стрее  была
боль  в  груди.  Эвмен,  доверчивый   политик,   мягкосердечный   стратег,
победитель,  которому  не  удавалось  воспользоваться  плодами   победы...
эпитафия ему была бы странной. Слишком многое он унес в  могилу  вместе  с
собой. Он унес то, к чему не только Калхас, но и Дотим успели прикоснуться
лишь в последний момент. С Эвменом ушел  век  Александра,  век  Македонца,
пестрый век, собравший сонм героев у подножия престола Героя. Ушли бег  за
славой и подвигами, вера в божественное предназначение;  и  этого  уже  не
вернуть. Нуждался в эпитафии век,  а  не  Эвмен.  Эвмен  пережил  его,  он
пережил  не  слишком  мало,   а   слишком   много.   Себялюбие,   пугливая
осторожность, варварская спесь - все то, что в избытке породил новый  век,
выталкивали, гнали стратега прочь.
     Он мог одержать еще сколь угодно много побед, но первое же  поражение
опять поставило бы его на край могилы.
     Только сейчас Калхас сознавал предопределенность  их  крушения.  Боль
становилась  приглушеннее,  но  глубже.  Словно  душа  его  вмещала   весь
космический  порядок,  и  этот  порядок  был  безнадежно  печален.   Такое
существо, как Александр, отнял у Космоса слишком много сил; теперь  в  мир
возвращались серые, сонные цвета. А платой за отдых  станут  новые  потоки
человеческой крови. Ибо когда еще серое поймет, что оно серое! До тех пор,
пока Антигон и подобные ему будут считать себя новыми Александрами,  покоя
в ойкумене не дождаться.
     Какое-то время Калхас  был  зол  на  себя.  Они,  словно  огоньки  на
догорающем полене, вспыхивали, начинали надеяться  на  что-то,  едва  лишь
сила, придавливающая их к земле, слегка отпускала. Они не верили, что  она
придавит окончательно, а она сделала это так легко, что они не успели даже
услышать хруста собственных костей.
     Злость сменялась на совершенную опустошенность и растерянность,  едва
пастух вспоминал Дотима. А его-то зачем? Почему должен был умереть и  этот
человек? В чем он провинился перед  порядком?  В  богохульных  словах,  за
которыми не было настоящего зла, а лишь бравада? Или в любви к Эвмену?  Но
почему тогда Психопомп не пришел за ним, за Калхасом?
     Пастух опустился к шее коня и обессиленно закрыл глаза. Он ехал  мимо
холмов, поросших лесом, мимо аккуратно огороженных полей,  мимо  маленьких
деревушек.  Вокруг  была  дремлющая,  а,  может,  затаившаяся  в  ожидании
победителя, Габиена. Конь шел быстрой рысью, и вскоре  Калхас  должен  был
оказаться в том селении, где осталась Гиртеада.  Как  она  там?  Аркадянин
подумал, что за последние дни он ни разу не вспомнил о жене. Но мысль  эта
не вызвала в его душе раскаяния. "Кто родился у нее?.. Мальчик?  Наверное,
мальчик", - равнодушно вздохнул он. Сердце оставалось холодным,  таким  же
холодным, как и земля, по которой звонко постукивали лошадиные копыта.
     Калхас решил, что вид  ребенка  должен  будет  вызывать  в  его  душе
воспоминание о Дотиме. Космический порядок проявляется во всем. Ушло  одно
существо. Взамен пришло  другое.  Может  быть  назвать  его  Дотимом?  Или
Эвменом?
     Калхас скривился. Какая глупость! Память не в имени ребенка. Память -
больше, сильнее. Она так же сильна, как печаль, выстудившая в нем все.
     Он равнодушно смотрел, как приближается селение, из которого они ушли
всего две недели назад. Рядом с окраиной еще были видны  следы  от  лагеря
стратега. Где-то там стоял шатер с троном Александра.
     Калхас направил коня к  знакомому  дому.  Спрыгнул,  обернул  поводья
вокруг одного из столбов изгороди, окружавшей его. Потом подошел к двери и
негромко постучал в нее.
     Открыла дверь одна из тех колдуний, что ходила за его  женой.  Увидев
Калхаса, она на мгновение замерла, потом растерянно присела.  "Совсем  как
Антиген", - подумал пастух.
     Она заговорила, лишь когда он ступил внутрь - зато заговорила быстро,
путая местные слова с греческими. "Она много ездила на лошадях", - услышал
Калхас, а потом - "Мы старались, мы делали как могли". И  наконец:  "Детей
больше не будет..."
