Роман СВЕТЛОВ

                               ПРОРИЦАТЕЛЬ




                            ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. АЗИЯ


                                    1

     У него было долгое, тощее, жилистое тело, которое  прикрывала  только
козья шкура, обмотанная вокруг чресел. Жесткая обветренная кожа не боялась
ни солнца, ни зимних леденящих  ветров.  Выгоревшие  волосы  были  коротко
острижены: так, чтобы они не лезли в глаза и  не  путались  в  колючках  и
терновнике, когда приходилось пробираться сквозь заросли. Как и тело,  они
могли принадлежать любому возрасту - и двадцати, и пятидесяти годам.  Есть
такая порода  людей,  которая  очень  быстро  теряет  мягкость  юношеского
облика, зато долго не страдает от лишнего жира и немощи, оставаясь  легкой
и подвижной, словно богомол.
     Только лицо выдавало, что  Калхасу  нет  тридцати:  лишь  около  глаз
собрались морщинки, да и то  скорее  из-за  обилия  солнца,  плескавшегося
среди белых, желтых, черных скал, которые здесь  были  во  множестве,  чем
из-за переживаний. Длинный  сухой  нос  и  острая  бородка  придавали  ему
сходство с росписями, на которых изображался Пан, но в отличие от веселого
гуляки-бога, глаза Калхаса смотрели ясно и внимательно.
     Калхас некоторое время примеривался, затем подпрыгнул и, подтянувшись
на руках, оказался на ближайшем выступе скалы. Дальше пришлось  ползти  по
узкой длинной расщелине, а на последнем участке пути - буквально прилипать
к отвесной стене, цепляясь за малейшие выбоины в ней. В какое-то мгновение
Калхас  почувствовал,  что  устал,  что  нужно  остановиться  и  перевести
дыхание. Он выбрал положение, в котором вес падал на ноги, закрыл глаза  и
сосредоточенно ждал, пока удары сердца не  перестали  отдаваться  в  ушах.
После этого обернулся назад - высоты Калхас не боялся с  раннего  детства.
Отсюда была видна лощина и стадо, расположившееся у ручья. Обе его  собаки
дремали, но их уши стояли торчком и поворачивались на  малейшее  дуновение
ветра. Вот одна подняла голову и посмотрела на скалу. "Наверное,  я  похож
на гигантского паука", - подумал Калхас и улыбнулся.
     Отдохнув, он добрался до гребня, а спуск оказался совсем не  тяжелым.
Обратная сторона скалы была покатой, почти  до  самого  верха  росли  злые
колючие кусты. Чтобы не быть замеченным,  Калхас  нырнул  в  них  и  скоро
оказался у подножия. Здесь заросли превращались в сплошную стену, а за ней
лежала лощина, на которой находились его  овцы.  Лощина  огибала  скалу  и
становилась с этой стороны более  широкой,  ручей  же  образовывал  череду
бирюзовых омутов.
     Калхас посмотрел на солнце. Девушка уже должна была пройти  мимо  его
укрытия. Он выглянул из зарослей: да, вот она, шагах  в  сорока  от  него,
бредет вверх по течению ручья. Бредет медленно, ноги погружены в  воду  по
икры, голова умиротворенно опущена вниз, сандалии переброшены  за  ремешки
через плечо. Подол туники из грубой некрашеной ткани  заткнут  за  пояс  и
крепкие загорелые ноги обнажены до бедер.
     Она идет к омуту, скрытому от места, где Калхас  останавливает  стадо
на полуденный отдых, лишь обманчивой завесой ветвей. Дважды она  приходила
сюда и умывалась, дразня Калхаса своим нагим телом; когда же он бросался к
ней, хватала одежду и убегала. На третий  раз  он  ее  догнал.  Они  долго
любились на берегу омута, и с тех пор девушка навещала  его  почти  каждый
день. Сегодня Калхасу пришло в голову разыграть ее.  Прятаться  заранее  и
сидеть в кустах ему было скучно, поэтому пастух положился  на  ловкость  и
ставшее привычкой чутье времени.
