что одна  из стрел, пущенных молодым,
еще не  прошедшим курса  молодого  бойца легионером  вновь угодила именно  в
Степана Николаевича Гладышева, вонзившись в его вторую ягодицу.
 Опять все начали суматошливо оказывать помощь судье. Гладышев фальцетом
голосил, что это покушение, что он этого так не оставит, требовал немедленно
возбудить  уголовное  дело  и  провести расследование, благо  большая  часть
милицейских следователей  приехала в  лагерь, а эксперт-криминалист бегал по
стадиону с фотоаппаратом в руках, пытаясь поймать  самые эффектные кадры для
стенда "Богатыри Придонья".
 Расследовать,  разумеется,  никто  ничего  не  стал, ягодицы  Гладышеву
перевязали, и кровью  он  не истек, но быть судьей в  стрельбе  из пистолета
наотрез отказался, мотивируя это  тем, что пуля -  дура, не  ягодицу  -  лоб
прошибет.
 И  как  в  воду глядел: милиционеры оказались  никудышными  снайперами,
половина из них  и в  мишень попасть  не смогла, но  один из них -  старшина
Калмыков  -  удачным выстрелом  побил пол-ящика  минералки у  продавщицы  их
кооперативного магазина.  Степан Николаевич Гладышев искренне перекрестился,
говоря, что есть на свете Бог, он и отвел руку стрелявшего в другую сторону,
а  согласись он,  Гладышев,  на  судейство,  лежать  ему  у  ног  продавщицы
бездыханным и окровавленным.
 Солнце к тому времени уже поднялось, начало  припекать, и соревнующиеся
то и дело прикладывались к бутылкам  с водой. Видимо, в них  была не простая
вода, потому что в выжимании гири преуспел лишь известный римский силач Крат
Силий Многий, поднявший гирю сотни полторы раз.
 В  перетягивании каната  победила дружба. Канат, как водится, лопнул, и
противники дружно извалялись  в  пыли, после чего  разделили очередной бидон
вишневой  настойки.   Настойка  была   отменной,   но  ударяла   в   голову.
Неудивительно,  что  в классической  греческой борьбе  победитель  так и  не
выявился. В финальном  поединке  встретились испытанный  временем и  врагами
Корнелий Юлиан  Долабелла  и  известный  всему  Бузулуцку старший Участковый
Соловьев.  Последний  был столь  же  ловок,  сколь неуклюж и силен  был  его
противник,  однако провести  победное туше и  уложить соперника  на  лопатки
старшему участковому никак не удавалось. Он прыгал вокруг рослого легионера,
имитировал  захваты  и  уклонения  от  них,  потом  остановился и  предложил
перевязанному, точно  Щорс,  но  совсем в иных  местах,  Степану Николаевичу
Гладышеву отдать победу ему. Пока Гладышев препирался со старшим участковым,
римлянин пришел в себя и коварно напал на соперника сзади.
 - Хомо хомини люпус эст! - кричал он запальчиво.
 - Пусти,  гад!  Ападе  а  ме!  - кричал, извиваясь в  руках  соперника,
Соловьев, -  Поркус  ты! Пусти же!  Ты  не  Долабелла,  а настоящий...  -  и
участковый   инспектор  удачно  переиначил   фамилию  легионера,  сделав  ее
нецензурной. - Люпус эст! Волчара позорная!
 Легионеры  из числа  зрителей  обидно  хохотали. Верный  своему вечному
напарнику  сержант  Семушкин  вскочил  на ноги,  расстегивая  кобуру  своего
надежного, хотя и изрядно потертого ПМ. На нем повисли сразу с обеих сторон.
 - А я не дам Михал Денисыча  обижать! - кричал Семушкин. - Чего он, как
голубой,   сзади  лезет!  Слабо  ему,  козлу  римскому,  нашего  участкового
по-честному завалить?!
 Видно было, что  наливка подействовала на сержанта  не  лучшим образом.
