уме. Слава Богу, слава Богу.
   Кое-как, в полной темноте, я скорее скатился, чем спустился с лестни-
цы.
   Врываюсь в капеллу, бросаюсь к гробу...
   Боже... что же это!.. Покойница лежит на месте, руки скрещены, и гла-
за плотно закрыты. Даже розаны, которые я вечером  положил  на  подушку,
тут же, только скатились набок.
   Снова протираю глаза, снова стараюсь очнуться от сна...
   Обхожу гроб. На полу лежит монах; руки и ноги раскинуты, голова  зап-
рокинулась.
   Мелькает мысль: где же простыня? и... исчезает.
   Не доверяю своим глазам... в висках стучит...
   Нет, это стучат во входные двери со двора. Машинально подхожу, снимаю
крючок. Свежий ночной воздух сразу освежает мне голову.
   - Что случилось? - спрашиваю я.
   Входит ночной сторож в сопровождении двух рабочих.
   - Ах, это вы, доктор! - говорит сторож и  облегченно  вздыхает.  -  А
я-то напугался. Иду это по двору, а за окнами капеллы точно кто  движет-
ся; ну, думаю, не воры ли? Боже избави, долго ли до  греха.  На  графине
бриллиантов этих самых много-много: люди говорят,  на  сто  тысяч  крон!
Подхожу. Шелестит, ходит да как заохает, застонет... Ну, я бежал, позвал
парней, одному-то жутко, - закончил сторож.
   - Вы пришли кстати, с монахом дурно, надо его вынести  на  воздух,  -
приказываю я.
   - Ишь, как накурил ладаном, прямо голова идет кругом, -  сказал  один
из парней, поднимая чтеца. - Ну и тяжел же старик! - прибавил он.
   В это время из рукава монаха выпала пустая винная бутылка  и  покати-
лась по полу. Парни засмеялись.
   - Отче-то упился, да и начадил без меры. Недаром же он и стонал,  ре-
бятушки, страсть страшно! - ораторствовал сторож.
   Вынеси монаха во двор и положив на скамью, мы стали приводить  его  в
чувство.
   Это удалось не сразу. Угар и опьянение тяжело подействовали на полно-
го человека.
   Наконец он открыл глаза: они дико бегали по сторонам.
   Я приказал дать ему стакан крепкого вина. Он жадно выпил,  крякнул  и
прошептал:
   - Неспокойная, неспокойная.
   Начало рассветать: послышался звон церковного колокола к ранней служ-
бе.
   Я пошел к себе, желая все обдумать, но едва сунулся на  кровать,  как
моментально заснул.
   День прошел обычно.
   Монах совершенно оправился и просил только двойную  порцию  вина  "за
беспокойство".
   Я видел, как экономка Пепа подавала ему жбан с вином, и  шутя  сказал
ей:
   - Смотрите, Пепа, возьмете грех на душу, обопьется ваш монах.
   - Что вы, доктор, да разве они по стольку выпивают в монастыре! А не-
бось только жира нагуливают, - ответила Пепа.
   Ночью я часто просыпался, но решил не вставать.
   Рано поутру слышу нетерпеливый стук в мою дверь.
   "Несчастье!" - сразу пришло в голову.
   В один момент я готов. Отворяю.
   Передо мной Пепа; на ней, что говорится, лица нет.
   - Доктор, доктор, монах... монах умер... - Заикаясь, произносит нако-
нец она и тяжело опускается на стул.
   Спешу.
   На той же лавке, что и вчера, лежит монах.
   Он мертв. Глаза его широко открыты, и все лицо  выражает  смертельный
ужас.
   Кругом вся дворня.
   - Кто и где его нашел? - спрашиваю я.
   Выдвигается комнатный лакей.
   - Господин граф приказали вставить новые свечи ко гробу графини, я  и
вошел в капеллу, а он и лежит у самых дверей.
   - Верно выйти хотел, смерть почуял, - раздаются голоса.
   - Да не иначе, как почуял, через всю капеллу притащился к дверям.
   - В руке у него было два цветка, мертвые розы. Вчера ребята из дерев-
ни целую корзину их принесли, весь катафалк засыпали.
   - Верно, беднягу покачивало; он и оперся и зацепил их.
   - Хорошо еще, что покойницу графинюшку не  столкнул,  -  рассказывают
мне один перед другим слуги.
   Я слушал, и в голове у меня гудело и в первый раз  в  душе  проснулся
какой-то неопределенный ужас.
   Смерть была налицо, и делать мне, собственно говоря, было нечего.
