ворю,
что отец Рамон назовет тебя по имени, но, может, он  скажет  что-нибудь
про подсвечник. Постарайся запомнить, Пират, что  он  скажет,  а  потом
расскажешь нам.
     Затем Пилон добавил строгим голосом:
     - Сегодня, дружочек, по всему дому  отца  Рамона  бродили  собаки.
Сегодня было можно, но в воскресенье не вздумай  вести  их  в  церковь.
Собакам в церковь ходить не полагается. Оставь собак дома.
     Лицо Пирата вытянулось.
     - Они хотят пойти туда, - воскликнул он. - Как же я их оставлю?  И
где я их оставлю?
     Пабло был шокирован.
     - До сих пор ты вел себя в этом доме достойно, дружок  Пират.  Так
неужто в самом конце ты решил совершить кощунство?
     - Нет, - скромно сказал Пират.
     - Ну, так оставь собак здесь, и мы о них позаботимся А привести их
в церковь было бы кощунством.
     До чего же трезво пили они в тот вечер! Прошло  три  часа,  прежде
чем они хотя бы спели непристойную песню А когда их мысли обратились  к
женщинам легкого поведения, стояла уже глубокая ночь. Когда же на ум им
пришла драка, они уже совсем засыпали,  и  драки  не  получилось.  Этот
вечер отмечен в книге их жизни большим белым крестом.
     Утро воскресенья было заполнено бурными приготовлениями. Они умыли
Пирата, придирчиво заглядывая ему в  ноздри  и  за  уши.  Большой  Джо,
закутавшись в  одеяло,  смотрел,  как  Пират  облачается  в  его  синие
саржевые брюки. Пилон достал шляпу своего отца. Они убедили  Пирата  не
надевать усаженного самоцветами пояса поверх пиджака  и  показали  ему,
что  если  пиджак  не  застегивать,  то  будет  видно,   как   сверкают
драгоценные  камни.  Больше  всего  хлопот  доставили  башмаки.  Только
башмаки Большого Джо пришлись бы Пирату впору, но они  были  даже  хуже
его собственных башмаков, в которых он прорезал  дырки,  чтобы  они  не
давили на мозоли. А сквозь эти дырки были видны пальцы. В конце  концов
Пилон вышел из положения с помощью горсточки сажи. После  того  как  ее
хорошенько втерли в кожу, дырок почти совсем не стало видно,
     Наконец  Пират  был  готов:  лихо  сдвинутая  на  затылок   шляпа,
принадлежавшая отцу Пилона, рубаха Дэнни, штаны Большого Джо,  огромный
платок вокруг шеи и время от времени вспышки -  драгоценных  камней  на
поясе. Он прохаживался взад и  вперед  перед  своими  друзьями,  а  они
придирчиво его осматривали.
     - Не волочи ног. Пират.
     - Выше поднимай пятки.
     - Перестань теребить платок.
     - Те, кто тебя увидит, подумают, что ты не привык носить приличную
одежду.
     Наконец Пират повернулся к своим друзьям.
     - Может, собаки пойдут со мной? - жалобно сказал он. - Я им скажу,
чтобы в церковь они не заходили.
     Но друзья были неумолимы.
     - Нет, - сказал Дэнни.- Вдруг  они  все-таки  туда  заберутся?  Мы
посторожим их тут.
     - Им это не понравится,  -  тоскливо  сказал  Пират.  -  Им  будет
грустно. - Он повернулся  к  собакам,  сидевшим  в  своем  углу.  -  Вы
останетесь здесь, - сказал он. - Вам вредно ходить в церковь.  Побудьте
с моими друзьями, пока я не вернусь.
     Тут он поспешно вышел и закрыл за собой дверь. Немедленно  в  доме
раздался оглушительный вой и лай. Только глубокая вера в непогрешимость
его друзей помешала Пирату вернуться.
     Шагая по  улице,  он  чувствовал,  что  без  собак  стал  нагим  и
беззащитным. Словно его лишили зрения или слуха. Ему было страшно  идти
по улице одному. Кто угодно мог напасть на него. И все-таки  он  храбро
прошел по городу до церкви Сан-Карлос.
     Служба еще не начиналась, и  двери  были  открыты  настежь.  Пират
омочил  пальцы  в  мраморной  чаше  со  святой  водой,   перекрестился,
преклонил колени перед святой девой, вошел в церковь, поклонился алтарю
и сел. Внутри было довольно темно, но на высоком алтаре пылали свечи. И
в  приделах  перед  статуями  святых  тоже  мерцали   огоньки   свечек,
поставленных прихожанами. Сладко пахло старым ладаном.