Семушкин ругался,  мешая  русский  мат с  крылатыми латинскими  выражениями,
однако пистолет у  него отобрали,  а  без  табельного оружия сержант был  не
опаснее наручников, которые на него надели сослуживцы.
 Федор Борисович встал из-за главного судейского  стола и, заложив  руки
за спину, медленно  подошел  к нарушителю спокойствия. Было в медлительности
начальника районной милиции что-то от сановитой горделивости римских цезарей
и  принцепсов.  Даже  в  брезгливо  оттопыренной  губе  чувствовалось  нечто
августейшее.  Встав перед  Семушкиным,  он молча  оглядел его с растрепанной
головы до все еще  елозящих по  траве ног. Среди римлян  о  взаимоотношениях
начальников и подчиненных в  стране варваров рассказывались легенды, которым
особо  никто  не верил.  Сейчас  римляне  воочию  наблюдали, как  долговязый
сержант  Семушкин  под  хмурым  взглядом  своего  начальника  превратился  в
испуганного субъекта среднего роста, а при первых  словах Федора  Борисовича
вообще съежился до лилипутских размеров.
 -  Права,  значит,  качаешь? - поинтересовался  подполковник. -  Решил,
значит, попранную справедливость восстановить?
 -  Та-а-а-а-варищ  подполковник!  -  заныл  сержант,   уже  не  пытаясь
дергаться. - Дак он же сзади... он же... Западло же сзади кидаться!
 - А настойку хлебать  до ус...ки не западло? - поднял бровь Дыряев. - А
"Макаровым" перед товарищами по спорту махать? А если бы ты кого подстрелил?
Забыл слова великого  русского писателя Антона  Палыча Чехова? Если в первом
акте, значит, на  стенке висит пистолет, то во втором акте обязательно будут
похороны! Значит, так, - принял он решение. - Вернемся из лагеря, поедешь на
кордон  к  лесничему  Дисамову.  Будете с  ним,  значит, браконьеров  вместе
ловить. Там свою удаль и покажешь!
 - Та-а-а-а-а-аварищ подполковник! - еще  громче  взвыл  Семушкин. - Я ж
хотел, чтобы все по справедливости было!
 В толпе обидно засмеялись.
 - Да разве это наказание? - пояснил римским легионерам Плиний Кнехт.  -
Это,  блин, поощрение, а  не наказание.  Он  там  с лесничим самогонку будет
жрать  до посинения. У Дисамова, блин, самогонка самая крутая в  районе! - С
этими словами он повернулся к  милиционерам: - Не-е, мужики, у нас в легионе
порядки не  в пример  круче.  Только оступись, тебя бичами так огуляют,  что
неделю в постель мочиться будешь. И Юпитер с Юноной не помогут!
 - Вам, римлянам, хорошо! - возражали  милиционеры. - Только  у Дисамова
на хуторе людей неделями не бывает, запросто одичать можно - не зря же его в
Придонье лешим кличут!
 То,  что  недавние  сограждане  признали   его   римским   полноправным
гражданином,  так  вдохновило  Плиния  Кнехта, что  он  едва  не  победил  в
отжиманиях. Корникулярий Фест одобрительно потрепал Плиния по плохо выбритой
голове.
 - Вени, види, вици! - сказал он.
 - Служу цезарю! - браво рявкнул Плиний Кнехт. Корникулярий Фест еще раз
потрепал его по голове и объяснил:
 - Ты служишь Великому Риму. Цезари же приходят и уходят. Цезарей любят,
но служат стране.
 В это же время в тесной комнатке медпункта подполковник Дьтряев, гневно
заломив бровь, вопрошал понурившегося сержанта Семушкина:
 - Ты у  кого служишь, сержант? Кто  тебе сеет... тьфу, черт!., зарплату
платит? Что ты меня, подлец, перед иностранцами позоришь?
