м там враз поверят? Нет, там  тоже
люди сидят, скажут - допился Митрофан Николаевич, как говорится, руль из рук
выпустил...
 Замечание подполковника  было на  редкость  трезвым и резонным. Пригода
застонал и снова метнулся к двери.
 - А может, это  и не иностранцы вовсе, - вслух подумал он. - Может, это
кино  снимают! А нас  предупредить  забыли. Мы с тобой ни слухом ни духом, а
они  тайком  камеру  крутят,  а  потом  - пожалте вам, наши  с тобой,  Федор
Борисович, глупые  морды  в "Фитиле" на всю страну  демонстрируют... Ославят
ведь гады, так ославят, что коровы на фермах над нами ржать будут!
 -  Ну,  коровы,  положим,  над  нами ржать  не будут, - с убежденностью
истинного сельчанина сказал начальник милиции.
 - Нет, Федя, ты как знаешь, а я с ним разговаривать  не стану, - принял
решение  первый  секретарь.  -  Ты у  нас внутренние  органы, тебе и решение
принимать.  И не надо, товарищ  подполковник, не надо уклоняться  от решения
задач, которые на милицию самой жизнью возложены. Ясно?
 - А я его куда дену? -  подавленно сказал начальник милиции, огорченный
партийной  стойкостью  районного  руководителя.  Не  то чтобы он был удивлен
принятым решением, иного и быть  не могло, но каждый человек в глубине своей
души в трудную минуту надеется на чудо.
 Митрофан Николаевич радостно и широко развел руки в стороны.
 - А  это, товарищ подполковник,  уже ваша прерогатива. Хочешь, в капэзэ
их сажай, хочешь, грузи их всех на "Кировец", и чтоб  в двадцать четыре часа
их  духу  в  районе  не  было!  Или  целуйся  с  ними,  понимаешь, братайся,
солидарность международную изображай! Это  тебе уж, Федор Борисович, виднее.
Идите, товарищ подполковник, и меня в эти глупости не втягивайте. Думаешь, я
этих древних  римлян  не видел? Видел я их, Федор  Борисович.  Я их  столько
видел,  что  у ихнего цезаря  глаза бы  на лоб полезли, если бы он  стольких
наших  увидал. Но...  - При-года  резко остановился и  погрозил подавленному
начальнику  милиции  пальцем,  -  не  моя  это  прерогатива,  понимаешь,  не
партийное это дело.  Партия, она, как  говорится,  направляет и  поправляет,
хе-хе-хе... Так вот, я вас, Федор  Борисович,  что  называется, поправил,  и
выметайтесь вы с этим древним греком из райкома партии и действуйте, как вам
закон и совесть подсказывают!
 И Пригода  сделал легонькое  движение пальчиками, ловко пробежав ими по
ладони, как маленькими ножками.
 Дыряев вздохнул, встал и вышел из кабинета.
 Римлянин степенно обернулся на скрип двери.
 Переводчик Гладышев вскинулся с радостной  надеждой, но  тут  же  угас,
увидев мрачный лик начальника милиции. Что касается секретарши  Клавочки, то
неожиданно  она пришла  в себя, избавилась  от  мужественных  чар голоногого
легионера  и  теперь сидела смущенная и чуточку надменная. Стыдливый румянец
на  ее  щеках пробивался  даже через  густой слой  французской пудры.  "Чует
кошка,  чье  мясо съела! - с ехидством подумал  Дыряев, который  сам не  раз
пытался  подкатиться к  райкомовской  диве, но  получал довольно  невежливые
отказы.  - Дождешься,  шалава,  что  Митрофан Николаевич тебя  из  секретарш
попрет, будешь тогда опять в пивной недоливами в кружки заниматься!"
 - Не принимает? - спросил Гладышев. Начальник милиции пожал плечами.
 - Указания  даны, - с натужной улыбкой сказал он. -  Пройдемте, товарищ
Прист, к  вашему  коллективу.  Будем решать,  где  вас  разместить. Да  и  о
довольствии  надо побеспокоиться.  Согласно компетенции и  прерогатив  нашей
службы.
 Гладышев  повернулся  к терпеливо ждущему центуриону  и что-то принялся
ему  объяснять  на  плохой латыни, помогая  себе  жестикуляцией  и  мимикой.