     Сперва Пират смотрел на алтарь, но  он  был  слишком  величествен,
слишком свят, чтобы о нем можно было долго думать,  слишком  недоступен
для бедняка. Его глаза  искали  чего-нибудь  потеплее,  чего-нибудь  не
столь пугающего. И вдруг он  увидел  перед  статуей  святого  Франциска
красивый, совсем золотой подсвечник, а в нем - высокую зажженную свечу.
     Пират взволнованно вздохнул. И хотя  церковь  наполнилась  людьми,
хотя двери закрылись, служба началась и Пират делал все, что  положено,
он ни на  минуту  не  мог  отвести  взгляда  от  своего  святого  и  от
подсвечника. Подсвечник был такой красивый. Невозможно  было  поверить,
что это он,  Пират,  подарил  его.  Он  всматривался  в  лицо  святого,
стараясь угадать, понравился ли святому Франциску этот подсвечник. И он
был уверен, что статуя иногда чуть-чуть улыбается,  как  улыбаются  те,
кто думает о чемнибудь приятном.
     Наконец началась проповедь.
     - Наша церковь приобрела новое прекрасное украшение,- сказал  отец
Рамон.- Один из  детей  ее  пожертвовал  золотой  подсвечник  во  славу
святого Франциска.
     Тут он рассказал о больной собаке,  и  нарочно  рассказывал  очень
сухо. Он оглядывал своих прихожан, пока  не  заметил,  что  они  начали
улыбаться.
     - В этом нет ничего смешного, - сказал он тогда. - Святой Франциск
так любил животных, что даже проповедовал им. Тут отец Рамон  рассказал
о злом волке из Губбио, и о двоих  голубках,  и  о  сестрах-жаворонках.
Пират смотрел на него и удивлялся тому, что слышал.
     Внезапно у входа послышалась какая-то возня. Раздался яростный лай
и царапанье. Дверь распахнулась, и в церковь ворвались Пушок и Рудольф,
Энрике, Пахарито и Сеньор Алек Томпсон. Они повели носами  и,  пихая  и
толкая друг друга, кинулись к Пирату. Они прыгнули на  него,  тявкая  и
радостно повизгивая. Они накатились на него, как волна.
     Священник умолк и строго повернулся в их сторону. Пират беспомощно
бросил на него взгляд, полный смертельной муки. Значит,  все  оказалось
напрасно, и кощунство свершилось.
     Тут отец Рамон засмеялся, а за ним засмеялась и его паства.
     - Уведи собак, - сказал священник. - Пусть подождут снаружи,  пока
мы кончим.
     Пират смущенно и виновато выпроводил собак из церкви.
     - Это нехорошо, - сказал он им. - Я сержусь на вас Мне  стыдно  за
вас.
     Собаки прижимались к земле и жалобно повизгивали
     - Я знаю, что вы сделали, -  сказал  Пират.  -  Вы  покусали  моих
друзей, вы разбили окно и вот  прибежали  сюда.  Теперь  сидите  тут  и
ждите, грешные собаки, собакибогохульники.
     Он оставил их, полных горя и  раскаяния,  и  вернулся  в  церковь.
Прихожане, все еще смеясь, поворачивали головы и смотрели на  него,  и,
добравшись  до  своего  места,  он  сжался,   стараясь   стать   совсем
незаметным.
     - Не огорчайся, - сказал отец Рамон. - Не грешно  снискать  любовь
своих собак и не грешно любить их. Послушай, как любил святой  Франциск
зверей и птиц, - и он  рассказал  про  доброго  святого  еще  несколько
историй.
     Пират перестал смущаться. Губы его зашевелились.
     "Ах, - подумал он, - если бы собаки могли слышать отца Рамона.  Им
было бы приятно узнать все это!"
     Когда проповедь кончилась, в его ушах по-прежнему звучали рассказы
священника. Он машинально крестился и преклонял колени,  но  не  слышал
службы. Как только она кончилась, он кинулся к двери и первым вышел  из
церкви. Собаки подошли к нему, все еще грустные и пристыженные.
     - Пошли! - крикнул он. - Я хочу вам кое-что рассказать.
     Он побежал вверх по склону  к  сосновому  лесу,  а  собаки  бежали
рядом, прыгая и резвясь. Когда Пират наконец добрался до опушки, он  не
замедлил шага и остановился только на узкой  прогалине  между  соснами,
где ветви смыкались над головой, а  стволы  вздымались  рядами,  словно
Коломны. Несколько секунд он растерянно смотрел по сторонам.