   Но все-таки я велел перенести труп в комнату и раздеть.
   Первое, что я осмотрел, была шея, и на ней  я  без  труда  нашел  ма-
ленькие кровяные пятнышки - ранки.
   Тут у меня впервые зародилась мысль, что ранки  эти  имеют  связь  со
смертью. До сих пор не придавал им значения, я их почти  не  осматривал.
Теперь дело другое. Ранки были небольшие, но глубокие, до самой жилы.
   Кто же и чем наносил их?
   Пока я решил молчать.
   Монаха похоронили.
   Графиню спустили в склеп. Для большей торжественности ее спустили  не
по маленькой внутренней лестнице, а пронесли через двор и сад.
   И в день похорон члены ее оставались мягкими и мне казалось, что щеки
и губы у ней порозовели.
   Не было ли это влияние разноцветных окон капеллы или яркого солнца?
   На выносе тела было много народа.
   После погребения, как полагается, большое угощение как в замке, так и
в людских.
   Когда прислуга подняла "за упокой графини", начали шуметь и  выражать
неудовольствие на старого американца. Он ни разу не  пришел  поклониться
покойнице. И утром, на выносе тела, его так же никто не видел. Напротив,
многие заметили, что дверь и окно сторожки были плотно заперты.
   Под влиянием вина посыпались упреки, а затем и угрозы по адресу  аме-
риканца.
   Смельчаки тут же решили избить его. Толпа под предводительством  кри-
кунов направилась в сад к сторожке.
   Американец, по обыкновению, сидел на крылечке.
   С ругательствами, потрясая кулаками, толпа окружила его.
   Он вскочил, глаза злобно загорелись, и, прежде чем наступающие  опом-
нились, он заскочил в сторожку и захлопнул дверь.
   - А так-то ты, американская морда, - кричал молодой конюх Герман.  Он
вскочил на крылечко и могучим ударом ноги вышиб дверь.
   Ворвались в сторожку, но она была пуста. Даже искать было негде,  так
как в единственной комнате только и было, что кровать, стол и два стула.
   - Наваждение, - сказал Герман, пугливо оглядываясь.
   Всем стало жутко. Все так и шарахнулись от сторожки.
   Выбитую дверь поставили на место и молча один за другим выбрались  из
сада.
   В людской шум возобновился.
   Обсуждали вопрос, куда мог деться старик. Предположениям  и  догадкам
не было конца.
   Многие заметили, что комната в сторожке имела  нежилой  вид.  Стол  и
стулья покрыты толстым слоем пыли, кровать не оправлена. Где же жил аме-
риканец, и как, и куда он исчез?
   И опять слово "наваждение" раздалось в толпе.  Чем  больше  говорили,
промачивая в то же время горло вином и пивом, тем запутаннее  становился
вопрос.
   И скоро слово "оборотень" пошло гулять из уст в уста.
   Прошла неделя.
   Отец твой почти безвыходно находился в склепе, часто даже в часы обе-
да не выходил оттуда.
   Смертность как в замке, так и в окрестностях прекратилась.
   Дверь сторожки стояла по-прежнему прислоненной, -  видимо,  жилец  ее
назад не явился.
   Из города поступило какое-то заявление, и отец твой должен  был,  хо-
чешь не хочешь, уехать туда дня на три, на четыре.
   На другой день его отъезда снова разразилась беда.
   После опросов дело выяснилось в таком виде: после  людского  завтрака
кучер прилег на солнышко отдохнуть и приказал конюху Герману  напоить  и
почистить лошадей.
   К обеду конюх не пришел в людскую, на это  не  обратили  внимания.  К
концу обеда одна из служанок сказала, что, проходя мимо конюшен, слышала
топот и ржание лошадей.
   - Чего он там балует, черт, - проворчал кучер и пошел в конюшню.
   Вскоре оттуда раздался его крик: "Помогите, помогите".  Слуги  броси-
лись.
   Во втором стойле, с краю, стоял кучер с бичом в руках, а в ногах его,
ничком, лежал Герман.
   Кучер рассказал, что, придя в конюшню, он увидел, что  Герман  разва-
лился на куче соломы и спит.
   - Ну я его и вдарил, а он упал мне в ноги да, кажись, мертвый!
   Германа вынесли.
   С приходом людей лошади успокоились: только та, в стойле которой наш-
ли покойника, дрожала всеми членами, точно от сильного испуга.
   Позвали меня. Я тотчас отворотил ворот рубашки и осмотрел шею.  Крас-
ные свежие ранки были налицо!