     - Стой! - крикнул он. - Что с ней? Она жива?
     - Жива, жива, - стала  торопливо  кивать  старуха.  -  Но  ребеночек,
мальчик... - ее лицо приняло плачущее выражение. - Он родился мертвым.
     Отшвырнув старую ведьму в сторону, Калхас бросился  внутрь.  Отдернул
полог, все еще деливший их комнату пополам.
     Она сидела на ложе, поджав под себя ноги. Он  не  сразу  узнал  ее  -
настолько изможденным, постаревшим было ее лицо. Даже  волосы,  непокорные
волосы  свалялись,  и  грязными,  усталыми  прядями  тянулись  вниз.   Она
взглянула на него  потухшим,  пустым  взором  -  и  Калхас,  не  сдерживая
рыданий, повалился на колени.


     Через несколько дней Калхас купил повозку и, посадив в нее  Гиртеаду,
прямо по Царской дороге отправился на заход  солнца.  Габиену  уже  начали
заполнять отряды Фригийца. Они шли навстречу повозке - дисциплинированные,
словно стряхнувшие с себя лень и безделье,  которые  Калхас  застал  в  их
лагере.  После  смерти  Антигена  и  Тевтама  Фригиец  сумел-таки  навести
порядок. Наверное,  Калхасу  следовало  таиться,  следовало  бояться  быть
узнанным.  Но  он  ехал  открыто,  и  все  сошло  благополучно.  Никто  не
интересовался поскрипывающей, покачивающейся повозкой, управляемой  одетым
во все серое, ссутулившимся человеком. Лицо Калхаса закрывала  широкополая
коническая шляпа, впрочем пастуху было все равно, заглядывает в  его  лицо
кто-нибудь, или нет. Гиртеада лежала под навесом  между  двумя  мешками  с
одеждой и припасами; она почти не двигалась и не разговаривала.
     Стараясь не глядеть по сторонам, они ехали мимо поля сражения. До сих
пор над ним стояли пыльный туман и сумерки. Тела убитых  были  похоронены,
только останки боевых слонов глинистыми буграми лежали там  и  тут.  Когда
наступит тепло, от них потечет омерзительный сладкий запах...
     Испугавшись неизвестно чего, Калхас хлестнул лошадь  и  не  давал  ей
сбавить ход до тех  пор,  пока  они  не  удалились  от  мрачного  поля  на
приличное расстояние.
     Дальше начались совсем  пустынные  области.  Иногда  они  ночевали  в
деревнях, стоявших у редких  колодцев.  Чаще  же  это  приходилось  делать
посреди чистого поля. Прежде чем  уложить  Гиртеаду  спать,  Калхас  долго
рубил мечом придорожные кусты и разводил большой костер. Огонь предохранял
от волков, чьи завывания не раз доносились к ним сквозь  темноту.  О  том,
что люди тоже могут быть опасны, пастух не думал совсем. Военные  действия
распугали и торговцев, ездивших по  этой  дороге,  и  разбойников.  Только
злобные испуганные  звериные  голоса  доносились  до  Калхаса,  когда  он,
стараясь не уснуть, баюкал на коленях меч. Гиртеада обычно лежала  за  его
спиной. Спала она или нет, Калхас не знал. Она мало  ела,  мало  говорила,
мало двигалась. Боль вытравила из нее  живость,  порывистость,  интерес  к
жизни. Они словно бы умерли друг для друга. Только внешняя  сила  привычек
удерживала их рядом. Сила привычек, да невозможность преодолеть этот  путь
в одиночку.
     Днем Калхас опускал поводья, лошадь сама везла их по дороге, а пастух
проваливался в сон. Смутные пятна света, знакомые до слез  голоса  умерших
заставляли его вздрагивать, поднимать голову -  и  видеть  лениво  текущую
гипсовую ленту дороги. Он так привык к холоду, что почти не  замечал  его,
но не мог привыкнуть к этим призрачным  голосам,  зовущим  то  весело,  то
тревожно, то требовательно.
     В полдень пастух останавливался  и  заставлял  жену  есть  засыхающие
медовые лепешки, заставлял пить кислый до оскомины сок, который дали ей  в
дорогу габиенские повитухи. Кроме этих снадобий надеяться ему было  не  на
что:  Гиртеада  таяла,  становилась  невесомой,  как  рисунок  на   ткани.
Превозмогая собственную апатию, он не  раз  пытался  расспросить  ее,  что
произошло, но жена отделывалась ничего не  значащими  тоскливыми  фразами.