     Калхас крался вслед за девушкой, стараясь не привлечь ее внимание  и,
в то же время, оказаться поближе к  ней.  Он  раздумывал,  позвать  ли  ее
голосом отца, толстого ленивого пасечника, торговавшего медом и воском без
особого желания и прибыли, или похотливо заблеять сатиром.  Однако  что-то
насторожило девушку. Она резко обернулась, увидела  Калхаса  и,  изображая
испуг, бросилась бежать.
     Вода опутывала ей ноги. Выпрыгнув на берег, она хотела припустить  во
всю прыть, но споткнулась об затаившийся в траве  камень  и  упала.  Когда
Калхас подбежал к ней, девушка вначале захохотала, а потом обиженно  надув
губы, протянула к нему ногу.
     Калхас осторожно и внимательно осмотрел ее  ступню.  Нет,  ничего  не
случилось, девушка просто притворялась. Тогда его руки  побежали  выше,  к
колену и дальше,  под  подол  хитона.  Девушка  опять  захохотала,  начала
отбиваться, но Калхас легко справился с ней. Он то  прижимал  ее  лицом  к
земле, то переворачивал на спину, пока не натешился и  не  рухнул  ничком,
прижавшись щекой к щеке.
     Потом они полоскались в ручье, повизгивая от  холодной  воды.  Калхас
хватал ее за колени, за бока, за плечи, но она отбивалась: больше  нельзя,
ей пора уходить.
     Солнце все еще  было  жарким  и  обволакивало  тело  ленью.  Проводив
девушку, Калхас вернулся к стаду, выбрал место, где травы было побольше, и
улегся на спину, закинув руки за голову. Между ресницами мелькали огоньки,
искры, разливалось красноватое сияние и покой. Медленно, ласково подступал
сон. Он делал тело легким как пушинка,  и  спина  уже  не  чувствовала  ни
травы, ни угадываемой за ней земной тяжести.
     Сквозь  красноватое  сияние  Калхас  увидел  Гермеса.  Коричневолицый
сухощавый бог в островерхой пастушьей шляпе с завязками улыбался. Над  его
шляпой и плечами переливались мириады радуг. Так бывает, когда  закрываешь
смоченные водой веки и поворачиваешься к солнцу.
     - Пойдем, - сказал Гермес.
     Он взял Калхаса за руку  и  тот  без  колебаний  последовал  за  ним.
Перехватило дыхание; было такое ощущение,  словно  Калхас  выпрыгивает  из
своей  груди.  А  потом  сквозь  него  понесся  воздух:  они  стремительно
поднимались к небу. Калхас посмотрел вниз: там  была  зелень,  испещренная
прожилками скал и ручьев. Земля съеживалась, его взгляд вбирал все  больше
ее поверхности. Вот квадраты полей в долине, город, его игрушечные  стены,
вот и он стал размером с ноготь. Еще города, какие-то прерывистые линии  и
палочки. Впереди, слева, справа блеснуло море.  Прежде  чем  Калхас  успел
вспомнить, что видит весь Пелопоннес, что-то  невыразимо  яркое  мелькнуло
перед его глазами, он на мгновение ослеп и потерял сознание. Когда  зрение
и разум вернулись, Калхас увидел себя стоящим  посреди  белой,  сверкающей
как лед поверхности. Она казалась недвижной и все  же,  пастух  чувствовал
это, мчалась вперед, в  ту  сторону,  к  которой  он  был  обращен.  Сухой
прохладный ветер овевал его грудь  и  наполнял  сердце  сладким  ощущением
полета. Гермес, все так же улыбаясь, стоял рядом с ним. В  одной  руке  он
сжимал золотой кадуцей, а  на  раскрытой  ладони  другой  лежал  маленький
стеклянный шарик.
