длинно важное беспокоило Эвмена, но  говорить
прямо тот не решался.
     Остальное время аркадянин мог делать все,  что  угодно.  Дабы  занять
себя, он стал ходить в лагерь Дотима  и  наравне  с  остальными  пастухами
продолжал  обучение  воинскому  искусству.  Поначалу  наемники   удивленно
косились на него, а их вождь принципиально не вступал с ним  в  разговоры.
Однако упрямства в Дотиме хватило не надолго.
     - Если бы ты ушел к Антигену,  этого  я  не  простил  бы  никогда,  -
говорил он. - Эвмен - совсем другое дело.  Эвмен  приблизил  тебя  не  для
зла...
     - Все равно я мало что понимаю, - отвечал Калхас. - Вы все принимаете
меня за великого прорицателя.  А  между  тем  я  могу  только  предсказать
какие-то события, но не изменить их. Изменяет  ход  событий  стратег  -  а
тогда  ему  просто  нельзя  прислушиваться  к  моим  советам.  Мне  трудно
объяснить это, однако иногда я ясно вижу, что  полководцу  прорицатель  не
нужен. Если он доверяется прорицателю во  всем,  это  лишает  его  силы  и
уверенности. Другое дело жрец, который гадает по внутренностям  жертвенных
животных рано утром перед боем: вступать сегодня в сражение, или нет...
     - Но ведь ты можешь предсказать это гораздо лучше всякого недоумка!
     - Может быть... Если боги захотят.
     - Вот и все! И не мудрствуй. Помогай Эвмену, помня при этом,  что  ты
помогаешь  также  мне,  а  еще  многим  тысячам  людей,  которые  идут  за
стратегом. Если  мы  проиграем,  македоняне  начнут  растаскивать  царство
Александра по кусочкам, а тогда прольется столько крови, что нам с тобой и
не представить!
     Примерно то же самое говорил Калхасу Иероним:
     - Пока Царь был жив, все склонялись перед ним и не было даже мысли  о
развале. Александр ни для кого не  был  чужим.  Персам  он  казался  своим
царем,  египтянам  -  своим,  лидийцам  -  своим.   Македоняне,   конечно,
ревновали, иногда ворчали, но стоило ему обернуться к ним,  как  обо  всем
забывалось. От него исходила какая-то сила, чистое и белое сияние, которое
размывало все недоразумения, любое недовольство... Нет, и мысли  не  было,
что он умрет, а тем более, что с  государством  будет  происходить  такое.
Теперь же каждый ухватился за  свою  сатрапию,  прикрывается  семьей  Царя
словно театральной маской и не понимают, что это безумие, что их  действия
несут в мир хаос.
     Иероним умел рассуждать  красиво.  Калхас  обратил  внимание,  что  в
разговорах с  ним  историк  подчас  произносил  целые  речи,  доказывающие
правоту Эвмена, словно через уши аркадянина ему внимали боги.
     - Не таись, не умалчивай о том, что тебе нашептывает Гермес, -  ни  с
того, ни с сего принимался убеждать  Калхаса  Иероним.  -  Ибо  наше  дело
угодно Зевсу.
     Пастух улыбался напыщенным речам собеседника. Внимание к своей  особе
было ему приятно, однако он говорил себе, что оно  слишком  преувеличенно.
Несколько раз он видел на лице Иеронима беспокойство и догадывался, что за
уравновешенностью жизни стратега в Тарсе стоит тревога. Тогда  становилось
ясно, почему ухватились за него. Калхас был случайной надеждой,  ничтожной
самой по себе, но отрадной, когда вокруг собиралась гроза.
     Правда,  внешне  Эвмен  держался  спокойно  и   уверенно.   Аркадянин
присматривался  к  нему  с  бессознательным  интересом,   сквозь   который
постепенно начинала пробиваться  столь  же  бессознательная  симпатия.  Ни
обликом,  ни  голосом,  ни  манерами  стратег  не  производил  впечатления
господина над жизнями многих тысяч людей. Он не стремился  внушить  страх,
или суеверное почтение, без которого,  как  казалось  Калхасу,  невозможен
вождь, собирающий воедино рассыпающуюся державу. Простой,  ясный  человек,
не особенно склонный к резким движениям и начальственному окрику. Мягкий с
близкими людьми, внимательный к словам собеседника, умеющий расположить  к
себе - но разве достаточно этого для стратега-автократора?