Видимо, ей было слишком больно. И долго.  И  она  не  могла  больше  иметь
детей. И она слишком тревожилась за него, за Калхаса. Так тревожилась, что
убила ребенка не езда на лошади, а именно это.
     Они поехали на Запад, ибо так захотел Калхас.  Едва  старухи-габиенки
сказали, что Гиртеаду можно везти на повозке, он сообщил жене,  что  хочет
убраться отсюда, убраться из Азии вообще. Она равнодушно кивнула; ее  воля
ушла вместе с сыном. Такое  же  равнодушие  Калхас  увидел  бы,  предложив
остаться здесь.
     И все же он решил ехать. Чем дальше от этого несчастного  места,  тем
лучше. Где-то должно найтись лекарство, которое сменит боль на смирение.
     Через две недели дорога стала поворачивать направо  и  взбираться  на
длинные плоскогория: они обогнули солончаковую пустыню, через которую  шел
Антигон. Земля приобрела бурый  оттенок,  кустарник  перестал  быть  таким
колючим, целые леса из клена, ясеня, фисташкового дерева росли  в  укрытых
от северных ветров ущельях.  Над  крупными  селами  поднимались  дымки  от
огнепоклоннических капищ. Они въезжали в Мидию.
     Хотя Калхас и Гиртеада поднимались к северу,  стало  немного  теплее.
Ночные заморозки все реже серебрили обода колес их телеги.  Калхас  теперь
по ночам спал, днем же останавливался в деревнях и покупал Гиртеаде свежие
продукты. Мидийцы доставали из подвалов холодные, но  все  еще  сладкие  и
сочные яблоки, приносили нанизанные на нити гирлянды из вяленых  абрикосов
и еще какого-то терпкого плода, сыпали в ладони пастуха фисташковые орехи.
Он заставлял жену пить молоко  и  есть  теплые,  смазанные  гусиным  жиром
лепешки. Холод в руках пастуха таял, его сменяли жалость и  забота  о  том
единственном родном, что еще у него оставалось.
     Мидия лежала ближе к небесам, чем Габиена. Воздух здесь  был  чище  и
тоньше, что ли. Он настолько походил на аркадский воздух, что Калхас решил
окончательно: они должны ехать в Маронею. Дорога через Азию,  плавание  по
морю, наконец, Греция, которую Гиртеада  никогда  не  видела,  может  быть
встряхнут его жену.


     В  мидийской  столице  Экбатанах  Калхас  принялся  искать  караваны,
уходящие на запад. Дорога  была  слишком  длинной,  чтобы  пройти  ее  без
попутчиков. По причине зимнего времени, караванов в Экбатанах составлялось
мало. Далеко не сразу пастуху указали на  носатого  энергичного  армянина,
подбиравшего людей, отправляющихся в Тарс.
     - В Тарс? -  с  сомнением  протянул  Калхас.  Ему  хотелось  миновать
Киликию стороной.
     - Можешь отказываться, - безразлично сказал армянин.  -  Но,  имей  в
виду, следующий караван на запад пойдет только в конце весны.
     Калхас перестал колебаться.  Он  дал  армянину  три  золотые  монеты:
сумма, которую выделял всякий участник, дабы нанять вооруженную охрану.
     Армянин вздохнул и пожевал губами:
     - Не знаю, как сказать... Ты, я вижу,  человек  всякое  повидавший...
Словом, если разбойники нападут - уж больно много  их  на  перевалах,  что
перед  Тигром,  -  лучше  будет  откупиться,  чем  лить  кровь.  Вот  хочу
договориться, сколько каждый внесет денег.
     - Откупиться? - усмехнулся Калхас. - Нет уж.  -  Он  вытащил  меч  из
ножен и несколько раз взмахнул им перед носом побледневшего армянина. -  Я
не привык откупаться и вам не советую привыкать. Лучше считай, что в твоей
охране одним воином больше.
     Движимый озарением, Калхас  продал  повозку  и  купил  двух  верховых
лошадей. Когда Гиртеада узнала об  этом,  улыбка  впервые  за  многие  дни
появилась на ее губах.
     - Я смогу ездить, как раньше? - осторожно и даже робко спросила она.
     - Да, - бодро ответил пастух. -  Если,  конечно,  будешь  чувствовать
себя действительно хорошо. Если же почувствуешь недомогание, я договорюсь,
чтобы тебя посадили на какую-нибудь повозку...
     - Тогда я хочу... Можно мне прямо сейчас?


     И не было никаких разбойников. То ли опасения  были  ложными,  то  ли
караван показался лихим людям слишком  многолюдным,  но  они  благополучно
миновали перевалы. День ото дня  становилось  теплее  и  грязнее.  Караван
спешил добраться до Тигра, прежде чем начнется его весенний разлив.
