткой вонючей шерсти у тебя во рту  и сладкий сок, сочащийся  из  только
что убитой и разорванной змеи  и ночное бдение в темной и  тесной  пещере  с
осыпающимся земляным сводом, возле которой кругами ходит обманутый  голодный
хищник.
   И первое торжество победителя...
   Очень долго Мальчик не понимал сути многих слов, которые  твердила  Мать.
Она произносила их бесконечно: сидя у дымного  костерка,  бредя  по  пыльной
степи и даже бессильно грозя равнодушному небу высохшим кулачком.
   Когда так долго слышишь одни и те  же  слова,  поневоле  запоминаешь  их,
пусть даже смысл  остается  от  тебя  скрытым.  А  некоторые  вещи  внезапно
начинаешь понимать.
   И однажды Мальчик понял, что семья - это когда нельзя отбирать всю еду  у
того, с кем спишь спина к спине  когда нельзя удушить  ночью  такую  теплую,
пахнущую свежей едой Девочку и впиться в ее мягкое беззащитное горло   когда
рядом бредущий нужен  тебе  просто  так  -  идти  дальше  одному  будет  еще
страшнее.
   Они были семьей, а потом перестали, потому что бесконечное странствие  по
каменистой пустыне вытянуло из них души. Так говорила Мать, и, глядя  на  ее
темно-коричневые  морщинистые  щеки,  более  похожие  на  сплющенные   грибы
шунчала, Мальчик понимал, что душа - это Слова. Они все меньше разговаривали
друг с другом.
   Брат умер случайно: свалился с уступа и размозжил голову  о  камни.  Мать
сказала: "Отмучился" - и запретила его съесть,  палкой  отгоняя  Мальчика  и
Девочку от стремительно остывавшего тела.  Мальчик  думал,  она  сама  хочет
съесть его ночью, но, оказалось, Мать решила завалить тело камнями и таскала
их отовсюду, срывая  ногти,  задыхаясь,  обливаясь  потом,  -  растрепанная,
страшная. Гадкая.
   Мальчик  и  Девочка  слизывали  кровь  с  камней,  а  та  быстро  бралась
скользкими студенистыми комками, и головы у них кружились от пряного  запаха
и сытости.
   Потом, когда-то - он, конечно, не помнил  когда,  -  Мать  утащил  ночной
хищник. Мальчик так и не понял, что это было за  животное   он  лишь  увидел
стремительную тень, вынырнувшую из мрака  ночи,  и  успел  поразиться  тому,
каким сильным и быстрым было это  существо,  и  восхититься  им.  Мать  дико
закричала, и ее крик снился Мальчику еще очень долго   хоть  он  и  не  знал
сколько, А потом перестал.

***

   Тело Матери оставило кровавый след, но слизать кровь не  удалось,  потому
что она сразу впиталась  в  сухую  землю,  а  жевать  влажную  пыль  было  и
противно, и бесполезно.
   Потом они шли на восход вдвоем с Девочкой.
   Он не просто не знал,  но  и  никогда  не  задумывался,  зачем  они  идут
куда-то, не останавливаясь на одном месте дольше чем  на  ночь,  страдая  от
холода и жары, от голода и жажды и только от страха не страдая, ибо он  стал
неотъемлемой частью их самих. Страх  родился  в  один  день  и  один  час  с
Мальчиком  правда, Мальчик не знал, что родился.
   Просто впервые ощутил и  осознал  себя  ступающим  по  какой-то  узенькой
тропинке, над обрывом, и очень ему  запомнилась  эта  тропинка,  на  которой
валялись разноцветные, такие  хорошенькие  камушки,  но  никто  не  позволял
наклоняться и подбирать их. А еще ему запомнились острые стебли  травы:  ими
он впервые порезался, и Мать приложила к глубокой  ранке  пережеванный  лист
муссторы.
   Они шли на восход всегда, и потом, когда-то, значительно  позже,  Мальчик
сделал для себя вывод, что это и есть жизнь. Ведь постоянно шагали вперед не
только они, но и другие живые существа: даже крошечные,  необычайно  вкусные
улитки фальчопсы изо всех своих улиточьих сил торопились на восход. И  птицы
перебирались туда же, и мелкие зверьки, и насекомые, и даже Ночные Хищники -
здешние хозяева, последние, кто сохранил свою силу и могущество...