     Тем не менее  симпатия  Калхаса  была  вызвана  не  только  легкостью
характера  Эвмена.  За  легкостью  чувствовались  решительность  и  умение
настоять на своем. Он  брал  умом  и  неторопливой  уверенностью  в  своей
правоте. Наверное, на его месте и не  могло  быть  другого  полководца.  В
отличие от боровшихся против него сатрапов Эвмен мало полагался на ревниво
недолюбливавших  грека  македонян.  Поэтому  более  половины   его   армии
составляли  эллинские  наемники,  или   варварские   ополчения.   Стратегу
приходилось искать общий язык со всеми,  а  на  это  был  способен  только
незаурядный человек.
     Калхас получил объяснение и видимой бездеятельности Эвмена. На  самом
деле тот лихорадочно  искал  поддержки.  Регент  и  Олимпиада,  у  которых
хватало своих забот в Элладе, смогли прислать ему лишь чисто символическую
помощь; и даже включение в его армию аргираспидов  не  позволяло  стратегу
считать себя достаточно сильным для того, чтобы  обрушиться  на  Антигона.
Попытка создать в Финикии собственный флот не удалась. Оставалась  надежда
на поддержку из глубины Азии. Сатрапы Персиды, Гедросии и  прочих  далеких
восточных провинций обещали выступить на стороне Олимпиады.  Однако  между
ними и Эвменом находился Вавилон, в котором сидел  Селевк,  не  говоривший
"да" ни одному из соперников.  Именно  к  Вавилону  собирался  отправиться
весной стратег, именно поэтому на востоке от Тарса стояли самые  преданные
ему войска. Туда же отступали отряды из Финикии. А  пока  он  вел  сложные
переговоры, стараясь не задевать  самолюбия  дальних  сатрапов  и  пытаясь
перетянуть на  свою  сторону  Селевка.  Калхас  не  раз  видел  молчаливых
запыленных всадников, которых безо всяких церемоний проводили к  стратегу.
Это были посланники с Востока. После их прибытия Эвмен непременно  вызывал
Иеронима: нужно было сочинять очередное цветастое письмо.
     "Двора" как такового Эвмен не имел. Смирившись с  недоверием  друг  к
другу командиров отрядов, расквартированных вокруг Тарса, он не  устраивал
каких-то  совместных  пирушек  или  развлечений.  Зато  щедро  снабжал  их
деньгами и выражал чрезвычайное удовольствие при  встрече  с  кем-либо  из
них. Вместе с тем никто - даже Дотим - не смели позволить  себе  малейшего
проявления запанибратства со стратегом. Как понял Калхас, подлинно  близки
Эвмену были только Иероним, да на первый взгляд ограниченный, медлительный
командир его телохранителей, армянин по имени Тиридат. Стратег  располагал
к себе людей, делал их преданными своему делу, но  очень  осторожно  давал
переступать границу того, что называется дружбой.
     Калхас и не претендовал на нее. Но, с  другой  стороны,  несмотря  на
симпатию, не мог пока причислить себя  к  слепо  преданным  Эвмену  людям.
Неизвестная сила приставила  его  к  стратегу  с  неизвестной  целью.  Она
заставила его  смотреть  по  сторонам,  взвешивать  свои  слова  и  мысли.
Оставалось только ждать, пока ход событий не внесет во все ясность.


     Впрочем,  один  человек   питал   в   отношении   аркадянина   вполне
определенный интерес. Это был Антиген. Не нужно было большого  ума,  чтобы
догадаться:  македонянин  привел  к  стратегу   Калхаса   в   расчете   на
благодарность прорицателя. Антиген надеялся, что  разомлевший  от  счастья
пастух поможет ему - подслушивая, нашептывая Эвмену выгодные  аргираспидам
прорицания. Калхас же страшно разочаровал его.
     Некоторое время среброщитый не давал о себе знать. Но  однажды  слуги
Антигена нашли аркадянина и привели его в  лагерь  македонян.  Палатка  их
вождя была  устроена  по  восточному  образцу.  Скромный  походный  алтарь
находился в дальнем углу, а большую часть свободного пространства занимали
ковры, вытканные золотой нитью, треножники с курительницами из  электрона,
богато инкрустированные ларцы и, наконец, несколько лож,  явно  вынесенных
из какого-то пиршественного зала. Из-за полога,  разделявшего  палатку  на
две части, доносились женские голоса.  Казалось,  что  Калхас  оказался  у
внезапно разбогатевшего крестьянина, который не знает,  как  распорядиться
свалившимся ему  на  голову  счастьем,  и  выставляет  его  для  всеобщего
обозрения. Никакой меры, царившей у Эвмена, Калхас  в  облике  палатки  не
увидел. Нагромождение богатств было безвкусным и бессмысленным.