     Зевс вдохнул жизнь между землей и небесами. Стаи  птиц  носились  над
головами людей. Высоко скакали зайцы, задрав длинные, темные уши. Хмельной
львиный рык сотрясал предгорья, заставляя  лошадей  спотыкаться  и  жаться
друг к другу. Утром, едва начинало светать,  они  отправлялись  в  дорогу:
солнце выплескивалось из-за горных вершин и горы втягивали в себя  длинные
черные тени. Чем ниже опускался караван, тем быстрее их настигала весна.
     Они уже забыли о ночных холодах и жгли костры только  для  защиты  от
хищников. Иногда и костры, и хищники исчезали под струями  ночных  дождей.
Костры шипели, гасли;  чертыхаясь,  караванщики  устраивали  над  парящими
углями полог, но весенняя вода все равно побеждала. Дабы уберечься от нее,
люди забирались под повозки.
     Гиртеада ездила только верхом. Умение  ловко  управляться  с  лошадью
вернулось  к  ней  так  быстро,  словно  ничего  и  не  произошло.  Калхас
радовался, видя, как она оживает. Однако какая-то жилка  внутри  жены  все
еще оставалась мертвой:  в  ее  словах  чувствовалась  усталость,  и  даже
улыбалась она отчужденно. Холод был не между ними, холод был внутри них. И
даже весеннее солнце не могло его растопить.
     Не доезжая Арбел, караван повернул к югу. Армянин,  который  вел  их,
утверждал, что там броды через Тигр доступны даже  в  такую  распутицу,  в
такую раннюю весну. Он специально повез их через поле у Гавгамел. Он почти
каждый год проезжал здесь.
     - Едешь весной: вода размыла почву - и то там белая кость,  то  здесь
блеснет щит. Сколько людей полегло! Не объять умом! Как бы их не хоронили,
все равно большая часть лежит прямо здесь, под нами.
     Разбрызгивая грязь, он спрыгнул на землю и несколько раз топнул ногой
по ней. Караван повеселел, расползся  рядом  с  дорогой:  каждый  надеялся
отыскать что-нибудь, каждый хотел похвастаться перед родными  находками  с
такого поля. Калхас и Гиртеада не  участвовали  в  поисках.  Они  медленно
ехали рядом  с  армянином,  а  тот,  горячо  жестикулируя,  рассказывал  о
Гавгамелах. Рассказывал так, словно сам был свидетелем битвы.
     - Вон там вот, где местность повыше, был лагерь Македонца. А здесь  -
Перса. Царь стоял на  колеснице,  вокруг  него  -  бессмертные,  и  всякие
телохранители, и слоны. Столько солдат, что Перс  не  видел  Александра  и
даже не слышал битвы. Он пил вино,  угощал  военачальников,  смотрел,  как
танцуют девушки. Хорошо поел, много смеялся! - армянин сам  хохотал.  -  И
вдруг  все  побежали!  Вначале  слоны,  потом  -  бессмертные,   остальные
телохранители: пришел железный Александр со своими железными друзьями.  Он
уже мог дотронуться копьем до колесницы Дария - никто не  смел  преградить
ему путь. Да только вон там, - армянин указал на другую сторону равнины, -
отступал Парменион. Потерял  старик  остатки  мужества,  испугался  пестро
раскрашенных массагетов. Он слал к Александру гонца за  гонцом,  просил  о
помощи... Вместо того,  чтобы  ловить  Перса,  Александру  опять  пришлось
прорубаться сквозь ряды царской армии...
     Глава каравана азартно показывал, где проходила гетайрия  Александра.
Досадовал, что Дарию удалось бежать. Глаза его горели, он  был  горд  этим
полем, своим полем. Калхас завидовал его гордости. Сражение при Гавгамелах
произошло не так уж и давно. Когда  здесь  сражались  Александр  и  Дарий,
Калхас вместе со взрослыми пастухами начинал водить овечьи отары на горные
луга.  Иероним,  Эвмен  и  Певкест  ступали  по  этой  земле.  Но   сейчас
предсказатель никак  не  мог  избавиться  от  ощущения  ужасной  древности
Гавгамельской равнины. Той же древности, которой, если  верить  рассказам,
пахли туманы Стимфальского озера.