   Девочка умерла во сне. Легла, свернувшись клубочком, а утром, когда, пора
было вставать, чтобы ловить съедобных жуков, еще сонных и медлительных после
холодной ночи, и рвать траву, - не пошевелилась. Мальчик  обрадовался  было,
что теперь ему надолго хватит еды, но почти  сразу  обнаружил,  как  глубоко
ошибся. На пиршество собрались все живые существа,  которые  только  были  в
округе.
   Со страшным хрустом вгрызлись в ее  плоть,  круша  ломкие  тонкие  кости,
мохнатые длиннозубые падальщики  хищные клопы, грациозно переступая длинными
и хрупкими на первый взгляд ногами, с  тихим  свистом  запустили  в  глазные
яблоки свои ядовитые хоботки. Каждое насекомое было величиной  с  ладонь,  и
Мальчик знал, как болезненны их укусы. Жазахис нетерпеливо  погрузил  кривой
клюв в яму ее раскрытого рта  и  принялся  рвать  язык.  Полчище  жуков  уже
шествовало по серой степи, поблескивая зеленым  и шевелилась мертвая  земля,
изрыгая  из  своих  недр  мерзкие,   словно   расползающиеся   внутренности,
плотоядные личинки хусса...
   Мальчик заплакал от бессилия и внезапно накатившего отчаяния, пнул  ногой
падальщика и, приникнув к освободившемуся месту, раскрыл рот и вырвал  кусок
упругой плоти. Сколько смог, столько вырвал - очень, впрочем, мало  потом  -
еще, но третьего раза не было. Мерзкий падальщик, от которого несло  трупами
за версту, больно укусил его за ухо.
   Еще долго ухо болело, гноилось, и спать на правом боку было невозможно...
   Как он остался жив?
   После Мальчик сумел найти этому объяснение: он оставался в живых,  потому
что не думал о  смерти  как  о  страхе.  Слепые  инстинкты  подчас  надежнее
хваленого разума. Он принимал и боль, и смерть, и голод, и постоянную угрозу
со стороны враждебного мира, но не унывал. И вовсе не потому, что сила  духа
была у него невероятной, а потому, что привык так жить. Или просто -  привык
жить..
   А еще он никогда не задумывался о самом себе.  Мать  звала  его  "мальчик
мой", поэтому он считал себя Мальчиком. Это  его  никогда,  в  сущности,  не
интересовало. Конечно, он знал, что у Старика и Брата, как и у него  самого,
между ног существовал розово-сиреневый кусок плоти, какого не было у  Матери
и Девочки. Однако Мальчик воспринимал это отличие совершенно спокойно:  ведь
он не раз видел животных и насекомых, охотящихся парами, но  имеющих  разную
масть  и  размеры.  Что  же  касается  инстинкта  продолжения  рода,  то  он
пробуждается  только  там  и  тогда,  где  и  когда  существуют  для   этого
мало-мальски пригодные условия. Пока живы  были  Мать  и  Девочка,  подобных
условий не возникало, и Мальчик  ничего  подобного  не  испытывал.  А  когда
однажды - это случилось уже долго после смерти Девочки -  он  проснулся  под
утро от странного озноба, напоминающего  реакцию  на  холод,  и  тянущего  и
сосущего чувства в самом низу живота, то не обратил на это внимания. Ему так
часто случалось просыпаться от холода, голода либо боли, что  это  состояние
он перетерпел легко.

***

   Мальчик  не  знал,  что  он  очень  изменился  за  последнее  время.   Не
задумывался и над тем, что стал невероятно силен, свиреп и безжалостен и его
покрытое шрамами тело бугрится мощными мускулами  что у него  длинные  сухие
ноги с грубыми мозолистыми подошвами и сильные  руки  с  твердыми,  крепкими
пальцами, широкие плечи и спина. Он не отдавал себе отчета в том, что у него
невероятно развито чутье, обоняние и зрение. В темноте он видел как кошка  и
чутко реагировал на каждый звук - но был уверен, что  только  так  и  должно
быть. Ему и  в  голову  не  приходило,  что  Мать  подобными  качествами  не
обладала, - это и стало в конечном итоге  причиной  ее  гибели.  Мальчик  не
предполагал, что единственный выживший из всех - он,  -  своеобразный  опыт,
поставленный природой над собой. Ей,  природе,  нечего  уже  терять,  и  она
вольна экспериментировать. Впрочем, Мальчик таких мудреных слов не знал и не
понимал.
