.. вернее, стрелял в профессора
Красницкого.
     -- Я вас внимательно слушаю, Храпов.
     -- Я это сделал потому, -- продолжал Храпов, -- что он мерзавец и
подлец...
     -- Но это не повод для убийства, -- возразил Щеглов.
     Храпов остановил его движением руки.
     -- Возможно. Но иного наказания я для него не видел. Он был
достоин только смерти -- за все то, что он сделал.
     -- В чем же его вина?
     Храпов перевел дух и с дрожью в голосе ответил:
     -- Этот человек надругался над моей дочерью.
     -- Вот как?
     -- Вам, наверное, уже известно, что моя дочь, Валентина, учится на
третьем курсе МГУ на биологическом факультете. Этот тип, профессор
Красницкий, преподает там же какой-то предмет, раз в две недели читая
студентам лекции. Так вот, около месяца назад, в конце мая, во время
сдачи зачетов по его дисциплине, этот мерзавец впервые намекнул моей
девочке о своем грязном намерении -- в обмен на запись в зачетной
книжке. Валентина с негодованием отвергла его домогания. Зачет она
все-таки сдала, но скольких трудов это ей стоило! Спустя две недели,
когда подошла пора экзаменационной сессии, этот подонок возобновил
преследования моей дочери, теперь уже более настойчиво -- на этот раз в
обмен на положительную оценку на экзамене. И... и она сдалась. А что ей
оставалось делать? Ведь она оказалась совершенно беззащитной перед
всевластием этого маньяка. А сколько других, таких же как она, глупых и
только еще начинающих жить девчонок, оказывалось лицом к лицу с
грубостью, пошлостью, ложью, неприкрытой наглостью и откровенным
цинизмом тех, кто для них был непререкаемым авторитетом, чуть ли не
Господом Богом, в ком они совсем еще недавно видели источник истины,
мудрости и знаний! Разве в силах они противостоять всей этой гадости?
Чему ж удивляться, что свой первый в жизни настоящий экзамен сдают
далеко не все. Вы понимаете, о каком экзамене я говорю. Да, конечно,
свою дочь я не оправдываю, но и винить ее не могу. Вся вина полностью
лежит на том выродке с профессорским званием. В этом и заключается
причина моего поступка.
     -- Преступления -- вы хотите сказать? -- поправил его Щеглов.
     -- Нет, именно поступка, так как преступлением я его не считаю. Я
знаю, вы сейчас скажете, что, живя в обществе, нельзя быть свободным от
общества, что все мы обязаны выполнять законы, предписываемые этим
обществом, и нарушение их считается преступлением. Да, я знаю, все это
так, но, поймите меня, существуют некие общечеловеческие принципы,
стоящие над законами государства и не зависящие от политической
системы, принципы, которыми должны руководствоваться все честные и
добрые люди на земле -- возможно, это принципы христианской морали, не
знаю...
     -- Но Христос заповедовал нам: "Не убий!" -- возразил Щеглов.
     -- Да, да, конечно, гражданин следователь, я сейчас не в состоянии
спорить с вами. Устал, чертовски устал. Простите...
     -- Итак, -- официальным тоном произнес Щеглов, -- вы заявляете,
что совершили попытку убийства профессора Красницкого из-за принуждения
последним вашей дочери к вступлению с ним в интимную связь. Так?
     -- Так, -- упавшим голосом пробормотал Храпов.
     -- Хорошо. Допустим, что так оно и было. Однако...
     -- Почему -- допустим? -- возразил Храпов. -- Вы что, не верите
моим словам?
     -- Верю, Храпов, вашим словам я верю, но, прежде чем окончательно
установить истину, мне бы хотелось получить от вас ответы на некоторые
интересующие меня вопросы.
     -- Отвечу, если это в моих силах. Задавайте.
     -- Когда, от кого и при каких обстоятельствах вам стало известно
о... несчастье, постигшем вашу дочь?