 И скажи подполковнику Семушкин, что служит он  исключительно отечеству,
в  то  время как  подполковники  приходят  и уходят,  что  было бы  истинной
правдой, заяви  Семушкин, что зарплату ему  платит  государство, а не  Федор
Борисович  отстегивает  от своих  щедрот  с сумм  за проданных  кабанчиков и
гусей, то что там римский  цезарь, куда ему до милицейских командных  высот!
Гнев  подполковника  был  бы  равен  гневу  Юпитера.  Сверкнули  бы  молнии,
загрохотал  гром, и сержанту  Семушкину  пришел бы  несомненный и бесславный
конец. Семушкин отлично  понимал это и потому только вытягивался пред нервно
расхаживающим по комнатке подполковником, все повторяя:
 -  Виноват,  товарищ  подполковник!  Понимаю, что  оплошал!  Больше  не
повторится, товарищ подполковник!


Глава двадцатая,
 в которой продолжаются Игры,
 играется футбольный матч и в чудный вечер на берегу
 Дона распеваются славные песни, а Гнею Квину Мусу
 снятся хорошие сны

 Поборолись,  постреляли,  пометали  диски  да копья,  с грехом  пополам
одолели  короткие  и  длинные  дистанции,  выяснили сильнейших и  хитрейших.
Полный  спортивных  баталий день  подходил к концу. Оставалось  еще  сыграть
футбольный  матч,  раздать медали  да  отпраздновать  победы  и обмыть,  как
говорится, поражения. Но  прав, прав был  основатель  Олимпийского  движения
Пьер  Кубэртен: важны были не победы, важно было само участие в  Играх, ведь
всем известно, что в них всегда побеждает дружба.
 Так  оно  и было до футбольного матча. Спонтанное  выступление сержанта
Семушкина было не в счет. Не просто дебоширил ведь, за друга заступался.
 В футбольном матче милиционеры твердо рассчитывали на победу.  Равных в
Бузулуцком  районе им  не  было, к  тому  же на воротах  у  них  стоял сухой
вратарь, все тот же Семушкин,  который на мяч бросался как лев, а на выходах
ему вообще не было равных:  там,  где другим надо было выпрыгивать  изо всех
сил, Семушкину достаточно было поднять руки.
 Римляне  правила уже знали  и некоторый опыт обращения  с мячом  имели.
Тренером  у  них был учитель  физкультуры бузулуцкой средней  школы Валентин
Крысанов, заядлый трезвенник  и фанат мяча и  шайбы, который в свои тридцать
пять лет не  гнушался  погонять мяч  или  побросать шайбу даже  с  учениками
младших  классов,  вступая с ними в порой  разгоравшиеся на поле  и площадке
споры,  за  что получил  среди учащихся прозвище  Жила.  А  может быть,  это
прозвище Валентин заслужил за свою неутомимость на поле и азарт в игре.
 Игра только началась,  и сразу же стало ясно, что милиционеры  напрасно
надеются  на победу  над иностранной командой. "Скуадра Адзурра" техникой не
блистала, но  воля к победе компенсировала технические  огрехи игроков. Едва
начался первый тайм, как  римляне получили  право на  штрафной.  Муций Невий
мощным  ударом  со  своей половины поля  открыл счет, и  хваленому Семушкину
пришлось доставать мяч из  сетки.  Еще через  двадцать минут бестолковой, но
азартной  беготни по полю  юркому и  низкорослому дежурному  отдела  милиции
рыжеволосому Василию Короткову  удалось забить  ответный  мяч. В конце матча
Муций Невий  пушечным ударом мяча  в голову отправил в нокаут судившего матч
Валентина Крысанова. Игру пришлось прервать, так  как другого специалиста не
было.  Муций переживал случившееся, словно случайно зарезал родную мать. Его
утешали всей командой,  но тут судья  очнулся, и  через некоторое время матч
продолжился.   Удивительное  дело,  после  кратковременной  потери  сознания
Валентин  Крысанов начал  бегать  значительно  медленнее,  и  это  сразу  же
сказалось на темпе игры. Казалось, что игроки обеих команд подстраиваются  к
потерявшему прыть арбитру. В вялых стычках подковали Гнея Квина Муса, снесли
в районе  центрального  круга младшего лейтенанта Акимочкина, но первый тайм
закончился все-таки с ничейным результатом.