     - Где я? - спросил Калхас.
     - Далеко, - засмеялся Гермес. - Даже если скажу,  сейчас  тебе  этого
все равно не понять. Ты  ублажен  и  спокоен,  тебе  ничего  не  надо,  ты
спишь... Ты вполне созрел для первого своего шага. Или я не прав?
     - Какого шага? - слова бога укладывались  в  голове  Калхаса,  словно
узор из бисера. - К чему я созрел?
     - К тому, чтобы смотреть по сторонам  и  размышлять.  К  тому,  чтобы
перестать угадывать и начать прорицать.
     - Прорицать?
     - Да. Не думай, что это так весело и занимательно. Я даже скажу  тебе
вот что: любой прорицатель предсказывает только самому  себе...  Но  этого
тебе тоже пока  не  понять.  Тебе  хорошо  и  это  хорошо.  Радуйся  -  ты
прорицатель!
     - Радуюсь! - радовался Калхас. - Я прорицатель! Но почему я?
     - А кто же еще? - Гермес пожал плечами. - Тебе  не  кажется,  что  ты
задал странный вопрос?
     - Кажется. - Калхас преданно смотрел на веселого бога, и ему хотелось
смеяться, а еще пить вино или любить женщину.
     - И не задавай больше странных вопросов! На, держи-ка! - Гермес кинул
ему стеклянный шарик.
     Калхас поймал его, хотел рассмотреть, но  не  успел.  Бог  неожиданно
подошел вплотную, его лицо посерело, вытянулось вперед, изо рта  показался
тонкий широкий язык и лизнул Калхаса прямо в нос.
     - Тьфу ты! - крикнул пастух, разом садясь  и  сгоняя  с  себя  сонную
одурь.
     Перед ним стояла одна из собак и умильно блестела глазами.
     - Иди, иди! - отмахнулся Калхас. Солнце уже клонилось к закату,  пора
было поднимать стадо. Калхас встал, потянулся,  затем  нагнулся  к  ручью,
дабы ополоснуть лицо, и только тут обнаружил,  что  держит  в  руке  нечто
круглое.
     Осторожно разжав ладонь, Калхас увидел тусклый стеклянный шарик и  от
неожиданности едва не выронил его. Сердце испуганно сжалось, а спина стала
холодной от пота.
     Он спит слишком чутко: никто не мог бы  подойти  незамеченным,  чтобы
вложить этот шарик в руку. И сам он шарика не  подбирал,  значит  остается
сон... неужели это было сном только наполовину, или вообще не было сном?
     С трудом удерживая  суматошные,  беспорядочные  мысли,  Калхас  сунул
шарик за щеку и стал собирать овец.


     Его прозвали Калхасом за  умение  угадывать.  Как-то  само  собой  он
определял, сколько камешков зажато в кулаке,  чья  собака  зарезала  овцу,
куда следует поехать, чтобы выгодно  продать  шерсть.  Естественно,  такое
случалось не каждый день: Калхас чувствовал  сам,  когда  он  в  состоянии
угадывать, а когда нет; однако и того было достаточно, чтобы его  знали  в
округе. Ему это нравилось, но всерьез свои способности он не  воспринимал.
Однажды он разговаривал с купцом, который часто ездил  в  Дельфы.  Выпучив
глаза, раздувая щеки тот рассказал ему о пифии, о  расщелине  в  скале,  о
тумане, поднимавшемся ниоткуда, о тьме посреди ясного дня. Да и в  Аркадии
имелось Килленское святилище, состязаться с прорицателями которого Калхасу
даже не пришло бы в голову.