   Что Герман был мертв, я был уверен; но  ради  прислуги  проделал  все
способы отваживания. Затем приказал раздеть и внимательно осмотрел труп.
   Ничего. Здоровые формы Геркулеса! Так как никто не заявлял  претензии
- я сделал вскрытие трупа.
   Прежние мои наблюдения подтвердились: крови у здоровенного  Геркулеса
было очень мало.
   Не успел я покончить возню с мертвецом, как из деревни пришла  весть,
что и там опять неблагополучно.
   Умерла девочка, пасшая стадо гусей. Мать принесла ей обедать и  нашла
ее лежащей под кустом уже без признаков жизни.
   Тут в определении смерти не сомневались, так как мать ясно видела  на
груди ребенка зеленую змею. При криках матери гадина  быстро  исчезла  в
кустах.
   Все-таки я пошел взглянуть на покойницу под благовидным  предлогом  -
помочь семье деньгами.
   Покойница, уже убранная, лежала на столе. Выслав мать, я быстро отки-
нул шейную косынку и приподнял голову.
   Зловещие ранки были на шее!
   Ужас холодной дрожью прошел по моей спине... Не схожу ли  я  с  ума?!
Или это и впрямь "наваждение"!
   Всю ночь я проходил из угла в угол. Сон и аппетит меня оставили.  При
звуке шагов или голосов я ждал известия о новой беде...
   И она не замедлила.
   Умер мальчишка-поваренок. Его послали в сад за яблоками, да назад  не
дождались...
   Опять я проделал с трупом все, что полагалось, проделал, как манекен,
видя только одни ранки на шее.
   Наконец вернулся твой отец. Ему рассказали о случившемся; он, к моему
удивлению, отнесся ко всему совершенно холодно и безразлично.
   Тогда я осторожно ему рассказал мои наблюдения о  роковых  ранках  на
шее покойников. Он только ответил:
   - А, так же, как у покойницы жены, и ушел на свое дежурство в склеп.
   Я опять остался один перед ужасной загадкой.
   Вероятно, я недолго бы выдержал, но, на мое счастье, вернулся  Петро:
хотя ранее и предполагалось, что он останется с тобою в Нюрнберге.
   За недолгое время отсутствия он сильно постарел с виду, а еще  больше
переменился нравственно: из веселого и добродушного он стал угрюм и  не-
людим.
   В людской ему сообщили все наши злоключения и радостно прибавили, что
американец исчез и что он был совсем и не американец, а оборотень.
   Один говорил, что видел собственными глазами, как старик исчез  перед
дверью склепа, а двери и не открывались.
   Другой тоже собственными глазами видел, как американец,  как  летучая
мышь, полз по отвесной скале, а третий уверял, что на его глазах на мес-
те американца сидела черная кошка.
   Были такие, что видели дракона. Только тут возник спор.
   По мнению одних, у дракона хвост, по мнению других - большие уши; кто
говорил, что это змея, кто, что это птица. И после многих споров и  кри-
ков решили:
   - Дракон, так дракон и есть!..
   Петро обозвал всех дураками, ушел в свою комнату.

                                 XVIII

   На другое утро Петро долго разговаривал с твоим отцом, о чем -  никто
не знает. Только после разговора он вышел из кабинета, кликнул двух  ра-
бочих и именем графа приказал разбирать сторожку американца.
   Люди повиновались неохотно.
   Сняли крышу и начали разбирать стены. При ярком дневном свете еще яс-
нее выступило, что сторожка была необитаема.
   Скоро от сторожки остались небольшая печь и труба.
   Доски и бревна, достаточно еще крепкие, Петро распорядился пилить  на
дрова и укладывать на телеги.
   Печь и трубу он приказал каменщику ломать, не  жалея  кирпича.  Когда
повалили трубы, мы с твоим отцом стояли в дверях склепа.
   Из трубы вылетела большая черная летучая мышь и метнулась  к  нам.  Я
замахнулся палкой, тогда она, круто повернув, исчезла за стеной замка.
   - Ишь, паскуда, гнездо завела, - проворчал каменщик.
   Теперь мне стало ясно, откуда взялась черная летучая  мышь  на  груди
твоей матери в день ее смерти. Всем известно, что летучие мыши любят са-
диться на белое; вот ее и привлекло белое платье покойницы.
   А что мышь была черная, а не серая, как обыкновенно, и что  бросилась
мне тогда же в глаза, объяснялось теперь тем, что она пачкалась об  сажу
в трубе.