 В начале второго тайма один из римлян не выдержал и схватил мяч руками,
пытаясь  занести его в ворота.  За  ним долго  гонялись, пытаясь отнять мяч,
отчего  игра  приобрела сходство с регби. Наконец мяч  отобрали, и  Валентин
Крысанов назначил штрафной, который капитан Соловьев мощно забил на середину
Дона. Пока  вылавливали  мяч, пока его  сушили, некоторые игроки  освежились
вишневой настойкой.  После этого  игра потеряла стройность и  осмысленность.
Кончилось тем, что Муций Невий мощным  ударом забил Семочкину второй мяч. Но
неугомонный Вася  Коротков в самом конце  забил ответный,  и матч закончился
боевой ничьей, к удовольствию римлян и смущению милицейской команды.
 Игра закончилась ближе к вечеру, когда над  рекой  поплыл сизый туман и
хмуро заухали  в камышах затона  выпи. На спокойной донской воде расходились
многочисленные круги от  играющей  рыбы, над водой зазвенели, затачивая свои
жала, бесчисленные  комары, которые подбадривали  друг друга, еще не решаясь
напасть  на закончивших состязаться  спортсменов, плещущихся  вдоль берега с
веселыми возгласами и солеными шутками.
 С наступившими сумерками разгорелись меж корпусов  пионерлагеря костры,
потянуло дымом и шашлыками, а еще через некоторое время от песчаного  берега
тихого Дона донеслась грустная и протяжная песня, в которой тоска легионеров
по  утраченной   родине  переплелась  с  мечтой  бузулуцких  милиционеров  о
загадочной загранице, которой они  никогда в  жизни не видели и скорее всего
не  увидят,  так как  каждый из  них давал  подписку о  хранении служебной и
государственной тайны, а следовательно, был невыездной.

 Гляжу я на нибо, та и думку гадаю,
 чому ж я не сокол, чому ж не летаю.
 А был бы я сокол, направился б к югу,
 обнять полетел бы я римскага друга.

 По  мягким голосам  было  слышно,  что поют  кацапы,  а  подпевают им и
римляне, и казаки.
 - Ну,  что мне с ним делать? - думал  вслух начальник районной милиции,
прислушиваясь к песне. - Ох, Семушкин...
 - Да выпори ты его, и все дела, - предложил Птолемей Прист.
 - Скажешь тоже - выпори! - возразил Федор Борисович.  - У нас, Квинтыч,
телесные наказания запрещены. У нас за это по головке не погладят!
 Центурион подумал.
 -  Тогда давай я  его выпорю,  -  снова предложил он. -  Моим  ликторам
только мигни! И ты чист, я ведь порол, а ты ж и не знал про это!
 Гладышев переводил все с тонкой усмешкой на губах.
 -  Чего щеришься? - обрушился на него начальник милиции.  - Это тебе не
бюсты из гипса лепить. Людьми руководить  - не лаптем  щи хлебать!  Тут, как
говорится, семь раз отмерь, один хрен криво получится!
 -  Так сказать ликторам? - снова спросил Птолемей Прист.  - Я  от  себя
прикажу, все будет нормально. Федор Борисович Дыряев подумал.
 -  А прикажи! - согласился он неожиданно. - Пусть, стервец, за все свои
грехи ответит. А то выговора ему как гусю речка, отряхнется - и сух!
 Птолемей Прист поднялся на ноги, открыл дверь медпункта и  зычно позвал
корникулярия Феста. В  ожидании  корникулярия все  молчали, но каждый в  это
молчание вкладывал свой тайный смысл.