     Подобно всем аркадянам он был вполне доволен своей  жизнью  и  только
недавно стал раздумывать над ней. Лет двадцать пять назад его подкинули  к
дверям дома Тимомаха,  человека,  владевшего  самыми  большими  стадами  в
долинах южнее Маронеи Аркадской. С тех пор Калхас жил в этом доме то ли на
положении слуги, то  ли  как  дальний  родственник  -  пас  овец,  собирал
хворост, стриг шерсть; чем еще он мог  заниматься  в  Аркадии?  Часто  его
брали в Маронею: выученный Тимомахом грамоте, он выполнял роль приказчика,
следящего за привезенным товаром, пока сам глава семьи  вместе  с  другими
гражданами полиса голосил на агоре за Македонца, или  за  афинян,  или  по
поводу какого-нибудь налога.
     Дети Тимомаха, а у того было трое сыновей, давно обзавелись  семьями.
Хозяин говорил Калхасу, что тому тоже стоит подыскивать  невесту,  что  он
даст ему денег, поможет с  хозяйством,  но  пастуху  лень  было  думать  о
семейной  жизни,  и  он  забирался  в  горы,   развлекаясь   приключениями
случайными, или  постоянными,  как  этим  летом.  Ему  жилось  спокойно  и
безмятежно. Эти места миновала даже война Агиса Спартанского с македонским
наместником Антипатром. Маронейцы ограничились шумом на агоре, да грабежом
разбегавшихся по  домам  спартанских  союзников.  Конечно,  про  восточные
походы Македонца  любили  поболтать  все,  однако  далеко  не  каждый  шел
наниматься в его войска, когда в Маронею приходили вербовщики.
     После смерти Македонца, правда, стало тревожнее. Никто не  знал,  как
повернутся события. Полководцы Александра начали грызть друг другу глотки,
а эта грызня грозила докатиться даже сюда. Как и во всей Греции, в Маронее
молились богам, продавали лишнее и закапывали вырученные деньги  в  землю.
Калхас, рожденный для предчувствий, ощущал грядущие каверзы  судьбы  лучше
других. Но именно поэтому он всячески бежал от тревог. Не думал о  далеких
македонских сатрапах и даже нарочито путал в  разговоре  их  имена.  Из-за
этого над ним посмеивались,  но  он  молчал,  пил  вино,  а  иногда  вдруг
выворачивал  по-козьи  губы,  строил  себе  большими  пальцами   рожки   и
принимался задирать  особенных  любителей  посплетничать  про  Вавилонские
дела. Многозначительный разговор тут же рассыпался  и  хмель  благополучно
топил серьезные темы.
     В тот день, вернувшись с пастбищ, Калхас увидел, что в конюшне  стоят
несколько новых лошадей. Поначалу он не придал этому значения: его  голова
был занята Гермесом и таинственной стекляшкой. Прежде всего  Калхас  нашел
шило, раскалил его и  прожег  в  шарике  отверстие.  Потом  продел  сквозь
отверстие кожаный  шнурок  и  повесил  шарик  на  шею.  Стекляшка  приятно
холодила кожу,  а  в  груди  росло  неизвестно  откуда  взявшееся  чувство
уверенности. Калхас знал истории о  людях,  избранных  богами.  Если  хоть
половина в этих сказках правда, тогда... Тогда у него  начинала  кружиться
голова. Что-то с ним будет? Как Калхас  ни  пытался  смеяться  над  своими
фантазиями, заглушить их в себе ему не удалось.
     В доме Тимомаха  были  гости.  Трое  незнакомых  людей  жевали  мелко
нарезанную жареную баранину. Перед ними лежали  головки  лука,  чеснока  и
стоял кувшин с вином. Увидев гостей, Калхас хотел уйти во двор, но Тимомах
позвал его и велел сесть рядом с собой.
     - Вот и он. Посмотри, какой стал, - сказал хозяин, обращаясь к одному
из незнакомцев.
     - Вырос. Не узнать, - кивнул тот. - Видишь, как смотрит? Значит, и он
меня не узнает.
