осы все равно падали на лоб,  укутывая  непроницаемой  завесой
половину лица, плечо, локоть, которым она  опиралась  на  ложе,  стелились
вдоль узкой руки.  Но  Калхас  успел  заметить  небольшой,  с  узкими,  не
по-гречески вырезанными ноздрями нос,  пухлые,  не  греческие  же  губы  и
большие, чуть  удлиненные  к  вискам  глаза.  Странное  лицо,  лишенное  и
эллинской гармонии и восточной  привлекательности.  Что-то  среднее  между
ними... нет, скорее совсем другое, не знакомое ни эллинам, ни Азии. Оно не
было красивым - по крайней мере вот так, с  первого  взгляда,  оно  скорее
отталкивало своей непривычностью. Однако запечатлевалось в голове сразу  и
- пастух понял это - надолго.
     Странное лицо, странные волосы. Калхасу казалось, что они  напоминают
мех на шкурке какого-то животного - нежный, ласковый, мягкий. Но  их  было
много, очень  много  и  их  цвет...  Непроницаемо-черный,  совсем  как  та
чернота, что проглатывала звезды в  ночь  перед  штурмом  Танафа.  Они  не
сливались с полумраком, как это свойственно  всем  темным  предметам,  они
были сами по себе, выделяясь  на  сумеречном  фоне  беседки  так  же,  как
выделялись бы совершенно белые кудри.
     Девушка с интересом слушала Иеронима. А тот, увлеченно рассказывая  о
событиях на Западе, чаще поглядывал на  нее,  чем  на  Софию,  или  других
воспитанниц.  Калхас  ощутил  легкий  укол  -  где-то   около   солнечного
сплетения.  Внимание  историка  к  этой  девушке  вызвало  в  нем  чувство
раздражения.
     "Оставь!" Калхас мгновенно подавил свое недовольство. Будь  на  месте
Иеронима он, его глаза тоже сами  собой  обращались  бы  к  ней.  Это  как
необычный,   резкий   запах.   Ноздри   непроизвольно    впитывают    его,
принюхиваются, словно пытаясь  разобраться:  что  это?  Он  заставил  себя
прислушаться к словам историка.
     - ...А еще Олимпиада  сообщила  стратегу-автократору,  что  замыслила
нечто грандиозное. Когда он разобьет Антигона и  замирит  Птолемея,  часть
добычи пойдет на создание статуи Александра. Вы даже не  представите,  что
это будет за статуя! Решено превратить в нее Афонскую  гору.  Два  города,
которые там стоят, перенести в другое место, а  гору  сделать  Царем.  Что
пирамиды нильские по сравнению с этим!  Я  понимаю  так:  Александр  будет
настолько огромен, что вблизи разглядеть  его  окажется  невозможно.  Одна
пряжка на плаще займет пространство,  на  котором  разместилась  бы  целая
усадьба. Только с корабля, плывущего во многих стадиях от берега, он будет
виден весь. Я представляю! Грандиозное зрелище!.. - Иероним смолк, закатив
глаза и причмокивая губами.
     - А... как же возможно сделать такое? - удивленно  спросила  одна  из
девушек, толстушка с личиком любопытного зверька.
     - Да, нужно очень много людей,  -  согласился  Иероним.  -  Но  после
победы будет все. И люди, и деньги.  Если  Ксеркс  когда-то  прорыл  канал
около Афонской горы, канал, по которому могли идти две триеры в ряд, то уж
Олимпиада сумеет превратить Афон в своего сына!
     - Нет, я не об этом, - сказала та же девушка. - Как эти люди  узнают,
на сколько стесывать скалы? Ведь они будут видеть только какой-то  кусочек
Царя, а не все в целом.
     - Я сам не знаю! - восторженно произнес Иероним.  -  Разуму  обычного
человека такое не под силу. Но  есть  скульптор  по  имени  Диногерат.  Он
утверждает, что сможет давать работающим правильные указания, что  он  уже
видит Царя; дело только за деньгами и людьми. Диногерат скульптор сейчас в
Элладе знаменитый и Олимпиада ему верит.
     - Не выставляй  напоказ  свою  глупость,  Феодора,  -  нравоучительно
промолвила София. - Олимпиада лучше всех нас  знает,  где  и  как  сделать
статую, достойную сына Зевса.
     - А я ничего не выставляю, - вспыхнула та. - Просто мне  интересно...
Я хочу понять!