   Не знал он и того,  что  невероятно  красив,  ибо  понятие  красоты  было
исключено из круга его понятий вообще, - да и не нашлось никого рядом, чтобы
рассмотреть Мальчика, давно уже ставшего взрослым, и увидеть в нем последнюю
попытку угасающей расы воплотить свой идеал.  Последний  вопль  человеческой
цивилизации, умирающей страшной смертью.
   Этот дикий вопль пронесся сквозь века, впитался в плоть и  кровь  каждого
из исчезающих людей и воплотился в последнем из них - и это  было  столь  же
прекрасно, сколь и бесполезно.
   Прежде, за много-много сотен лет до рождения Мальчика, с таких,  как  он,
скульпторы  ваяли  статуи,  художники  писали  портреты,  а  мир  смотрел  и
восхищался тем, что способен породить такое чудо. Нынче же им -  в  ошалелом
одиночестве бредущим между пустоглазым  небом  и  изнасилованной  бесплодной
землей - могли восхищаться лишь хищники и поглотители трупов.
   Он был для них огромным куском вожделенного мяса...
   Он широко шагал по равнине и бормотал себе под нос странные слова,  смысл
и значение которых оставались от него скрытыми. Возможно, ему нравилось, как
легко они складывались в нечто целое,  отличающееся  от  каждого  отдельного
слова так же, как живое существо отличается  от  бесформенной  груды  плоти,
растерзанной хищниками.
   А может, он даже и не знал, что что-то говорит.
   Серо-зеленый пыльный дождь,  капли  которого  лишь  изредка  долетали  до
земли, немного облегчал его мучения. Он давно не пил не только  воды,  но  и
любой другой жидкости. Даже собственная моча сочилась редкими рыжими каплями
и была  на  вкус  горько-соленой,  обжигая  язык  и  заставляя  пульсировать
отчаянной болью потрескавшиеся до крови губы.
   Поэтому он испытал то, что Мать называла странным словом счастье, когда в
спутанных клубках травы заметил  краем  глаза  какое-то  шевеление.  Мальчик
устремился вслед и выскочил к широкому потоку...
   Нет, это была не вода. Это большие, мохнатые - в два его кулака, - тускло
поблескивающие  пауки  плотной  толпой  торопились  куда-то,  в  сторону  от
восхода.
   И это было невероятно.
   Еще более невероятным Мальчику показалось то,  что  они  не  дрались,  не
пытались отвоевать друг у друга пищу, самку  или  более  выгодное  место,  а
просто шли - целеустремленно, истово. Животные так никогда  не  ходят.  Даже
если они спасаются от огня все вместе, то делают  это  совершенно  иначе.  А
подобного шествия Мальчик не видел ни разу. Впрочем, удивление  не  помешало
ему ударить камнем одного из пауков, покатать его по  пыли,  чтобы  облетели
ядовитые волоски, а затем  разорвать  дрожащими  от  нетерпения  пальцами  и
впиться зубами в сочное, нежное, мокрое мясо.
   Другие пауки, казалось, не обратили на это никакого внимания.
   Мальчик  прекрасно   сознавал,   что   ему   неслыханно   повезло,   ибо,
объединившись, десяток пауков запросто превратят его в  пиршественное  блюдо
для падальщиков и жуков, а смертельным может оказаться укус одного из них. И
все же, все же животные никогда так себя не ведут, а если  ведут,  то  этому
есть серьезная и важная причина, пренебрегать которой не должен и он.
   И Мальчик широко зашагал вдоль бесконечной массы паучьих  тел,  стараясь,
впрочем, держаться на безопасном расстоянии и не спуская с них недоверчивого
взгляда. Других врагов он не боялся: наверняка знал, что ни одно животное не
сунется близко к этой могучей армии, этому грозному потоку  существ,  каждое
из которых само по себе было великолепным бойцом и умелым убийцей.
   Мальчик пауков не просто опасался, он их уважал и даже любил, хотя  слова
"любовь" и "уважение", многажды повторяемые Матерью в когда-то бывшей жизни,
не  ассоциировались  у  него  с  теми  чувствами,  которые  он  периодически
испытывал к той или иной живой твари. Во всяком случае, пауки нравились  ему
немного меньше Матери, но гораздо больше Девочки. А теперь, когда он остался
один-одинешенек, нравились больше всего.