     - Я хочу, чтобы все было совсем так же, - сказал он. - Вот если бы
вы были там и слышали, как говорил отец Рамон! - Он положил один камень
на другой. - Вот это статуя, - объяснил он собакам и  воткнул  в  землю
прутик. - А прямо вот тут - подсвечник со свечой.
     На прогалине царил мягкий полумрак и  воздух  был  напоен  сладким
запахом смолы. Деревья чуть слышно шептались под легким ветерком. Пират
приказал:
     - Энрике, садись вот сюда. А ты, Рудольф, сюда.  Пушок  сядет  вот
тут, потому что он самый маленький. Пахарито, дурачина, садись вот сюда
и веди себя смирно. Сеньор Алек Томпсон, не смей ложиться!
     Он усадил собак в два ряда - двух впереди, а трех сзади.
     - Сейчас я вам все расскажу. Вас простили, хоть вы и  вломились  в
церковь. Отец Рамон сказал, что на этот раз это не кощунство. А  теперь
слушайте внимательно. Я буду вам рассказывать.
     Собаки смирно сидели на своих местах и не спускали  с  него  глаз.
Сеньор Алек Томпсон помахивал хвостом, но Пирату это не понравилось.
     Тут не место для таких вещей, - сказал он. -  Святой  Франциск  не
рассердился бы, но я не хочу, чтобы ты вилял хвостом, пока слушаешь.  А
сейчас я расскажу вам про святого Франциска.
     В этот день память его была необыкновенной. Солнце  пробиралось  в
просветы между ветками и ярким узором  расписывало  ковер  из  сосновых
игл. Собаки терпеливо сидели, глядя на губы  Пирата.  Он  передавал  им
все, что говорил священник,  -  все  его  рассказы,  все  поучения,  не
пропуская ни единого слова.
     Кончив, он торжественно поглядел на собак.
     - Святой Франциск сделал все это, - сказал он.
     Сосны перестали шептаться. В лесу стояла зачарованная тишина.
     Вдруг позади Пирата раздался чуть слышный звук. Собаки  посмотрели
вверх. Пират боялся повернуть голову. Прошла долгая секунда.
     И вдруг она кончилась. Собаки  опустили  глаза.  Вершины  деревьев
снова  пробудились  к  жизни,  и  солнечные  узоры  опять  заплясали  в
прихотливом танце.
     Пират был так счастлив, что у него защемило сердце,
     - Вы его видели? - воскликнул он. - Это был святой  Франциск?  Ах,
какие же вы хорошие собаки, если вам было дано узреть видение!
     Его тон заставил собак вскочить. Их  пасти  раскрылись,  а  хвосты
радостно завиляли.

ГЛАВА XIII
      О том, как друзья Дэнни поспешили на помощь даме в несчастье

     Сеньора Тересина Кортес, ее восемь детей и ее дряхлая мать жили  в
уютном домике на краю глубокого оврага, который образует южную  границу
Тортилья-Флэт. Тересина была красивой матроной  лет  под  тридцать.  Ее
матери, этой дряхлой,  высохшей,  беззубой  старухе,  обломку  ушедшего
поколения, было почти пятьдесят лет. Никто уже не помнил, что ее  зовут
Анхелина.
     Все будние дни вьеха работала не покладая рук, ибо ей  приходилось
кормить, наказывать, уговаривать, одевать и укладывать спать семерых из
восьми детей. Тересине хватало хлопот с восьмым и с  приготовлениями  к
появлению девятого.
     Но в воскресенье вьеха облачалась в черное  атласное  платье,  еще
более древнее, чем она сама, надевала мрачный и очень прочный  головной
убор из черной соломы, украшенный двумя почти настоящими  вишенками  из
цветной замазки, и, сбросив  с  плеч  бремя  долга,  решительным  шагом
направлялась в церковь, где сидела так же неподвижно, как святые  в  их
нишах. Раз в месяц она ходила исповедоваться. Было бы любопытно узнать,
в каких грехах она исповедовалась и когда находила время их совершать -
ведь дом Тересины был переполнен ползунками, косолапиками,  карапузами,
плаксами, котоубийцами и мастерами падать с деревьев, и  каждый  из  ее
подопечных каждые два часа вопил, требуя еды.
     Так стоит ли удивляться, что вьеха обладала  безмятежной  душой  и
стальными нервами? Будь они какими-нибудь  другими,  они  давно  уже  с
визгом вырвались бы из ее тела, как фейерверочные шутихи.