     - Я думаю, это будет так, - неожиданно  для  самого  себя  вступил  в
разговор Калхас. - Представьте знаменитого повара, который  готовит  блюда
для пира в царских покоях. Он один знает сколько и чего добавить  в  соус,
чем начинить каплуна или целого быка. Его помощники приносят всякие травы,
пряности, но ощутить на ощупь вкус будущего  кушанья  они  не  могут,  это
может только главный повар. Ему не надо пробовать свое блюдо. Оно уже есть
в голове и на его языке, оно само двигает его руками... Искусства повара и
скульптора, конечно, очень разнятся. Так же, как разнится то,  что  делает
обычный ваятель от идеи этого  Диногерата.  Но,  наверное,  Александр  уже
целиком есть в его голове. Точно так же, как блюдо - у повара. И тогда ему
не сложно сказать, где и сколько камня должны убрать со скалы рабочие.
     - Все равно, это недоступно мне... - повторяла Феодора, но Калхас уже
не слышал ее. Он заметил,  что  черноволосая  девушка  повернулась  в  его
сторону. Движение, внимание во взоре наполнили ее лицо жизнью, и пастух со
странным облегчением обнаружил, что она так же  молода,  как  и  остальные
воспитанницы.  Странность  черт  лица  размывалась  движением,   а   глаза
оказались мягкими и задумчивыми, вполне  человеческими.  Он  непроизвольно
улыбнулся ей, но тут  же  испугался  своей  улыбки.  Однако  девушка  тоже
улыбнулась. Калхас с волнением  ощутил,  что  между  ними  устанавливается
чувство приязни. Лицо ее было совсем не отталкивающим,  а  красивым,  даже
необычайно красивым. Это только первый взгляд отпугивал. "Но и  взгляд  на
Солнце заставляет зажмуриваться", - подумал про себя аркадянин.
     Он потянулся рукой к шарику. Девушка уже не смотрела на пастуха,  она
вполголоса разговаривала с соседкой, однако его  голова  помимо  воли  все
время  обращалась  в  ее  сторону.  Калхасу  казалось,  что   черноволосая
воспитанница, сама не зная об  этом,  обладает  магической  силой.  Вот  и
Иероним поглядывал на нее. Заглушая в  себе  чувство  симпатии,  он  начал
энергично потирать шарик.
     Разговор о Диногерате постепенно исчерпался. Феодора так и не поняла,
каким образом скульптор будет создавать Царя, однако разум ее примирился с
этим.
     - Ты всегда расскажешь  что-нибудь  интересное,  Иероним!  -  сказала
София. - Мы с девушками потом целыми днями обсуждаем твои слова. Вот  что,
девочки, я предлагаю вознаградить наших гостей!  Ну,  вспоминаем,  что  вы
учили вчера? "Персы!" Мегисто, красавица, прочти нам начало!
     Поднялась та самая девушка, с которой разговаривала черноволосая. Эта
с первого взгляда казалась красивой. Статная, с высокой  грудью,  сильными
округлыми руками, прямым и бесхитростным взглядом.  Такими  пастух  всегда
представлял спартанок. Низким грудным голосом, без тени робости она начала
читать "Персов". Делала Мегисто это, правда, не слишком  выразительно,  но
впечатление от ее декламации было приятным.
     Черноволосая также смотрела на нее  с  удовольствием.  Радовалась  за
Мегисто как за близкую подругу. Даже потянулась в ее сторону. Хитон  почти
невесомыми складками облегал ее худенькую фигуру. Постепенно Калхас  забыл
о Мегисто и опять смотрел только на черноволосую. Он видел, как она гибка,
и  ощущение  этой  гибкости  отдалось  легким  покалыванием  в  подушечках
пальцев, сладким зудом в зубах. Ему захотелось подойти к  ней  и  провести
ладонью по странным чудесным волосам, по  спине,  по  ногам  -  вплоть  до
нежных,  узких  пяток.  Желание  оказалось  настолько  сильным,   что   он
зажмурился, чтобы справиться с ним. В  тот  же  момент  Мегисто  закончила
декламацию.
     - Прекрасно! Изумительно! - принялся аплодировать Иероним.
     Все, в том  числе  и  Калхас,  присоединились  к  нему.  Черноволосая
подошла к Мегисто и чмокнула ее в щеку. Калхас чувствовал,  что  на  губах
его сама собой появилась глупая счастливая улыбка.
     - Я рада, что тебе понравилось, - сказала Иерониму София. - Вижу, что
и тебе, аркадянин, услышанное пришлось по вкусу.
     - Да. Она хорошо читала. Хотя стихи напыщенные, я рад, что слушал ее,
- произнес Калхас.
     - Напыщенные?.. Это же Эсхил! - возмутилась хозяйка.