 А  над  Доном  стелился  белесый  ползучий  туман,  чавкало  в  камышах
обнаглевшее сазанье, звенели  в высоте, ожидая  своего  пиршественного часа,
ненасытные комары, и лягушки, словно  оперные певцы,  уже  пробовали голоса,
готовясь к бесконечным ночным ариям. Сияла в  небесах полная луна, в далекой
деревушке по  ту сторону  Дона лениво брехали  собаки,  и  Бог  щедро  солил
крупной звездной солью потемневшие уже небеса.
 Лейтенант  милиции   Валера  Абросимов,   окончивший   в  прошлом  году
Астраханскую   среднюю   школу  милиции   и   направленный  в   Бузулуцк  по
распределению, был  влюблен в Леночку Широкову уже полгода. Дважды  он делал
ей предложение, но  Леночка только смеялась  и взаимностью на  лейтенантскую
любовь  не  отвечала.  Узнав, что Леночка тайно  встречается  с  итальянским
донжуаном  по  кличке Челентано,  Абросимов  почернел от  ревности.  Сейчас,
перебрав настойки, а может быть,  и более крепких напитков, Валера Абросимов
бродил среди  корпусов,  гневно раздувая черные казачьи  усики, и искал Гнея
Квина Муса:
 -  Где этот итальянский козел? Я ему пасть порву! Мало  ему разведенок,
нет, сволота, к порядочным девочкам клинья бьет! Где этот сучок?
 Сидящие у костров  пожимали плечами  и с усмешками смотрели  лейтенанту
вслед.  Ясный перец,  Гнея  Квина  Муса следовало искать  не у костров, а  в
Бузулуцке, у  дома Широковых. Что ему  делать вечером в  лагере с  амикусами
вдали от той, чьим пылким мираторисом он был.
 Но товарищи ошибались. В этот вечер Гней Квин Мус полулежал на берегу в
ожидании, когда  зазвенит колокольчик  на донке и  возвестит,  что очередной
подлещик или сазан глупо соблазнится на нехитрую наживку из дождевого червя.
Колокольчики  на  донках  молчали,  и  Гней  Квин  Мус  сладостно  мечтал  о
сероглазой и длиннобедрой Леночке Широковой.
 И привиделось Гнею,  что они с Леночкой входят в храм  с пузатым желтым
куполом. Леночка  в белом платье до пят и в белой же шляпке, а он, Гней Мус,
в начищенных  до блеска доспехах и в медном,  сверкающем, как солнце, шлеме.
Вот идут они  по ступенях,  а  с обеих  сторон  стоят улыбающиеся легионеры.
Стоп, легионеры стоят с лравой стороны, а с левой стоят сплошь милиционеры в
своих парадных мундирах, при белых рубашках и в начищенных сапогах. Идут они
с  Леночкой, глядя в глаза  друг другу, а  у входа в бузулуцкий  храм  стоит
ихний  жрец  в  малиново-золотых одеждах,  а  рядом  со жрецом мать  и  отец
Леночки, и с ними его, Гнея Муса, посаженный отец Птолемей Прист.  Улыбаясь,
они ожидают  брачующейся  пары.  И  в  это  время  легионеры с милиционерами
начинают реветь свадебный римский крик:
 - Талассию! Талассию!
 Гней Квин Мус открыл глаза и  с  удивлением  обнаружил,  что  лежит  на
берегу Дона.  "Задремал, - с огорчением подумал легионер. -  А жаль, сон был
таким сладким!"
 От пионерлагеря снова закричали:
 - Калашников! Калашников, твою мать! Иди быстрее, тебя  Федор Борисович
ищет!