Птолемей Прист понял, что в аудиенции ему отказано,  но это, как ни странно,
только усилило его уважение к неведомому Первому - выходит, что очень он был
занятым   человеком,   если   отказался  принять  центуриона,  несмотря   на
превосходство его легиона над местным воинством. Занятой человек был Первый,
занятой и мужественный. Птолемей Прист посмотрел на озабоченного Дыряева, на
смиренно  горбящегося  переводчика,  на  ставшую  надменной  и  неприступной
напудренную женщину за  столом, которая одновременно походила на  весталку и
гетеру, неожиданно для самого себя подмигнул ей и сказал:
 - Иниквуиссимам пацем юстиссимо белло антеферо! (Худой мир лучше доброй
ссоры (лат.)
 Митрофан Николаевич  Пригода, избавившись от  неожиданных  посетителей,
долго  безуспешно пытался связаться  по телефону  с обкомом  или,  на  худой
конец, с  соседним  районом,  но  в телефонной  трубке свиристело, словно  в
аппарате засел батальон  влюбленных соловьев,  а  трещало так,  словно сотня
закройщиков разом рвали отрезы тканей.
 Митрофан  Николаевич с  досадой бросил трубку на рычаги  и  выглянул  в
окно.
 Дождь перестал,  но, судя по тучам,  настойчивость небес не иссякла,  а
только ненадолго взяла передышку.
 Вдоль по улице,  ближе  к  заборам,  шла  странная  троица. Первым  шел
начальник милиции в серой форме и такой же  фуражке, с  трудом вытягивая  из
жирной  грязи  хромовые  сапоги.  За  ним  шел  ражий  плечистый  центурион,
демонстрируя  мускулы  и громыхая поножами. Чуть поотстав от  них, сутулясь,
размахивая  руками  и поминутно озираясь, брел учитель  рисования,  и взгляд
его,  обращенный  к райкомовским  окнам,  на  мгновение показался  секретарю
райкома безумным.
 Он вдруг ощутил себя  бездарным  статистом, играющим  в какой-то  дикой
сюрреалистической пьесе.
 "Римский  легион... Центурион... Переговоры... Бред! - подумал Митрофан
Николаевич  и  потряс головой. -  Бред!" Не может такого быть, понимаете, не
может! Хреновина с морковиной. С крупной красной морковиной. И правильно он,
Митрофан  Николаевич,  сделал,  что  не  опустился  до  переговоров  с  этим
полуголым бродягой. Страшно  было и  подумать, что с ними сделали бы на бюро
обкома за эти переговоры.
 Митрофан Николаевич подошел к оставшейся полуоткрытой двери и осторожно
выглянул  в  приемную. Секретарша Клавочка  сидела  за  столом  с задумчивой
улыбкой,  и  взгляд у  нее  был  отсутствующий и томный. "Сучка  она  и есть
сучка", - досадливо заключил про себя При-года и  вернулся  к столу.  Сев  в
свое  кресло,  он  вызвал  Клавочку  по  селектору.  Бойко  и  игриво  стуча
каблучками,   секретарша  вошла  в  кабинет.  На   ней   был  соблазнительно
обтягивающий  фигуру  костюм, но  обычно  восхищавшая Митрофана  Николаевича
мини-юбка сейчас вызывала у него ревность и раздражение.
 - Чаю, - коротко и без обычной любезности приказал Пригода.
 Все-таки Клавочка  была исполнительной  - через  несколько минут  перед
Митрофаном Николаевичем стоял стакан крепкого чая с лимоном.
 Не  поднимая  головы,  Пригода  жестом  отпустил секретаршу.  Несколько
секунд  Клавочка  смотрела  на  декоративные  завитки   рыжих  волос,  плохо
скрывающие обширную лысину партийного руководителя. "Ревнует, -  поняла она.
-  Ревнуй,  ревнуй, старый хрыч,  как бы ты  ни прихорашивался,  а до  этого
мужика тебе далеко!" Презрительно фыркнув про себя, Клавочка  вышла, оставив
медленно тающее облако запахов.
 Пригода отхлебнул из стакана, встал из-за  стола, подошел  к  зеркалу и
долго разглядывал  в нем  свое  отражение.  Говоря честно  и  по-партийному,
внешний  вид  Митрофана  Николаевича  был  далек  от  женского  идеала.  "Не
красавец, - хмуро констатировал  первый секретарь. - Однако в мои годы берут
не внешностью, а умом".
 Он, подумал  немного  и с партийной  прямотой и самокритикой  признался
себе,  что  и  с его умом любовных побед  добиться трудновато  -  разве  что
положением...
 Хорошего настроения эти  мысли  первому  секретарю  райкома  партии  не
прибавили. Вернувшись к  столу, он досадливо отметил, что и чай уже остыл. С
проснувшейся  стыдной  мстительностью  Митрофан  Николаевич  вдруг  подумал:
"Выгоню я ее, ей-богу, выгоню. Пусть  возвращается к тому,  с чего начинала.