     - Не волнуйся, София. Дело в том, что у моего  спутника  своеобразный
взгляд на поэзию,  -  вступился  за  пастуха  Иероним.  -  Вспомни  твоего
любимого Платона: он тоже не слишком жаловал поэтов!
     Калхас пожал плечами:
     - Если я чем-то обидел тебя, прости. Считай, что я сказал:  "И  стихи
хорошие, и читала она хорошо".
     - Да, да! Мы очень благодарны! -  сказал  Иероним.  -  Я  обязательно
расскажу стратегу. Он порадуется тому, как вы сохраняете славный эллинский
дух.
     Иероним выражал свои чувства нарочито  преувеличенно,  однако  Калхас
видел, что это нравится Софии. Хозяйка видимо решила простить Калхасу  его
непочтительность по отношению к Эсхилу и пригласила гостей понаблюдать  за
тем, как ее ученицы будут постигать ткацкое искусство.
     - Они уже вторую неделю ткут... Ладно, девушки, я открою наш секрет -
ткут попону для коня  Эвмена!  Клянусь  Герой,  они  стараются  вовсю!  Мы
сделаем  ее  белой,  с  широкой  пурпурной  каймой,  с  шитьем  золотом  и
серебряной пряжей. Я  видела  однажды  такую  под  конем  Пердикки.  Но  у
стратега будет краше.
     Иероним рассыпался в благодарностях, сказав, тем  не  менее,  что  не
желает мешать своим любопытством работе девушек.
     - Мы и так пришли без приглашения, не упредив о себе и не вовремя.  В
твоем доме, София,  посреди  твоих  девушек  можно  оставаться  вечно.  Но
сегодня я буду нужен стратегу. Поэтому нам настала пора прощаться.
     Взором он попросил Калхаса поддерживать его. Досадуя на настойчивость
историка, тот пробормотал что-то о срочных делах.
     - Жаль, - сказала  София  и,  крякнув,  встала.  -  Девушки,  давайте
проводим гостей.
     Окруженные девичьей стайкой,  они  медленно  направились  к  воротам.
Иероним беседовал с хозяйкой о каких-то пустяках, а Калхас посматривал  на
Черноволосую. Она шла впереди и немного справа от него. Узкие пятки, узкие
лодыжки, опутанные тонкими ремешками от сандалий. Мнилось,  они  несли  ее
тело безо всякого усилия, как пушинку. О ней нельзя было сказать, что  она
хрупка. Точнее так: девушка была худенькой и гибкой.  Причем  гибкость  ее
имела какую-то иную природу, чем кошачья, или змеиная. Она была похожа  на
упругий порыв ветра,  закручивающий  столбы  пыли  на  дорогах.  И  только
волосы, невесомо-тяжелые, обильные тянули ее вниз.
     Философ Сопатр  безмолвно  распахнул  перед  ними  ворота.  Прощаясь,
Калхас посмотрел ей прямо в лицо. Она улыбнулась ему.  Улыбнулась,  весело
прищурив глаза, отчего он опять вспомнил о странности  ее  лица  -  совсем
непривычного, чужого, но красивого, а теперь еще ребячливо-милого.
     Ворота захлопнулись, Иероним дернул его за рукав, но Калхас не  сразу
пришел в себя. Что это было - обычная вежливая улыбка  при  прощании?  Или
она все-таки выделила его,  он  не  ошибся,  когда  почувствовал  приязнь,
возникшую между ними?
     - Почему мы ушли из этого дома? - спросил он у Иеронима.
     - Идем, - тянул тот пастуха. - Я понимаю тебя, но  для  первого  раза
достаточно. И вообще в этом доме  нельзя  оставаться  надолго.  Здесь  все
совсем не так, как везде, здесь слишком много  девушек.  Хороших  девушек.
Этот дом может затянуть словно водоворот в  реке.  Сам  не  знаешь,  зачем
ходишь сюда. Вот как я - первый месяц в жизни в Тарсе только и делал,  что
гостил у Софии. Потом стало стыдно или просто  привык,  но  удержаться  от
того, чтобы заглянуть сюда не могу. Какие, однако, тут красавицы! Мегисто,
Тимоклея, Гиртеада!
     - Гиртеада... - медленно повторил Калхас. - Странное имя. А  кого  из
них так зовут?
     - Ту, что с длинными черными  волосами.  Ты  на  нее  еще  все  время
смотрел, как я заметил...
     - Ты не знаешь, случаем, кто она такая? - спросил Калхас, стараясь не
обращать внимания на улыбку историка.