     Храпов нахмурился, внутренне переживая все минувшие события
недалекого прошлого.
     -- Ровно неделю назад, -- сказал он, -- Валентина вернулась домой
позже обычного и вся в слезах. На мои вопросы ничего не отвечала и
только рыдала, рыдала, рыдала... Потом заперлась в своей комнате, но и
оттуда был слышен ее плач. Где-то через час она вышла и во всем мне
призналась.
     -- Сама? -- удивился Щеглов.
     -- Сама, -- кивнул Храпов. -- Но если бы вы знали, скольких трудов
ей это стоило! Я до сих пор не могу понять, как она на это решилась. И
тем не менее она все мне рассказала. Наверное, мой вид тогда был
настолько несчастен и ужасен, что она долго потом еще не могла
успокоиться, все всхлипывала и говорила: "Папочка! Милый! Прости меня,
пожалуйста! Прости!.." Не знаю, кто из нас больше страдал. Тогда-то я и
решил сполна рассчитаться с тем мерзавцем.
     -- И рассчитались бы, если б накануне не отдали ружье Боброву? --
быстро подхватил следователь Щеглов.
     -- Да, действительно, ружье я отдал в тот же день, часа за три до
объяснения с Валентиной. Отсутствие ружья дало мне возможность спокойно
и без спешки, до мельчайших подробностей продумать план мести. Из
надежных источников я выяснил, что профессор Красницкий по окончании
сессии -- а сессия оканчивалась буквально через три дня -- намеревался
отбыть в отпуск и провести его на своей даче, в поселке Снегири по
Белорусской дороге. Там-то я и решил осуществить свой план возмездия.
Что я и сделал, как только получил ружье обратно. Вот, пожалуй, и все.
     -- Приходилось ли вам ранее замечать за своей дочерью какие-нибудь
странности, приступы отчаяния, раздражительности? Что-нибудь в ее
поведении могло навести вас на мысль о конфликте с Красницким или с
кем-либо еще?
     Храпов пожал плечами.
     -- Да нет, ничего такого я за ней не замечал. Она всегда была
веселой, доброй, отзывчивой.
     -- И даже накануне своего признания?
     -- Да, даже тогда.
     -- Гм... Интересно. А когда-нибудь раньше Бобров пользовался вашим
ружьем?
     -- Нет, никогда. Я вообще с ним мало знаком. А почему вы об этом
спрашиваете?
     -- Храпов, не забывайте, что вопросы здесь задаю я.
     -- Извините...
     -- Итак, не признайся Валентина в своем несчастье, не было бы и
вашего выстрела? Так ведь, Храпов?
     -- Выходит, так.
     -- Тогда у меня все. Можете...
     В этот момент дверь распахнулась и в кабинет вошел вчерашний
лейтенант.
     -- Медицинская экспертиза, -- кратко объявил он и положил на стол
лист бумаги.
     -- Спасибо, -- ответил Щеглов и с нетерпением углубился в чтение
вновь прибывшего документа. Лейтенант вышел.
     Храпов не знал содержания бумаги, принесенной помощником, но по
выражению лица следователя Щеглова понял, что произошло нечто
чрезвычайно важное.
     Щеглов поднял голову от стола и мутным взглядом уставился на
подследственного.
     -- Вы, наверное, были правы, Храпов, -- устало произнес он. --
Похоже, что, действительно, был третий.



     Глава девятая

     Согласно заключению медицинской экспертизы смерть профессора
Красницкого П. Н. наступила в районе двух часов ночи 27 июня с. г. в
результате остановки сердца. Возможная причина смерти -- внезапный
испуг, сильное потрясение. Смерть в результате огнестрельной раны
исключается. Оба выстрела были произведены не ранее чем через
двенадцать часов после остановки сердца...