Ишь, первый  человек  района  ей  уже  не  подходит,  на  бродягу полуголого
позарилась!" И  вспомнив стать  центуриона, Митрофан  Николаевич  неожиданно
понял, что конкуренции  тому  на городском пляже он бы никогда  не составил.
Это обстоятельство было почему-то самым обидным.


Глава четвертая,
 в которой римляне обживаются в Бузулуцке, объявляют набор
 служащих в легион и приступают к строительству терм

 Для  своих казарм  легионеры  заняли спортивный  зал бузулуцкой средней
школы.  Место было удобным, во дворе римляне устроили гимнасий, в котором по
утрам в одних набедренных повязках занимались  отжиманиями, бегом и метанием
-  за неимением  дисков - круглых  щитов. Поначалу легионеры с удовольствием
метали  копья,  но  после  того, как  Помпеи  Фест  угодил копьем в  ягодицу
случайного   зеваки,  Птолемей  Прист,  несмотря  на  недовольное   ворчание
старослужащих, копьеметание  запретил,  хотя и  сам  считал,  что  фата виэм
инвениент (от судьбы не уйдешь (лат.) и какой предмет ни  метай, а все будет
так, как пожелает Юпитер.
 На   молодецкие   забавы   легионеров   всегда   собирались   поглазеть
любопытствующие,  и немало бузулуцких вдовушек у металлического забора школы
с тайными вздохами любовались мускулистыми атлетами.
 Окончив  упражнения, римляне  строились в походную  колонну  и с бодрой
песней  отправлялись  на Американский пруд.  Теперь уже  никто  не  ответит,
почему  пруд  получил столь необычное название, тем более что  примыкающая к
нему околица Бузулуцка  называлась Красной Зарей. Этимология  обоих названий
терялась на  рубеже тридцатых  годов,  а то  и  гражданской войны, в которой
бузулуцкое казачество  отличилось  как  на стороне белых, так  и на  стороне
красных. Впрочем, в зеленых  бузулукчане тоже проявили себя  выразительно  и
ярко.
 Легионеры весело  плескались  в пруду,  отпуская в отношении друг друга
соленые  шуточки. Пока  они смывали  утренний пот,  приставленные  к  медным
котлам кашевары готовили для них немудреный солдатский завтрак - чаще  всего
это  была  распаренная  гречиха,  или овес, или просто пшеница, заправленная
овечьим  салом.  От  этого  варева брезгливо отворачивались  даже  бездомные
бузулуцкие дворняжки, но подобный кошт римским солдатам шел только на пользу
-  лоснящиеся бритые лица  легионеров дышали спокойной силой и здоровьем,  и
вдовушки уже  игриво перемигивались с некоторыми  солдатиками,  что  грозило
утратой  дисциплины,  поэтому  бдительный  манипул  лишь   с   определенными
усилиями,  но все-таки  ухитрялся поддерживать среди подчиненных необходимый
порядок. Надо сказать, что неприхотливость римлян в харче приятно обрадовала
руководителей района  своей дешевизной и, следовательно, возможностью укрыть
затраты от внимательных глаз будущих ревизоров.
 Птолемей Прист объявил  свободный  набор в легион, и  учитель рисования
повесил  на  афише  местного  клуба  броскую  рекламу,  на  которой  крепкие
латинские  выражения перемежались с заманчивыми обещаниями на русском языке.
Жалованье  будущим  легионерам  Птолемей  Прист  положил в  сестерциях, курс
которых по отношению к рублю, а тем более к постепенно начавшему проникать в
жизнь общества доллару был  неясным.  Поэтому  народ в легион не  торопился,
лишь римская юрисдикция,  объявленная центурионом,  завлекла  в  контрактные
сети известную бузулуцкую шпану - Александра  Коровина,  небритого  оболтуса
двадцати  семи  лет,  и  Юрку  Севырина,  уступающего  Коровину два  года  в
возрасте, но такого же "баклана", если не хлеще.
 Вступив в ряды легиона, Коровин взял себе гордое имя Плиния Гая Кнехта,
Севырин  же  решил  именоваться  Ромулом  Сервилием  Луцием.  Однако  взятые
новоявленными легионерами имена не избавили их от пагубных привычек. Правила
в легионе, закон суров, но, как говорится, dura lex, sed lex.
 Уже вечером дня заключения контракта  жители близлежащих к  школе  улиц
были  привлечены  к  гимнасию  нежным свистом бича  и воплями наказуемых  за
нарушение служебной  дисциплины новоявленных  Плиния Кнехта  и Ромула Луция.