     - Воспитанница Софии. Почти приемная дочь. Лет пять назад она  купила
ее у какой-то греческой семьи. Купила не потому, что хотела  иметь  лишнюю
рабыню, а ради спасения этого семейства. Оно  едва-едва  сводило  концы  с
концами. Потом родители Гиртеады уехали из Тарса, а девушка  осталась  при
Софии. Насколько я знаю - живет как  остальные  девушки,  никакой  рабской
работой хозяйка ее не нагружает. Все считают  Гиртеаду  приемной  дочерью,
строят догадки насчет ее приданого, а правы они, или нет - не ведаю.
     Иероним умолк и Калхас не спрашивал его  ни  о  чем  вплоть  до  дома
стратега. Лишь здесь он решился нарушить молчание:
     - Скажи, Эвмен ходил к Софии?
     - Да, я водил его однажды.
     - И что?
     - Он сказал им какие-то комплименты, но  больше  желания  видеться  с
Софией не изъявлял. Стратег привязан к своей семье. Он укрыл жену с детьми
в Норе, там они в полной безопасности,  но  зато  Эвмен  скучает  и  часто
жалуется мне на разлуку.
     - Ясно. - Калхас насупился. - Извини, Иероним,  последний  вопрос:  а
ходят ли к Софии македоняне?
     - Что за глупость! - Историк расхохотался. - Им  там  нечего  делать.
Это же не дом терпимости! Нет, не ходят, и никогда  не  пойдут.  Послушай,
Калхас, не собираешься ли ты приревновать кого-нибудь к этим девушкам?..



                                    6

     Осень перевалила за  половину,  но  была  мягкой  и  теплой.  Ледяных
ветров, от которых берега аркадских речушек затягивала пленка льда,  здесь
не знали. Лишь дожди  шли  чаще  обычного,  да  деревья  стояли  уставшие,
поникшие, потерявшие летнюю яркость. Киликию  наполняли  стаи  незнакомых,
налетевших с севера птиц - местные жители утверждали, что такое происходит
каждый год. Словно  в  пику  заснувшей,  отдыхающей  земле  они  поднимали
радостный гам и сновали повсюду так деловито, как будто у них наступал пик
жизненных сил.
     Калхас не мог понять, чем осенняя пора в этих землях  мешает  военным
действиям. Ничто, казалось, не препятствовало Антигону  вторгнуться  сюда,
тем более, что около Тарса стояла меньшая  часть  войска  Эвмена.  Однажды
пастух поделился своими опасениями с Иеронимом.
     - Не волнуйся, - спокойно произнес историк. - Не так  уж  прост  путь
через  горы.  Пока  Антигон  соберет  войска  в  кулак,  пока   он   будет
преодолевать перевалы, да еще со  своими  слонами,  Эвмен  успеет  стянуть
отряды к Тарсу. А когда армия Фригийца станет длинной колонной выходить  с
гор на равнину, мы нанесем ей такой удар, что  антигоновцы  переведут  дух
только у Сард. Равнину лучше  защищать  на  равнине,  чем  в  горах.  Нет,
Антигон не так глуп, чтобы подставить себя. Он либо дождется, пока мы сами
не уйдем из Киликии, либо потерпит до весны и отправится другими дорогами,
теми, что сейчас труднопроходимы. Это - много  севернее,  зато  дальше  от
Тарса, от войск Эвмена,  и  на  равнину  можно  спуститься  спокойно.  Вот
увидишь, так и будет.
     Калхас никогда не задумывался  над  стратегией,  поэтому  рассуждение
Иеронима показалось ему верхом мудрости и он успокоился.
     Впрочем, после визита  к  Софии  подлинным  спокойствием  он  уже  не
наслаждался. Калхаса размывала  тревога,  он  никак  не  мог  вернуться  в
уравновешенное  состояние.  Ощущение,  что   он   забыл   сделать   что-то
чрезвычайно важное, преследовало  аркадянина  на  каждом  шагу.  Он  скоро
понял, что вызвано это черноволосой воспитанницей Софии. Но усвоенное  еще
в Аркадии убеждение, что  женщина  не  может  заставить  мужчину  потерять
разум, принуждало его считать свое беспокойство малодушием, и он боролся с
ним. Надеясь показать самому себе характер, Калхас  еще  раз  увязался  за
Иеронимом в поход к Софии. Однако  вид  Гиртеады  заставил  его  забыть  о
благом намерении. Он несколько раз принимался рассказывать об  Аркадии,  а
поскольку делать этого не умел,  прерывался,  запинался,  чувствуя  прилив
багрового ужаса к коже, думал, что его считают недалекой деревенщиной.  От
Софии Калхас вышел с настоящей ненавистью к девушке, хотя та ничем не дала
понять, что он смешон. Наоборот, прощалась Гиртеада как и  в  первый  раз:
вежливо, трогательно.