     Щеглов был настолько поражен этим известием, что не помнил даже,
как вызвал конвой и отправил Храпова в камеру. Он ходил по кабинету
взад-вперед и курил одну сигарету за другой. Картина преступления
неожиданно приняла четко очерченные границы, приобрела стройность и
логическую последовательность.
     Итак, двадцать седьмого июня в два часа ночи профессор умирает от
разрыва сердца у себя на даче за письменным столом. В этот самый момент
он пишет письмо в КГБ о некоем Алфреде, которого он застал на месте
какого-то преступления, но письмо остается незавершенным. Так как дело
было ночью, то на столе профессора горит настольная лампа. Где-то около
двух часов дня, через двенадцать часов после его смерти, на даче
профессора появляется некто, который стреляет ему в спину и преспокойно
уходит. Причем выстрел производится из ружья Храпова, но не Храповым
(по ходу дела Щеглов выяснил, что весь этот день, двадцать седьмого
июня, Храпов был на работе -- это подтверждали около десятка его
сослуживцев). Правда, стрелять могли не в два, а позже, но одна деталь
все же склоняла Щеглова к мысли, что это произошло где-то около двух
часов пополудни. С двух до семи вечера на этом участке железной дороги
производился ремонт путей и движения в связи с этим не было, а это
значит, что преступник мог ухать из Снегирей либо до двух, либо после
семи. Наверняка ему было хорошо известно о пятичасовом "окне" в
расписании электропоездов московского направления. И вполне логично
было бы предположить, что преступник отличался рассудительностью и
здравомыслием -- по крайней мере, только в этом случае с достаточной
степенью точности можно было предсказать все предпринятые им шаги. Как
человек рассудительный и здравомыслящий, он постарался бы скрыться с
места преступления сразу же после его совершения. А скрыться из
Снегирей можно было только поездом.
     Отсюда следует, что выстрел прозвучал либо около двух, когда
электрички еще ходили, либо около семи, когда электрички уже пошли. Не
станет же уважающий себя преступник стрелять, например, в четыре и
потом терпеливо ждать поезда, сидючи на платформе в течение трех часов,
да еще с орудием убийства за плечами! Но и после семи вечера он вряд ли
стал бы затевать стрельбу: в это время обычно возвращается с работы
основная масса дачников, и в поселке становится людно и шумно. Значит,
стреляли около двух. По крайней мере, это можно принять за рабочую
гипотезу.
     Что в это самое время делали основные участники событий? Храпов,
как уже отмечалось выше, был на работе. Бобров... а вот насчет Боброва
пока не все ясно. То, где он находился двадцать седьмого июня с часу
дня до момента возвращения им ружья его законному владельцу, еще
предстояло выяснить. Ведь в момент совершения убийства ружье находилось
у Боброва, по крайней мере, так утверждает Храпов. А это значит, что у
следствия были очень серьезные основания считать Боброва тем самым
преступником, который выстрелил в профессора первым. Но какая же
взаимосвязь между Храповым и Бобровым? Вернее, какая связь между двумя
этими выстрелами? Почему именно у этих двоих -- причем одновременно --
возникли причины убить профессора Красницкого? С Храповым все ясно, а
вот с Бобровым... Нет, надо срочно допросить его.
     Щеглов вызвал помощника и попросил его разузнать о Боброве все,
что только возможно.
     Отпустив помощника, он снова задумался. Храпов в тот день заходил
к Боброву где-то после пяти, но Боброва дома не оказалось. Любопытно,
что на стене бобровской квартиры Храпов увидел свое ружье. Но с двух до
пяти было достаточно времени, чтобы вернуться из Снегирей и повесить
ружье на стену. Значит, наличие ружья в квартире не снимает подозрений
с Боброва... Теперь Чепухов... или как там его?.. Чудаков! Интересно,
что делал этот пронырливый малый двадцать седьмого июня в два часа
пополудни?