     Вождь македонян  заставил  пастуха  возлечь  на  ложе,  устроился  на
соседнем сам  и  приказал  принести  вина.  После  того,  как  им  вручили
стеклянные чаши с ароматной рубиновой влагой, Антиген принялся жаловаться:
     - Если это было шуткой, то очень глупой! Не для того я привел тебя  к
Эвмену, чтобы ты начинал возводить на меня напраслину. Подумай сам,  какую
услугу ты оказываешь Антигону, вбивая между нами клин! Только представь на
мгновение, что стратег всерьез принял  твои  слова...  -  Антиген  помотал
головой. - Нет! Это было бы ужасно! Каково полководцу идти в бой, если  он
не доверяет своей армии?! А  как  мне  теперь  прикажешь  разговаривать  с
ним?..
     За обиженным  нытьем  македонянина  слышалась  растерянность.  Калхас
задел в нем своим пророчеством что-то тщательно скрываемое.
     - Но ведь  я  не  сказал,  что  ты  сейчас  замышляешь  нечто  против
стратега, - спокойно сказал пастух, выделив голосом слово "сейчас".  -  И,
потом, не  для  кого  не  является  секретом,  что  отношения  между  вами
натянуты!
     От прямоты Калхаса Антиген потерял дар речи.
     -  Нет,  Антиген,  я  ничего  плохого  тебе  не  желаю,   -   добавил
прорицатель. - И менее всего хочу вбить клин между тобой  и  стратегом.  Я
буду рад, если вы останетесь вместе. Но Эвмена предупреждал не я - боги.
     - Калхас, то, что ты спас меня, я буду помнить всегда,  -  обрел  дар
речи Антиген. - Однако твои слова... обижают. Пусть ты прорицатель, но  не
нужно так говорить. Сейчас в мире все  настолько  перемешалось,  что  даже
дельфийский оракул не сумеет разобраться в грядущих событиях...
     Натужно порассуждав о судьбе, Антиген пытался  перевести  разговор  в
шутку. Македонянин не был умелым собеседником. Некоторое  время  поскучав,
Калхас под благовидным предлогом  распрощался  с  ним,  с  удовлетворением
чувствуя, что оставляет того в состоянии некоторой растерянности.


     Ближе всего  Калхас  сошелся  с  Иеронимом.  Добродушный,  незлобивый
историк с удовольствием пускался в  длинные  беседы  с  аркадянином  и  не
скрывал при этом, что надеется  открыть  природу  его  искусства.  Правда,
Калхас говорил гораздо меньше своего  собеседника  -  и  потому,  что  сам
толком не понимал, как его устами глаголет Гермес, и потому,  что  Иероним
оказался очень словоохотливым человеком.
     Иерониму не было и сорока лет, но он повидал и прочитал столько,  что
стал кладезем знаний. Даже цветастые обороты, которыми он часто перегружал
речь, не мешали Калхасу узнавать массу интересного об  Александре,  или  о
народах, живущих на далеком Востоке.  Дела  -  а  историк  фактически  был
секретарем при Эвмене - отнимали у него много времени, однако на досуге он
часто составлял компанию аркадянину.
     Вскоре после разговора с Антигеном Иероним повел Калхаса в  греческий
квартал, расположенный на северной окраине Тарса. Греки  поселились  здесь
давно, задолго до походов Македонца. В основном они занимались  торговлей,
представляя купеческие товарищества или даже целые полисы.  Они  тщательно
охраняли свои обычаи и именно из-за последних Иероним пригласил Калхаса.
     - Чем дальше мы на самом деле от Эллады, тем  больше  чувствуем  себя
эллинами. По крайней мере  всячески  подчеркиваем  это,  -  сказал  он  по
дороге. - Причем каждая такая колония помнит Элладу по-своему  и  выбирает
для подражания что-то свое...
     - Помнишь, Калхас, ты напророчил, что я пойду к  женщине  и  еще  про
рукопись? - после некоторой паузы спросил Иероним у  пастуха  и  смутился.
Дождавшись  утвердительного  ответа,  историк   продолжал:   -   Тогда   я
действительно ходил к ней из-за рукописей. Но что касается удовольствий, -
Иероним смутился еще более. -  Видишь  ли,  эта  женщина  подражает  Сафо.