     Ненависти  хватило  ненадолго.  На  следующий   день   Калхас   опять
почувствовал зуд в душе - он не сделал чего-то важного,  он  всегда  будет
жалеть об этом.
     Аркадянин обратил внимание, что после первой встречи с  Гиртеадой  он
предается воздержанию. До этого Дотим - костлявый, безухий, но  неутомимый
мантинейский бык - неоднократно таскал его к местным жрицам любви.  Теперь
же пастух отвечал на  предложения  наемника  отказами.  Калхаса  перестало
тянуть к женщинам, словно его естество заснуло осенью  вместе  со  здешней
землей. Обеспокоенный открытием, пастух решил преодолеть свое равнодушие к
женским животам. Он отправился к Дотиму, и мантинейский  бык,  никогда  не
отказывавшийся составить компанию в  таком  деле,  пообещал,  что  вечером
зайдет за пастухом.
     Вечером они сидели в доме у  самого  услужливого  местного  сводника,
сирийца по имени Газария. Здесь не было ничего кроме грудами наваленных на
полу ковров, да большой миски с дешевым аскрийским вином, из которой Дотим
с Калхасом по очереди черпали плоской глиняной чашкой. Пить  из  нее  было
неудобно, вино стекало по подбородкам, капало на живот, но Дотим  говорил,
что так и нужно, что  вино,  сохнущее  на  подбородке  только  возбуждает.
Газария отлучился из дома, ибо наемник  приказал  ему  привести  девок  со
всего Тарса и пообещал, что плата будет щедрой.
     - Ух-х, что мы тут будем делать! - восторженно шепелявил Дотим. Мысль
о предстоящем, похоже, пьянила его больше, чем вино. - Нет, ты подумай, на
каждого из нас придется штуки по три: я сказал Газарии, чтобы меньше шести
он не приводил. Вот  как!  Это  будет  потяжелее,  чем  брать  Танаф,  да?
Га-га-га!
     Необычайно довольный своей затеей, наемник хохотал,  а  Калхас  молча
тянул вино, ожидая, когда оно заглушит привычное беспокойство.
     Вскоре появился Газария. Физиономия у сводника была крайне виноватой.
     - Что такое? - грозно спросил Дотим.
     - Пять. Я привел только пятерых.
     - И все? - рявкнул наемник.
     - Должны прийти еще трое, - торопливо добавил сириец. - Им передадут,
они явятся сюда, но попозже...
     - Ладно, - смилостивился Дотим. - Гони этих.
     Газария выскочил из комнаты и затолкнул в нее  пятерых  голых  девиц.
Хихикая и кокетливо прикрывая рукой срам, те мялись у дверей,  пока  Дотим
придирчиво рассматривал их.
     - Эту знаю. Сносна. Вот тех двух девок  тоже,  -  сказал  он,  пихнув
локтем Калхаса и неожиданно завопил: - Эй, Газария!
     - Что такое? - выглянул из-за дверей сириец.
     - Откуда ты их привел?
     - Не... не понимаю, - испуганно заморгал сводник.
     - Безобразие! Посмотри на них, Калхас!
     Пастух в недоумении пожал плечами. Обычные уличные шлюхи. Молодые, но
уже изрядно помятые бесчисленными мужскими руками.  Они  казались  ему  на
одно лицо.
     - Я  знаю,  откуда  ты  их  привел!  -  продолжал  возмущаться  вождь
наемников. - Я все знаю про тебя: ты держишь на заднем дворе свиней. Зачем
ты заставил этих девок бродить по навозу?
     - Опомнись, Дотим! Клянусь Баалом! Какой навоз? - запричитал хозяин.
     - Ты посмотри на их пятки! Ну-ка, милые, поднимите ноги! Переведи им,
Газария, пусть поднимут!
     Света в комнате было не слишком много, но  Калхас  не  глядя  мог  бы
сказать, что девицы грязны как грязны все  местные  потаскухи.  Пастух  не
видел здесь ничего удивительного, поэтому он с любопытством  посмотрел  на
Дотима: с чего это тот завел разговор о свиньях?
     - Видишь? Или ты думаешь, что я буду  щекотать  такие  черные  пятки?
Чтобы потом выковыривать из-под ногтей навоз? Ну уж нет! Тащи  сюда  самую
большую свою лохань. И грей воду, много воды...
     Вскоре  посреди   комнаты   был   водружен   чан,   который   Газария
собственноручно до половины наполнил горячей водой.
     - Другое дело, хозяин! Ну, Калхас, пошли: пора загонять этих  чумазых
тварей в лохань. Пусть они узнают, как моются в Аркадии.
     О