   Внезапно ему показалось, что его взяла за голову чья-то большая, сильная,
но бесплотная рука.  Это  было  жуткое  ощущение  -  впервые  в  жизни  враг
подкрался столь близко, проявил себя столь явно и остался столь  неуловимым.
Нечто похожее Мальчик испытал,  когда  спасался  в  норе  степного  окка  от
безжалостного ночного хищника, но  тогда  хищник  существовал  не  только  в
подспудных ощущениях, воплощался не только в виде холодного пота под мышками
и вдоль хребта, заледеневших внезапно ладонях и  легкой  дрожи,  пронизавшей
тело, - тот рычал, сопел, пытался рыть землю когтями и отвратительно вонял.
   Этот пах ужасом, который испытывал человек, и больше ничем.
   Зато пахло чьим-то незримым присутствием.
   И Мальчик внезапно подумал, что так мог бы проявить себя тот,  кого  Мать
звала Богом и к кому обращалась в исступлении  и  горе,  распахнув  глаза  в
пустоту прожорливого пространства.
   Он даже пощупал воздух вокруг, не доверяя своим ощущениям, но  никого  не
обнаружил. Давление на затылок между тем возрастало, и Мальчик  почти  сразу
понял, что его понукают идти вперед быстрее, нежели прежде, а вместе  с  ним
ускорили свой бег и бесчисленные толпы мохнатых и многоногих тварей.
   Они двигались в неизвестную сторону очень долго, свернув с  привычного  и
единственного, по сути, пути. И совершенно неизвестно,  в  какой  неуловимый
миг, подчиняясь чужой воле, пауки окружили человека и погнали его туда,  где
нетерпеливо ждал... Бог(?).
   Мальчик не мог ступить ни вправо, ни влево. Несмотря  на  всю  толщину  и
плотность мозолей, любой паук с легкостью прокусил бы его  жалкую  плоть.  А
когда он все же делал робкую попытку свернуть хоть на  шаг  в  сторону,  они
приостанавливались, вставая на задние лапы, и показывали  ему  свои  темные,
тускло блестящие клыки. И он знал, что это не пустая  угроза,  не  суетливое
запугивание со стороны маленького существа, желающего казаться сильным, - но
предупреждение того, кто на самом деле является хозяином положения.
   В отличие от подлых и скорых на расправу падальщиков,  пауки  никогда  не
пускали в ход свое смертоносное оружие, если в  том  действительно  не  было
необходимости.
   Мощная, тихо шелестящая волна влекла его за  собой  очень  долго.  И  чем
дольше он шел, тем ощутимее  становилось  прикосновение  невидимой  холодной
ладони к затылку, к самой нежной коже под буйной  гривой  нечесаных  грязных
волос, в которых запутались щепочки и сухие  травинки.  И  именно  от  этого
слегка щекочущего касания, легкого, как ветерок, но куда более  постоянного,
Мальчик чувствовал себя особенно беззащитным.
   Удивляло же  его  то,  что  пауки,  столь  ревностно  охранявшие  его  на
протяжении  всего  пути,   нисколько   не   препятствовали   ему   совершать
безнаказанные убийства: он вполне  мог  наклониться  и  выхватить  из  этого
бесконечного  шевеления  и  мелькания  конечностей  какую-нибудь  несчастную
тварь, которая становилась покорной жертвой, едва попадала к нему в руки. Ни
попытки защититься, ни вспышки агрессии. Только зудели  и  чесались  ладони,
кожа на которых была обожжена ядом  паучьих  покровов.  И  внезапно  Мальчик
понял: пауки кормили его, чтобы он мог живым добраться туда, куда приказывал
доставить его невидимый господин.
   Слово "господин" вспыхнуло где-то на самом краю его памяти и легко встало
на свое место в том мире Хаоса, которым был разум Мальчика.
   Солнце кренилось к горизонту где-то в стороне.
   Это пугало его.
   Он привык, чтобы мертвец, которым всегда представлялся ему закат, валялся
за спиной, не пугая живущих. И вот когда последние лучи, как слабые  ручонки
недоношенного урода, вцепились в землю, когда по ней поползли синие, серые и
сиреневые тени, изломанные и жуткие, но и великолепные в своем исковерканном
совершенстве, - пятна тления на скорбном лике, - Мальчик увидел Его.
   Существо покоилось на нагромождении  камней,  сразу  поразивших  человека
своим непривы