     Калхасу чудилось в его лице что-то знакомое, но он не мог  вспомнить,
где видел этого человека. Прежде  всего  в  глаза  бросалось  разрубленное
левое ухо. Оно висело, словно лопух, и от этого гость походил  на  летучую
мышь. На левой же руке отсутствовали мизинец и безымянный палец, а во  рту
- несколько передних зубов. Незнакомец жевал мясо, перекидывая его с  боку
на бок и наклоняя голову,  словно  волк.  Тем  не  менее  держался  он  со
значением и не испытывал смущения из-за своих увечий.
     - Здравствуй, Калхас, - сказал незнакомец. - Тимомах сказал мне,  что
тебя теперь зовут так.
     - Здравствуй, - ответил Калхас. - Но я не знаю, как называть тебя.
     - Дотим. Неужели ты не помнишь Дотима?
     Дотим? Постепенно Калхас сообразил, кто находится перед  ним.  Давно,
больше десяти лет назад, еще до войны Агиса с  Антипатром,  Тимомах  нанял
работника по имени Дотим. Молодого, сильного парня родом из  Мантинеи.  Он
учил Калхаса щелкать кнутом и плести сеть для ловли рыбы.  Какое-то  время
Калхас ходил за ним по пятам, восхищаясь тем,  как  тот  ловко  обхаживает
девушек и разбивает носы своим соперникам. Но  однажды  Дотим  исчез.  Все
решили, что он вернулся в Мантинею, однако через несколько  месяцев  стали
поговаривать, что Дотим нанялся на Крит, где воевал против македонян.
     - А потом воевал за македонян, - осклабился Дотим. - И очень доволен,
что ушел к ним. Они знают, чего хотят и они своего  добиваются.  У  них  я
никогда не голодал. Вначале они кормят,  а  уж  потом  думают,  куда  тебя
послать. И платят. Всегда платят. Свои сидят без денег, но  наемникам  они
платят... Впрочем, считай, что я уже не наемник. Я  македонянин!  -  Дотим
гордо вздернул голову и ткнул пальцем в  Тимомаха.  -  Вот  так  вот,  как
сейчас с тобой, я говорил с Пердиккой, когда он отвоевывал Каппадокию  для
Эвмена. С Пердиккой!..
     Шамкая и брызгая слюной Дотим славословил по поводу убитого три  года
назад  македонского  регента.  Калхас  смотрел  на  него  одновременно   с
любопытством и омерзением. К тому, прежнему Дотиму человек, сидящий  перед
ним, имел очень отдаленное отношение. Если в первую  очередь  бросалось  в
глаза его увечье, то теперь Калхас разглядел  глубокие  морщины  на  лице,
седину в волосах и усталую,  дряблую  кожу  вокруг  глаз.  Дотим  выглядел
значительно старше своего возраста. Остальные двое незнакомцев были  очень
похожи на него, только война отметилась на них более милостиво -  шрамами,
а не отрубленными пальцами. Они дружно чавкали, дружно макали лук в жирную
подливу и засовывали его в рот. Калхас еще не видел,  чтобы  люди  съедали
столько лука сразу. Ему казалось, что эти трое выбрались из Аида, а теперь
старательно отшибали луком и чесноком мертвенный дух. Дотим,  похоже,  был
главным в этой кампании, поскольку, поедая  мясо,  остальные  не  упускали
случая одобрить кивком или неразборчивым мычанием  его  слова.  Неожиданно
Дотим перестал разглагольствовать о Пердикке и сказал Калхасу:
     - Не смотри на меня так. У тебя черные  глаза.  Ты  можешь  накликать
беду.
     - Почему у него черные глаза? - удивился Тимомах. - Откуда же черные?
     - Черные, - упрямо повторил Дотим. - Лучше вот  что.  Скажи,  Калхас,
сколько денег у меня в переметных сумах?
     - Почти талант, - не задумываясь ответил Калхас.