 -  Сон! - окончательно уверился Гней Мус, но разочарование и огорчение,
постигшее  его, тут же  улетучились:  от  воды  послышался прерывистый  звон
колокольчика  донки. Гней Мус  торопливо вскочил и азартно принялся выбирать
лесу, на  другом  конце  которой упруго сопротивлялась  попавшая  на  крючок
рыбина.
 А над  потемневшим  Доном, в плесах  которого купалась желтолицая Луна,
плавно и спокойно катилась песня:

 Начальства там мало, а земли богаты.
 Вот там бы поставить казачии хаты.
 Чтоб мы вечерами, гуляя близ Тибру,
 С тоской вспоминали прошедшие Игры...

 И по хрипловатым простецким голосам было слышно что  поют песню казаки,
а подтягивают им и кацапы, и римские легионеры.

Глава двадцать первая,
 в которой руководство района обдумывает антиримские планы,
 рассказывается о последствиях встреч Р. К. Скубатиева с небесными
 посланниками, а Ромул Луций и Плиний Кнехт задумывают
 ужасное преступление

 - А я тебе  говорю, Федор Борисыч, что от них нужно избавляться. И  как
можно быстрее. И так эта история со Скубатиевым наделала шуму!
 - А что он  отмочил? - Отдохнувший и  оттого доброжелательный начальник
районной милиции открыл  бутылку "Боржоми", налил полстакана и выпил мелкими
осторожными глотками.
 -  Видение  ему  случилось в  Бузулуцке. Архангел  с  неба спустился  и
говорит ему, мол, заканчивай, Рудя, свои непотребства, Бог, понимаешь, все с
неба видит  и  за  все  с тебя  спросит. Ну, Рудольф Константинович прибежал
ночью в гостиницу, растолкал Цыцыгуню  с Небабиным, водителя поднял и  прямо
ночью  умотал в  область. Я его остановить  пытался,  так  куда там! Хватит,
кричит, жизнь прожигать, надо и о душе подумать.
 - А  где ему  видение-то  было?  - благодушно поинтересовался Дыряев. -
Если у  Клавдиного дома,  то он  на Центуриона нарвался.  Он в ту ночь к ней
бегал.
 - Из пионерлагеря? - не поверил Пригода. - За пятнадцать верст?
 Дыряев хитро улыбнулся в усы.
 - Вот потому Клавка к нему  и потянулась. Ты, Митрофан Николаич, только
помады  с пудрами  дарить горазд, а чтобы по темноте  да пятнадцать верст на
своих двоих отмахать, это тебе и в голову не пришло бы.
 - Какая помада? Какие пудры? - гневно порозовел первый секретарь. - Ты,
Федор, эти  намеки  брось. Нечего, понимаешь, бросать  тень на  руководящего
работника района. Я к  Клавдии Ивановне всегда относился  как к товарищу  по
работе!
 - Как же, как же, - снова засмеялся  Дыряев - Помню я, как ты в прошлом
году медаль ей на грудь вешал, Руки тряслись, как у лесника Дисамова. Да ты,
Митрофан Николаевич, не  тушуйся,  я про  все  это, как говорится,  с  белой
завистью  говорю.  Выдающийся бюст  у  твоей  секретарши,  это  надо  честно
признать.
 -  Я  вас попрошу!  -  петушком  вскинулся  Пригода. -  Не забывайтесь,
товарищ подполковник! Не в пивной, понимаете ли!
 Он схватил  бутылку,  отхлебнул прямо  из горлышка и сел  в  кресло. По
круглому лицу его гуляли красные пятна.
 - Отвлеклись, значит, и хватит, - сказал он. -  Бог  с ней, с Клавдией,
поздно  мне  уже  на  баб  заглядываться,  да  и  Аглая,  понимаешь,  вполне
покалечить может. Насмотрелась,  значит,  бразильских сериалов. Давай, Федор
Борисыч, к нашим баранам вернемся.
 Он   схватил  со  стола  какой-то  казенный   циркуляр  и  принялся  им
обмахиваться.
 -  Надо нам