Ромул  Сервилий голосил громче своего товарища, но Плиний Кнехт был тверже в
выражениях и обещал пописать своих обидчиков перышком,  а гребаному римскому
сержанту  вообще  пустить кровавую юшку - видно  было, что человек находится
под  глубоким  наркозом,  действие  которого,  впрочем,  закончилось уже  на
середине  экзекуции.  Плиний Кнехт замолчал, а  еще  через  несколько ударов
смиренно попросил отпустить его, обещая, что в жизни больше не прикоснется к
стакану,  а еще через несколько  ударов  принялся выкрикивать  известные ему
адреса бузулуцких самогонщиков и самогонщиц.
 К тому  времени  Ромул Луций  только  тихо  шипел  сквозь зубы,  мечтая
поскорее принять присягу цезарю и получить обоюдоострый меч, которым он смог
бы выпустить кишки не  только тем, кто его порол, но и  тем, кто наблюдал за
экзекуцией.
 Манипул Помпеи Фест постоял, наблюдая за поркой, и сквозь зубы сплюнул:
 - Экстремис малис, экстрема ремедиа!
 Через  пару  дней  на   Американском  пруду  можно  было  видеть,   как
новоявленные легионеры мрачно чистят закопченные медные котлы.
 После общения  с ними  желающих вступить в легион  не прибавилось. Даже
возможность пощеголять по Бузулуцку в блестящих доспехах, уже ковавшихся  на
местной кузне, мало кого прельщала.
 Степан Николаевич Гладышев к тому времени  стал чуть ли не правой рукой
центуриона.  Неожиданное возвышение сказалось  и на внешнем облике  учителя:
ходить он  стал  осанистее,  взгляд  его  приобрел  определенную жесткость и
высокомерие, присущие самому центуриону,  и уже не намеками, а почти открыто
Степан Николаевич  обещался поквитаться со своими бывшими обидчиками в самое
ближайшее время.
 - Экс  ункви леонем! - говаривал  Степан Николаевич. - Сик! (По  когтям
узнают льва. Так! (лат.)
 Бузулукчане  в  долгу  не оставались  и ядовито намекали  новоявленному
Мазепе, что оккупанты приходят и  уходят, а Родина и народ остаются, однажды
Родина,  как  мать,  отмерит  неверным  своим  сыновьям  по  всей  строгости
установленных  народом  законов.  Теперь  уж  учителя  рисования  иначе  как
Пеньковским никто и не называл. Бывший товарищ Гладышева, учитель  географии
по  кличке Глобус,  завидя  сослуживца,  принимался  торжественно  и  громко
зачитывать статью шестьдесят  четвертую уголовного  кодекса, устанавливающую
ответственность за измену родине; при словах "к высшей мере наказания" голос
его  начинал звенеть.  Естественно,  что бодрости  это  учителю рисования не
добавляло. Степан Николаевич мрачнел, горбился, брал мольберт и  отправлялся
рисовать колоритные  и выразительные типажи  охотно  позирующих  с  безделья
римских солдат.
 С милицией римляне в конфликты не вступали. Птолемей Прист  сблизился с
начальником  районной  милиции  Дыряевым  и  не  раз  заходил  к  последнему
вечерами,  как  говорится,  на  чай.  Обычно они  сидели  в  собственноручно
выстроенной Федором  Борисовичем  беседке.  Честно  говоря, беседку  строили
суточники,    отбывавшие   в    милиции   наказание    за   административные
правонарушения.  Но разве царь Петр Великий  сам строил  Северную  Пальмиру?
Главное  -  не то,  кто  строил, а то,  кто  приказал построить.  Кто помнит
безымянных строителей египетских  пирамид? А вот  Хеопса,  в  честь которого
построили пирамиду, или, скажем, Эхнатона, знает и помнит весь мир. Конечно,
беседку  с пирамидами сравнивать было трудно, но все-таки  стояла она в саду
Федора Борисовича, а это было  куда важнее и значительнее далеких египетских
пирамид.
 Изъяснялись  новые товарищи  на  невероятной русско-латинской  фене,  а
ближе  к  полуночи, когда  подходило к  тому время, затягивали они приятными
баритонами лирические казачьи и неаполитанские песни, и,  признаться, неплох
был этот римско-бузулуцкий дуэт; вполне этот дуэт мог претендовать на победу
в любом областном смотре творческих народных сил.