   Телеги с дровами Петро отправил в церковный двор для отопления  церк-
ви, как дар от графа. Кирпич вывезли далеко в поле.
   Площадку Петро сам вычистил и сровнял, ходя как-то  по  кругу  и  все
что-то шепча.
   На другой день из деревни привезли большой крест, сделанный из осины,
конец его был заострен колом.
   Крест вколотили посредине площадки. Петро кругом  старательно  разбил
цветник, но, к удивлению и смеху слуг, засадил его чесноком.
   На мой вопрос, что все это значит, твой отец махнул рукой и сказал:
   - Оставьте его.
   В один из следующих дней отец твой, спускаясь по лестнице,  оступился
и зашиб ногу. Повреждение было пустячное, но постоянное сидение в  затх-
лом, сыром склепе и неправильное питание сделали то,  что  пришлось  его
уложить в постель на несколько дней.
   В тот же день, после обеда, когда я читал ему  газеты,  прибежал  по-
сыльный мальчик и просил меня спуститься вниз.
   Сдав больного на руки Пепе, я спустился в сад. Там был полный перепо-
лох!
   Подняли без памяти молодого садовника Павла. Он тихо и  жалобно  сто-
нал, и казалось, вот-вот замолкнет навеки.
   Я приказал перенести его в мою аптеку. Все слуги, кроме моего  помощ-
ника, были удалены. Смотрю, роковые ранки еще сочатся свежей кровью! Тут
для оживления умирающего, хотя бы  на  час,  я  решил  употребить  такие
средства, какие обыкновенно не дозволены ни наукой, ни законом. Я  хотел
во что бы то ни стало приподнять завесу тайны.
   Влив в рот больного сильное, возбуждающее средство,  я  посадил  его,
прислонив к подушкам. Наконец он открыл глаза. При первых же  проблесках
сознания я начал его расспрашивать.
   Вначале невнятно, а потом все яснее и последовательнее он сообщил мне
следующее:
   По раз заведенному обычаю, после обеда все рабочие имеют час отдыха.
   Он лег под акацию, спать ему не хотелось, и он стал смотреть на обла-
ка, вспоминая свою деревню. Ему показалось, что одно  облако,  легкое  и
белое, прикрыло ему солнце. Повеяло приятным холодком... смотрит, а  это
не облако уже, а женщина в белом платье, точь-в-точь умершая графиня!  И
волосы распущены и цветы на голове.
   Парень хотел вскочить. Но она сделал знак рукою не шевелиться, и сама
к нему наклонилась, да так близко, близко, стала на колени  возле,  одну
руку положила на голову, а другую на шею... "И так-то мне  стало  чудно,
хорошо! - улыбнулся больной. - Руки-то маленькие да холодненькие! А сама
так и смотрит прямо в глаза... глазищи-то, что твое озеро -  пучина  без
дня... Потом стало тяжело. Шея заболела, а глаз открыть не могу, - расс-
казывал больной, - потом все завертелось и куда-то поплыло. Только слышу
голос старшого: "Павел, Павел". Хочу проснуться и не могу,  -  продолжал
Павел. - На груди, что доска гробовая, давит, не вздохнуть!  -  и  опять
слышу: "Рассчитаю, лентяй!" Тут я уже открыл глаза. А графиня-то тут на-
до мной, только не такая добрая и ласковая, как бывало, а  злая,  глаза,
что уголья, губы красные. Смотрит, глаз не спускает, а сама все пятится,
пятится и... исчезла... а... голос его все слабел, выражения путались, и
тут он снова впал в обморок.
   Употребить второй раз наркотик я не решился, да и зачем, я знал  дос-
таточно.
   Сдав больного помощнику, я поспешил в сад, к обрыву:  мне  нужен  был
воздух и простор...
   Немного погодя, туда же пришел Петро.
   Помолчали.
   - Это не иначе, как опять "его" дело! - сказал Петро как бы в  прост-
ранство.
   - Кого "его", о ком ты говоришь? - обрадовался я,  чувствуя  в  Петро
себе помощника.
   - Известно, об этом дьяволе, об американце.
   - Слушай, Петро, дело нешуточное, расскажи, что думаешь?
   - Ага, небось сами тоже думаете... а ранки-то у Павла на шее есть?  -
спросил он меня.
   - Есть.
   - Ладно, расскажу, слушайте.