Назвала себя Софией, собрала вокруг молоденьких девушек  и  занимается  их
воспитанием, а также подыскиванием женихов,  помогает  в  любовных  делах.
Только...  это  не  Сафо.  К  счастью,  она  не  пытается  писать  стихов.
Представляю, что получилось бы из этого!..
     Калхасу мало что говорило имя поэтессы с  Лесбоса,  однако  он  скрыл
свое неведение, опасаясь приступа прекрасноречия у собеседника.
     - Денег она не считает, поэтому никто здесь не пытается  растолковать
ей, насколько далека она от Сафо. К тому же колонисты  преклоняются  перед
всем, что относится к эллинскому, а София  выписала  из  Афин  целое  море
свитков  и  заставляет  своих   воспитанниц   зазубривать   их   наизусть.
Большинство здешних эллинов  отдает  своих  дочерей  под  крылышко  Софии,
думая, что таким образом девушки получат прекрасное воспитание. Со стороны
все это выглядит забавно. Вот я и хочу тебя познакомить с ней.
     - Только из-за того, что это выглядит забавно? - улыбнулся Калхас.
     - Да... Иногда я нахожу там любопытные  рукописи,  -  опять  смутился
историк. - К тому же там много девушек. Не знаю, понимаешь ли ты меня. Это
не притон для моряков или солдат, эти девушки не из тех, которые  лезут  к
тебе под хитон. Ну, ты понимаешь...  Однако  их  много,  они  молоды,  они
стараются говорить умные вещи,  обижаются  безо  всякой  причины  друг  на
друга, сами того не сознавая, заигрывают с мужчинами - есть  в  созерцании
этого какое-то странное удовольствие. У меня от их  разговоров  бывает  на
сердце то весело, то грустно... - Иероним неожиданно запнулся:  -  Мы  уже
пришли.
     Дом  находился  в  глубине  сада,   огражденного   высокой   -   выше
человеческого роста - стеной. Привратник явился на  стук  в  ворота  очень
быстро, словно ждал гостей. Это был варвар, невысокого роста с  совершенно
лысой головой и заросшими жестким, черным волосом руками. Греческая одежда
и крайне надменное выражение лица превращали  его  в  удивительный  гибрид
дикости и эллинского самомнения.
     - Будь здрав, Сопатр, - с напускным  почтением  произнес  Иероним.  -
Дома ли твоя хозяйка?
     Сопатр, смерив Калхаса подозрительным  взором,  шагнул  в  сторону  и
сделал рукой приглашающий жест.
     - Философ! - вполголоса сказал Иероним, когда  они  шли  по  песчаной
дорожке. - По крайней мере  София  считает  его  таковым.  Только  крайнее
расположение к человеку заставит Сопатра вымолвить слово.
     Вокруг стояли яблони вперемешку с шестами, увитыми виноградной лозой.
Кое-где висели забытые гроздья винограда - потемневшие и  грузные.  Калхас
дотянулся до одной из них, оторвал ягоду и она тут же лопнула в его руках.
От пальцев пахло перебродившим соком.
     Дорожка вывела их прямо к дому.
     - Госпожа в беседке! - заявил им другой слуга, и они вновь углубились
в сад.
     - Яблони  и  виноград.  Удивительное  сочетание!  -  тонко  улыбнулся
Иероним.
     Калхас пожал плечами и не  пытаясь  разобраться  в  иронии  историка.
Вскоре заросли расступились, открыв их взорам беседку.
     Беседка была сложена из массивных брусков  темного  гранита.  Столбы,
поддерживавшие свод, оплетали плющ, виноград и  еще  какое-то  растение  с
листьями,  отливавшими  восковым  багрянцем.  Вслед  за  Иеронимом  Калхас
поднялся по ступенькам и оказался в теплом душном полумраке.
     - Кого это ты к нам привел? - раздался резкий женский голос.
     Глаза Калхаса привыкли к полумраку быстро, и  он  увидел,  что  слова
принадлежали  дородной  женщине,  возлежавшей  посреди  беседки  на  ложе,
усыпанном высушенными лепестками роз. Женщина села, свесив  ноги  и  часть
лепестков просыпалась на пол. Полы ее одежд на мгновение  обнажили  жирные
ляжки - Калхас с трудом удержался от брезгливой гримасы.
     Помимо толстухи в беседке находилось еще  несколько  девушек.  Пастух
видел, что они приподнялись  на  локтях  и  с  любопытством  рассматривают
вошедших.