 Дабы не утратить воинской сноровки, римские патрули включились в охрану
общественного порядка в Бузулуцке. Вечерами  можно  было наблюдать смешанные
патрули  из  худых и  мосластых бузулуцких милиционеров в серой  униформе  и
побрякивающих  доспехами римских  легионеров, неторопливо  обходящих  кривые
бузулуцкие улицы по протоптанным в грязи тропинкам.
 К дебоширам римские воины относились с суровой справедливостью -  драки
между  отчаянными  бузулуцкими  механизаторами  быстро  пошли  на  убыль,  а
милицейский КПЗ обезлюдел  настолько,  что дежурные целыми днями  бродили по
отделу  с мухобойками, добиваясь  немыслимой  ранее  санитарно-гигиенической
чистоты.  Стихийно в милиции родился спортивный конкурс, в котором достигшие
чемпионского  мастерства мухобои получали  возможность звонко щелкнуть своим
нехитрым  резиновым  приспособлением  по  лбу  побежденного  товарища. Знаки
классности   теперь   приобрели   иной  смысл  -  ими  обозначалась   отныне
квалификация  мухобоя;   при  этом,   не   рискуя  вступать  в   конфликт  с
руководством,   подчиненные  присвоили  Федору   Борисовичу  Дыряеву  звание
почетного мухобоя. Бессменным  рекордсменом  и  чемпионом отдела являлся его
заместитель по политической  части  Иванилов,  у  которого  был  целый набор
мухобоек, и он даже по коридору ходил со свернутой в трубку газетой, которой
с блеском пользовался с любой руки.
 Замполит  с  подозрительностью  относился  к  легионерам, считал  их  в
какой-то  мере оккупантами,  но, увидев  успехи  легионеров на  ниве  охраны
общественного  порядка,   свое   негативное  отношение  к  ним   изменил  на
восторженное.
 Особое   рвение    римские   общественники   проявляли   в   борьбе   с
самогоноварением. Ночами римские разведчики растворялись во  тьме бузулуцких
улиц,  прислушиваясь  к  позвякиванию  посуды  и  принюхиваясь  к   запахам,
доносящимся  со  дворов,  а  уже   на   следующий  день,  захватив  с  собой
представителей  официальной  власти,  небольшой  громыхающий доспехами отряд
римской  пехоты входил в  дом  правонарушителя. Бутылки и  банки  с ядовитым
содержанием  разбивались прямо во дворе, бурда из баков и бидонов выливалась
в кормушки свинарников, и немало благодарных римлянам животных пьяно бродило
по бузулуцким  улицам,  заглушая плачи  и  проклятия  потерпевших  довольным
похрюкивай нем.
 Вслед  за  римской  воинской дисциплиной  легионеры привнесли  в  жизнь
Бузулуцка и римскую культуру. Разумеется, начали они со строительства терм.
 Местом   для  возведения  терм  легионеры  избрали  пустырь   на  улице
Коммунистической. Ранее  там находился дом Лазаря Бронштейна,  единственного
официального  еврея  из  жителей   Бузулуцка.  В  конце  шестидесятых  годов
неожиданно  заговорившая  в  Лазаре  кровь  позвала  его  в  дальнюю дорогу.
Распродав  имущество,  Бронштейн отправился в далекий  Биробиджан, но спутал
направление и осел в столице. Покупателей на его дом не было, и долгое время
дом стоял с заколоченными ставнями,  пока  его  случайно не спалили какие-то
шалопаи.  Было это уже в семидесятых,  когда  воспользовавшийся  потеплением
международной  обстановки Лазарь Бронштейн выехал на историческую родину для
воссоединения  с  родственниками, но, по  обычной своей  рассеянности, вновь
заблудился  и объявился в Нью-Йорке на печально известной всем  Брайтон-Бич.
Бузулуцкие пожарники к случившемуся оказались совершенно  неподготовленными:
пока  они  ездили  за  водой  на  пруд,  от  дома  остался только  кирпичный
фундамент, в котором юные бузулуцкие кладоискатели нашли банку с серебряными
рэсэфэсээровскими полтинниками, забытую  рассеянным  Лазарем. Фундамент этот
впоследствии растащили  по кирпичику более рачительные бузулуцкие хозяева, а
само пепелище  постепенно заросло неистребимой  лебедой,  образовав пустырь,
который все в Бузулуцке называли Лазаревой гарью.
 Вот  на этой  Лазаревой  гари  и  вознамерились  возвести термы римские
культуртрегеры.  Как  известно,  термы -  это не  что  иное,  как знаменитые
римские бани, которые  строились  обычно не для рядовой  помывки  обывателя,
напроти