     Дотим некоторое время тупо смотрел на него.
     - А откуда ты знаешь?
     - Ты спросил - я ответил. - Калхас пожал плечами. - Мне самому трудно
понять, как это получается.
     - Хорошо. Где я ночевал три дня назад?
     - В Орхомене.
     - Точно! Может быть ты знаешь и то, зачем я сюда приехал?
     Калхас наморщил лоб, а потом отрицательно показал головой:
     - Нет. Этого я не знаю.
     - Ха! А ведь это самое простое. - Дотим в восторге  хлопнул  себя  по
колену. - Я нанимаю солдат. Кстати, весьма удачно и выгодно.  Считай,  что
уже нанял. Тот талант - сэкономленные деньги. - Он  внимательно  посмотрел
на Калхаса. - Правду говорил  твой  хозяин.  И  все  равно  удивительно...
Тимомах, у тебя в доме сидит настоящее сокровище.
     - Э! - Тимомах махнул рукой.  -  Это  все  баловство.  Такое  у  него
получается редко. Просто сегодня что-то нашло.
     - Не прибедняйся. Такое "что-то" на меня не находило ни разу в жизни.
- Дотим взял чистую глиняную кружку, наполнил ее до краев вином и протянул
Калхасу: - На, пей. Пей за наше с тобой старое знакомство.
     Калхас неожиданно обнаружил, что глаза у  наемника  стали  совершенно
трезвыми. После первой кружки Дотим налил вторую, опять  заставил  пастуха
пить и внимательно наблюдал за тем, как тот это делает.
     - У него крепкая голова, - удовлетворенно произнес он в конце концов.
- И хорошее тело. Вот что, Тимомах, отпусти его со мной!
     - Не-ет, - вяло протянул хозяин. - Не отпущу.
     - Почему? У тебя мало работников? Я дам тебе за него деньги!
     - У меня много работников и много денег. Я просто не хочу,  чтобы  он
шел в наемники. Не уговаривай меня. -  Тимомах  повернулся  к  Калхасу.  -
Думаю, ты со мной согласен.
     Калхас неопределенно мотнул головой, ощущая, как шарик из прохладного
становится щекочуще-теплым.
     - Хорошо, не буду уговаривать. Пастух все равно не  поймет  воина  до
тех пор, пока им не станет. - Дотим указал пальцем на свои беззубые десны:
- Если ты, Тимомах, думаешь, что вот это - слишком большая  цена  за  все,
мной увиденное, за все, что я пережил, то страшно ошибаешься. Часто за это
платят жизнью, и причем нисколько не жалеют...
     Разговор на некоторое  время  стих.  Дотим  возмущенно  сжал  губы  и
смотрел куда-то поверх Тимомаха, а его спутники, по-видимому, насытившись,
впали в дремотное состояние.
     - Так для кого ты набираешь солдат? -  неожиданно  для  себя  спросил
Калхас.
     Дотим оживился.
     - Для Эвмена. Для самого  доблестного  человека  из  тех,  кто  воюет
сейчас в Азии. Собираю не  просто  так.  Это  воля  Полисперхонта,  нового
регента. - Он напыщенно выпятил губы. - Все меняется! Пердикка был  другом
Эвмена, его убили. Старик Антипатр, следующий  регент,  готов  был  живьем
съесть Эвмена, но он тоже умер. Полисперхонт  получил  регентство  из  рук
Антипатра, однако без помощи Эвмена сделать он не может ничего.  Здесь,  в
Греции, ему мешает Кассандр. Там, в Азии - Антигон и Птолемей...  Эге,  ты
слушаешь меня?
     - Слушаю, - Калхас улыбнулся. - Но я всегда путался в этих именах.
     Дотим всплеснул руками.
     - Полисперхонт заявляет о  восстановлении  греческой  свободы,  а  ты
говоришь, что путаешься в именах! Здесь всегда народ  был  дик,  но  ч