     Рассудок Тересины был всегда словно подернут легким туманом.  Тело
же ее было идеальной ретортой для дистилляции  детей.  Первый  младенец
появился у нее в  пятнадцать  лет,  и  это  ошеломило  ее  -  настолько
ошеломило, что она разрешилась  им  ночью  в  парке  возле  бейсбольной
площадки и, завернув его в газету,  оставила  там  до  прихода  ночного
сторожа. Это была тайна. Даже  сейчас  ее  раскрытие  грозило  Тересине
некоторыми неприятностями.
     Когда ей  исполнилось  шестнадцать  лет,  на  ней  женился  мистер
Альфред Кортес; он подарил ей свое имя  и  два  краеугольных  камня  ее
будущей семьи - Альфреде и Эрни.  Мистер  Кортес  подарил  ей  это  имя
весьма охотно. Ведь он сам пользовался им лишь временно. Перед тем, как
он приехал в Монтерей, и после того, как он  оттуда  уехал,  его  звали
Гугльемо. Он уехал  после  того,  как  родился  Эрни.  Быть  может,  он
предвидел, что брак с Тересиной не сулит ему спокойной жизни.
     Регулярность, с какой она  становилась  матерью,  всегда  удивляла
Тересину. Порой она не могла вспомнить, кто же отец будущего ребенка, а
иногда склонялась к мысли, что отец вовсе и не обязателен.  Даже  когда
она была помещена в карантин, как дифтерийный бациллоноситель,  это  ей
не помогло. Однако, окончательно запутавшись в подобных сложностях, она
имела обыкновение предоставлять решение вопроса богородице, зная, что у
той гораздо больше опыта, желания и времени для того, чтобы  заниматься
подобными вещами.
     Тересина часто исповедовалась. Отец Рамон  приходил  из-за  нее  в
отчаяние. Ведь он прекрасно видел, что в то время как  руки,  колени  и
губы Тересины каялись в прошлом грехе,  ее  томные  потупленные  глаза,
сверкнув из-под опущенных ресниц, обещали свершение нового.
     Пока я рассказывал все это, родился девятый  ребенок  Тересины,  и
она временно была свободна.  Вьеха  получила  еще  одного  подопечного,
Альфреде перешел в третий класс, Эрни - во второй, а Панчито поступил в
первый.
     В те дни в Калифорнии  среди  школьных  медицинских  сестер  стало
модным  посещать  классы  и  расспрашивать  детей  о  разных   интимных
подробностях их домашней жизни. Третьеклассник Альфреде  был  вызван  к
директору, потому что он показался медицинской сестре чересчур худым.
     Сестра, прошедшая специальный  курс  детской  психологии,  ласково
спросила:
     - Фредди, ты кушаешь столько, сколько хочешь?
     - Ага,- сказал Альфреде.
     - Вот как? Окажи мне, что ты кушаешь на завтрак?
     - Тортильи и бобы, - сказал Альфреде.
     Сестра посмотрела на директора и скорбно покачала головой.
     - А что ты кушаешь, когда приходишь домой обедать?
     - Я не хожу домой.
     - Разве ты днем ничего не кушаешь?
     - Кушаю. Я приношу с собой бобы, завернутые в тортилью.
     В глазах сестры мелькнул легкий испуг, но она сдержалась.
     - А вечером что ты кушаешь?
     - Тортильи и бобы.
     Сестра забыла все, что выучила про детскую психологию.
     - И ты хочешь, чтобы я поверила, будто ты  ничего  не  ешь,  кроме
лепешек и бобов?
     Альфреде удивился.
     - Господи Иисусе, - сказал он. - А этого что, мало?
     В положенный  срок  школьный  врач  выслушал  полный  ужаса  отчет
сестры. И в один прекрасный день он подъехал  к  дому  Тересины,  чтобы
заняться  этим  вопросом.  Пока  он  шел  по  двору,  вопли  ползунков,
косолапиков и карапузов  сливались  в  одну  душераздирающую  симфонию.
Доктор остановился на пороге  кухни.  Своими  собственными  глазами  он
видел, как вьеха подошла к печке, зачерпнула уполовником в  кастрюле  и
рассыпала  по  полу  вареные  бобы.  Вопли  разом   стихли.   Ползунки,
косолапики и карапузы молча и деловито передвигались от  боба  к  бобу,
останавливаясь  только  для  того,  чтобы  прожевать   находку.   Вьеха
вернулась на свое место, пользуясь несколькими минутами покоя. Дети как
жучки,  заползали  под  кровать,  под  стулья,   под   печку.   Доктор,
загоревшись научным интересом, провел там два часа. Он ушел, недоуменно
покачивая головой.
     Он продолжал недоуменно покачивать головой,  пока  зачитывал  свой
доклад.