   Как приехал американец в первый-то раз да  Нетти,  бедняга,  на  него
бросилась, - начал Петро, - так и у меня сердце екнуло: "не быть добру",
что это, с покойником приехал, а лба, прости  Господи,  не  перекрестит,
глаза все бегают, да и красные такие. И стал я за ним следить...  и  все
что-то не ладно. Ни он в церковь, ни он в, капеллу. Не заглянет, значит.
   Живет в сторожке один, ни с кем не знается, а свету  никогда  там  не
бывает. Да и дым оттуда не идет: не топит, значит. Как будто  и  не  ест
ничего, а сам полнеет да краснеет. Что за оказия?
   А тут все смерти да смерти... доктора... Вот и вы тоже, говорят, кро-
ви в покойниках мало.
   Тут мне и пришло на ум - оборотень он, по-нашему вурдалак.  Это  зна-
чит, который мертвец из могилы выходит да кровь  у  живых  людей  сосет.
Принялся я следить пуще прежнего... - Петро замолчал.
   - Ну и что же ты нашел?
   - Да тут-то и беда, батюшка, доктор. Ничего больше-то  не  нашел,  на
месте, с поличным ни разу не поймал. Хитер был!  А  так  всяких  мелочей
много, да что толку, сунься расскажи, не поверили бы, - горестно говорил
Петро.
   Одна графинюшка, покойница, смекала кое-что, недаром же она просила и
потребовала, чтобы увезли  Карло  да  подальше.  Какое  такое  ученье  в
семь-то годков! - закончил он.
   Снова молчание.
   Вернулся я, а графини уже и в живых нет! Может, и тут без  "него"  не
обошлось? Вы, доктор, не уезжали, так как думаете?
   Я предпочел промолчать.
   Знаю я от старух, - продолжал Петро, - что "он"  не  любит  осинового
кола и чесночного запаха. Колом можно его  к  земле  прибить,  не  будет
вставать и ходить. А чесночный запах, что ладан, гонит нечистую силу на-
зад, в свое место. Говорят еще старухи, что каждый вурдалак  имеет  свое
укромное место, где и должен каждый день полежать мертвецом, -  это  ему
так от Бога положено, вроде как запрет. А остальное время он может  при-
кинуться чем хочет, животным ли, птицей ли. На то он и оборотень, - ора-
торствовал Петро.
   Сторожку я уничтожил, свез на дрова, в  церковь;  кол  забил,  чеснок
скоро зацветет, а "он"... все озорничает... - печально окончил старик.
   - Что делать? Привез дьявол из Америки  старого  графа  да  проклятое
ожерелье, с которого и болезнь к нашей графинюшке  прикинулась;  нет  ли
тут закорюки? Как, по-вашему, доктор? - и Петро пытливо посмотрел на ме-
ня.
   - Не знаю! - пожал я плечами.
   Вот что я надумал, - продолжал Петро. - На каменный гроб старого гра-
фа положу крест из омелы, говорят это хорошо, да кругом навешу  чесноку,
а вот вы, от имени графа, скажите всем слугам, что склеп  будет  убирать
один Петро, и ходить туда запрещено-де, а то озорники все поснимут, да и
разговоров наделаешь. А надо все в тайне, чтобы "он" не догадался да  не
улизнул.
   Я обещал.
   Петро усиленно принялся за изготовление креста.
   За те дни, пока он возился, на деревне умерло двое детей и у  нас  на
горе мужик-поденщик.
   Наконец все готово.
   На закате солнца, когда все слуги замка  сильнее  заняты  уборкою  на
ночь, мы с Петро спустились в склеп и он все сделал, как говорил:  поло-
жил крест, навесил чеснок. Сверху же гроб мы закрыли черным сукном, что-
бы не обратить на него внимания графа.
   - А слышите, как воет и стонет, - обратился ко мне Петро.
   Я прислушался, правда, что-то выло, но трудно было определить, что  и
где. Скорее всего это был ветер в трубе или в одной из отдушин склепа.
   Петро был весел, он верил в успех! А у меня были данные очень и очень
бояться за будущее.
   И что же, в эту же ночь погиб личный лакей графа. Его нашли умирающим
в постели и он мог только прошептать: графиня, гра...
   Пока слуги судили и рядили, подошел Петро, поднял голову покойника  и
со стоном опустился на пол. Он был бледен, как мел.
   Испуг и обморок Петро были последней каплей в неспокойном  настроении
наших слуг.
   Большинство, вместо того чтобы помочь старику, бросились вон из  ком-
наты и через час же несколько человек попросили расчета. К  вечеру  ушли
поденщики.
   Смех и песни замолкли. Слуги шептались и сговарива