     Рассказ армянина перебили крики. Караванщики нашли проеденный дождем,
ржавчиной шлем. Один  из  них  нахлобучил  его  на  голову  и  целый  день
разъезжал в уродливой железке. Позже обнаружили наконечник от  сариссы,  а
рядом с ним - кривую, как змея, сирийскую саблю. Под вечер  наткнулись  на
несколько скелетов и долго охали, удивляясь,  как  время  переплело  кости
недавних врагов.
     К ночи Гавгамельская долина надоела всем. Утомленный поездкой  сквозь
минувшее, караван торопливо взобрался на  окружавшие  долину  холмы.  Лишь
один вожатый уезжал с сожалением.
     - Ну ничего, - сказал он Калхасу, уже располагаясь на ночлег. - Зимой
поведу караван обратно. Зимой в земле особо не покопаешься, но все равно -
дыхание перехватывает, когда проезжаешь здесь...


     Весна быстро меняла равнину вокруг каравана, однако для Калхаса время
текло все равно как-то странно. Чтобы ни случалось, где бы они  ни  ехали,
тот самый  холодный  день,  когда  умер  Дотим,  не  желал  кончаться.  Он
проступал сквозь теплые дожди, сквозь  деятельное,  как  весенний  степной
сурок, солнце,  сквозь  покрывающуюся  бурой  зеленью  землю.  Калхас  уже
смирился с тем, что бегство из Габиены не сотрет ни  грана  памяти  в  его
сердце. Боль, правда, стала глухой, как голос, доносящийся  из-за  толстой
стены. Но эта стена спрятала под собой и остальной мир. Самые яркие цвета,
самые яркие краски тускнели, пока пробирались сквозь нее.
     И все же, когда однажды утром разом повсюду распустились  маки,  даже
Калхас был поражен. Пурпурные, алые,  лиловые  полосы  вслед  за  порывами
ветра струились по равнине. Душный горьковатый пар поднимался  от  цветов.
Лоб  стягивал  едва  заметный  обруч,  но  глаза   казались   зоркими   до
необычайности, а по сердцу текла маслянистая радость. Голоса  караванщиков
стали громче, кто-то достал вино, и  теплый  от  солнца,  пахнущий  козьим
молоком бурдюк стал ходить по рукам.
     Гиртеада тоже приложилась к нему. Калхас смотрел, как она  осторожно,
аккуратно пьет, как две прозрачные капли сбегают  по  ее  подбородку,  как
колышутся в такт шагам лошади все те же - все те же!  -  тяжкие  и  легкие
одновременно волны черных кудрей. Он вспоминал запах молока, смешанного  с
корицей, и воздушную невесомость узких рук. Потом ему стало  безумно  жаль
ее. Калхас отвернулся и поднес к глазам ладонь. И все дни, пока они  ехали
сквозь дурман цветущих маков, пастух был скован печалью.
     Но вот стало суше, на месте лиловых лепестков маки  скрутили  упругие
зеленые коробочки. Потом и они  стали  усыхать,  стебли  степных  растений
понуро склонились к земле. Сквозь  зелень  проступила  серая  краска  -  и
далеко на западе Калхас увидел силуэты Киликийских гор.


     Тарс  встретил  караван   с   тем   равнодушным   любопытством,   что
сопровождает купцов в полуторговых городах.  Бежали  мальчишки,  торговцы,
приехавшие  из  Эктабан,  на  ходу  спрашивали  о  местных  ценах,  иногда
кто-нибудь из жителей интересовался, что они привезли. Тарс был все  таким
же  -  лениво-шумным,  наполненным  многоязыким  людом.  Его  неизменность
убаюкивала, когда же караван проехал мимо бывшего  дома  стратега,  Калхас
всем своим телом потянулся туда.
     Он тронул Гиртеаду за плечо.
     - Пусть дальше едут одни!
     Даже не прощаясь, они свернули в первый же переулок и  долго  плутали
среди узких улочек, пробираясь к выходу из  города.  Найдя  поблизости  от
западных ворот постоялый  двор,  Калхас  заплатил  деньги  за  комнату.  В
ожидании, пока им принесут горячее молоко, потребованное мужем, и  приборы
для омывания, Гиртеада по своему обычаю с ногами забралась  на  ложе.  Она
поджала пятки под себя и бессмысленно уставилась в стену - точно  так  же,
как несколько месяцев назад в Габиене.
     Калхас некоторое время раскладывал по комнате вещи. Затем  сел  перед
женой: так, чтобы их лица находились друг напротив  друга.  Гиртеада  было
отвернулась, но пересилила себя и посмотрела мужу в глаза. В первый раз за
весь долгий путь - прямо в глаза.
     - Знаю, - пытаясь улыбнуться, прошептала она... -  Ты  -  мужчина