     - Я подверг их всем известным мне проверкам,  -  сказал  он.  -  Я
проверил их зубы, кожу, кровь, кости, глаза и координацию. Господа, они
питаются тем, что по сути своей является медленно действующим  ядом,  и
питаются так со дня рождения. Господа,  могу  сказать  только  одно:  в
жизни я не видел более здоровых детей! - Тут выдержка ему  изменила.  -
Поросята! - воскликнул он. - В жизни я не видел таких зубов! Никогда не
видел
     Вы, наверное, недоумеваете, как Тересина добывала  еду  для  своей
семьи. На полях, в тех местах, где молотили бобы, остаются большие кучи
бобовой мякины. Если вы расстелете на земле одеяло и в  ветреный  вечер
начнете подбрасывать над ним мякину, то убедитесь, что  и  молотильщики
не непогрешимы. Проработав так весь день, вы  можете  собрать  двадцать
фунтов бобов, а то и больше.
     Осенью вьеха, захватив  всех  детей,  которые  уже  умели  ходить,
отправлялась с ними в поля и провеивала мякину. Хозяева полей не  гнали
ее,  потому  что  от  нее  не  было  никакого  вреда.  Только  в  самый
неурожайный год вьеха собирала меньше четырехсот фунтов бобов.
     А когда у вас в доме есть четыреста фунтов  бобов,  вы  можете  не
бояться голодной смерти. Иногда случается чудо, и вы лакомитесь  такими
деликатесами, как сахар, помидоры, перец, кофе, рыба или мясо, -  порой
благодаря  заступничеству  пресвятой  девы,   порой   благодаря   вашей
собственной ловкости или трудолюбию. Но как бы то ни было, у  вас  есть
бобы, и вы в безопасности. Бобы - это надежный кров для вашего желудка.
Бобы - это теплый плащ, предохраняющий от экономического холода.
     Лишь одно могло поставить под удар жизнь и счастье  семьи  сеньоры
Тересины Кортес - неурожай бобов.
     Когда бобы  созревают,  все  растения  выдергиваются  с  корнем  и
складываются в кучи, чтобы стебли как следует просохли перед молотьбой.
И тут надо молиться, чтобы не начались дожди.  Когда  на  темных  полях
желтеют кучки бобовых стеблей, фермеры не спускают глаз с неба и хмурым
взглядом провожают каждое проползающее  в  вышине  облачко.  Ведь  если
пойдет дождь, придется заново переворошить все кучки и ждать, пока  они
опять  высохнут.  А  если  снова  пойдет  дождь,  их   снова   придется
переворошить. Если же дождь начинается в третий раз,  бобы  покрываются
плесенью, начинают гнить, и урожай потерян.
     Когда приходило время сушки бобов, вьеха имела обыкновение ставить
свечку пресвятой деве.
     В тот год, о  котором  я  рассказываю,  бобовые  стебли  были  уже
собраны в кучи и свеча была поставлена. В доме Тересины лежали наготове
рогожные мешки.
     Молотилки были вычищены и смазаны.
     Пошел дождь.
     Дополнительно нанятые батраки бросились в поля ворошить  слипшиеся
груды бобовых стеблей. Вьеха поставила вторую свечку.
     Снова пошел дождь.
     На маленькую золотую монетку, которую она сберегала  многие  годы,
вьеха  купила  еще  две  свечки.  Батраки  снова   переворошили   кучи,
подставляя бобы солнечным лучам. И тут начался упорный  холодный  косой
дождь. Ни одного фунта бобов не было собрано во всем графстве Монтерей.
Плуги запахивали в землю гниющие стебли.
     И тогда в дом сеньоры Тересины Кортес  вошло  отчаяние.  Сломалась
опора жизни, рухнул спасительный кров. Исчезла вечная истина - бобы. По
ночам дети плакали от  ужаса  перед  надвигающимся  голодом.  Им  никто
ничего не говорил, но они знали и так.
     Вьеха сидела в церкви,  как  обычно,  но  когда  она  смотрела  на
пресвятую деву, ее губы складывались в злобную усмешку.  "Свечи-то  мои
ты забрала, - думала она. - Их-то ты взяла!  Одолела  тебя  жадность  к
свечам, пустоголовая!" И  она  в  гневе  отдалась  под  покровительство
святой Клары. Она рассказала святой Кларе о том,  как  несправедливо  с
ней поступили. Она  даже  позволила  себе  непочтительно  отозваться  о
непорочном зачатии: "Знаешь, и Тересина иногда вот так же не помнит", -
ядовито сообщила она святой Кларе.
     Уже не раз говорилось, что Хесус  Мария  Коркоран  был  бесконечно
добр.  Кроме  то