     - Здравствуй, София, - мягко произнес историк.  -  Я  привел  к  тебе
нового друга стратега. Его зовут Калхас, он грек  из  Аркадии  и...  очень
интересный человек. Но позволь полюбопытствовать, от какого занятия я  вас
оторвал?
     - Мы занимались созерцанием, - ответила София. - Божественный  Платон
учит, что любое рассуждение невозможно без знания Блага и  Прекрасного.  А
как их узнать? Только созерцая очами ума. Я приказала им забыть обо всем и
сосредоточиться на Благе...
     -  Значит  мы  все-таки  помешали  вам,  -  с  вкрадчивым  сожалением
проговорил историк.
     - Ничего страшного. Не думаю, что сегодня они сумели бы вознестись  в
божественное. Мой повар сделал к обеду такую острую приправу,  что  вместо
созерцания я прислушивалась к бормотанию в животе и боялась изжоги. Думаю,
то же самое скажут и девочки. Правда?
     К удивлению Калхаса хозяйка говорила это совершенно серьезно,  словно
и действительно повар прервал созерцание  истины.  В  ответ  на  ее  слова
девушки не без облегчения стали подниматься с лож.
     - Сидите,  -  приказала  им  София.  -  Хоть  мужчина  и  незнакомый,
смущаться его не надо. Я верю, что Иероним привел к нам доброго мужа.
     Историк в знак одобрения этих слов  выпятил  нижнюю  губу,  а  Калхас
внимательнее взглянул на девушек. Судя по всему критерием  для  их  отбора
была не красота. Пастух увидел и дурнушек, и настоящих красавиц. Одеты они
были примерно одинаково: в подпоясанные под самой грудью короткие  хитоны,
оставляющие открытыми икры. На девушках не было украшений  и  лишь  тонкий
аромат притираний говорил о состоянии семейств, отправивших их сюда.
     Между  тем  София  потребовала,  чтобы  Иероним  рассказал  о   своем
спутнике.
     - Может быть, он сам сделает это? - предложил историк.
     Калхас хмыкнул.
     - Я не представляю, что мне надо рассказывать.
     София всплеснула руками:
     - Ну, хотя бы откуда ты родом?
     - Из Маронеи, которая в Аркадии.
     - Аркадянин? Замечательно! Ты, наверное, из тех кто  приплыл  в  Тарс
месяц назад?.. Вот как интересно! Расскажи, что сейчас творится в  Греции!
Как ведут себя спартанцы? Что Полисперхонт? Куда ушел  Кассандр?  -  София
принялась сыпать названиями городов, именами полководцев и политиков.
     - Нет, нет, нет! - с трудом остановил ее  Калхас.  -  Об  этом  нужно
говорить не со мной. Считай, что я не интересовался тем, кто с  кем  воюет
до тех пор, пока  не  отправился  в  Азию.  Да  и  сейчас...  особенно  не
интересуюсь. Пусть об этом думает стратег или, вот, Иероним. Я им доверяю.
     София была разочарована.
     - А чем же ты тогда занимаешься?
     - Стратег приблизил меня...  чтобы  я  иногда  давал  ему  советы!  -
нашелся Калхас.
     - Ничего не понимаю! - возмутилась хозяйка. - Вначале он говорит, что
войны и политика его не занимают, теперь - что дает советы самому  Эвмену!
Как это понять, Иероним?
     - Принимай как есть, София, - засмеялся историк. - Но относись к нему
с уважением. За этим аркадским Паном приглядывают боги.
     Необычайно  заинтригованная  хозяйка  во  все  глаза  уставилась   на
Калхаса. Девушки тоже смотрели так, словно сейчас у него вырастут рога,  и
он начнет совершать чудеса. Калхас укоризненно взглянул на историка:
     - Не преувеличивай. Я  обычный  человек.  Не  слушайте  его,  Иероним
шутит.
     - Ладно. Будем считать, что я шучу, - согласился историк. - И,  чтобы
искупить свою шутку, расскажу о том, что моему спутнику не интересно...
     Иероним пустился в описание событий, происходивших в Элладе и  отвлек
на себя внимание Софии. Калхас, прислонившись  к  стене,  решил,  что  ему
придется скучать. От нечего делать Калхас стал  разглядывать  девушек.  Но
уже через несколько мгновений он и думать забыл о скуке.
     До этого густые тяжелые черные пряди  волос  закрывали  ее  лицо.  Но
когда историк принялся говорить об Олимпиаде, она откинула их  в  сторону.
Тщетно - вол