     Если он был на даче, то должен был слышать выстрел. Так почему же
он его не слышал? Почему он услышал только ночной выстрел -- выстрел
Храпова? Очередная загадка. Надо будет его срочно вызвать и узнать все,
что он знает о том роковом дне, и, кстати, спросить, когда он в
последний раз видел профессора Красницкого живым. Хорошо бы еще
побеседовать с тем стариком со станции Снегири, который вчера
привязался к Чудакову, -- возможно, тот человек с ружьем, которого он
видел днем двадцать седьмого июня, и есть убийца. Впрочем, со стариком
можно и подождать...
     Щеглов все ходил и ходил по кабинету, складывая докуренные до
самого фильтра "бычки" в массивную мраморную пепельницу. "Бычков" уже
набралась целая горка, они не умещались в довольно-таки вместительной
пепельнице и падали на покрытый стеклом стол -- но Щеглов не замечал
этого...
     Как же преступник отважился на убийство средь бела дня, когда на
выстрел наверняка сбежался бы народ? И неужели его не смутила горящая
на столе профессора настольная лампа? Ведь был день, солнце... Стоп!
Вчера не было солнца -- шел дождь, была гроза... Гроза, гром, грохот...
И выстрел! Точно! Он выстрелил в тот момент, когда грянул гром, -- и
поэтому выстрел никто не услышал! Ай да Щеглов! Ай да молодец!..
     Щеглов, не заметив, что у него во рту уже есть сигарета, попытался
закурить еще одну -- и закурил. За этим занятием и застал его
лейтенант. Увидев шефа с двумя сигаретами в зубах, он не выдержал и
прыснул.
     -- В чем дело? -- сердито спросил Щеглов.
     -- Товарищ капитан, -- произнес лейтенант, еле сдерживая смех, --
есть некоторые сведения об Алфреде, правда, довольно скудные.
     -- А, давайте! -- встрепенулся следователь, машинально кидая одну
сигарету в пепельницу и продолжая курить вторую. -- Интересно, что вам
удалось выяснить.
     -- Среди знакомых профессора Красницкого Алфреда не оказалось, --
начал лейтенант, -- но...
     -- Но?
     -- Но, как мне сообщили в университете, в конце прошлого года
профессор был приглашен принять участие в одной длительной экспедиции к
берегам Юго-Восточной Азии...
     -- Да, я уже слышал об этом.
     -- Так вот, судно, обслуживающее экспедицию, было в основном
укомплектовано эстонцами и латышами. Вот тогда-то я и подумал, что имя
Алфред гораздо скорее встретишь среди прибалтийских народов, чем в
России, и тщательно проверил весь наличный состав корабля. Поиски мои
увенчались успехом: в команде я нашел пятерых, кто носил это имя. Кроме
того, один из иностранных гостей, также принимавших участие в
экспедиции, звался Алфредом.
     -- Иностранец? -- забеспокоился следователь Щеглов. -- Гм...
Интересно. Кто же он?
     -- Профессор из Дании, Алфред Мюссне. Но, я думаю, его можно
исключить из списка подозреваемых. Дело в том, что накануне поездки в
тропики ему стукнуло девяносто.
     -- Да, пожалуй, лучше исключить, -- согласился Щеглов, садясь в
кресло. -- Так что же те пятеро?
     -- Наибольший интерес из пятерых Алфредов, числящихся в списке
судовой команды, представляет некий Алфред Мартинес, радист, в прошлом
году уличенный в продаже культурно-исторических ценностей иностранным
гражданам.
     -- Иконы? -- предположил Щеглов.
     Лейтенант кивнул.
     -- В основном. Но делу хода не дали. Видно, кто-то, -- от ткнул
пальцем в потолок, -- за него поручился. Кстати, узнал я это от бывшего
старшего помощника капитана "Академика Булкина" -- так называлось
исследовательское судно, участвовавшее в экспедиции. Старпом с
повышением перебрался в Москву и сейчас работает в министерстве. У
остальных Алфредов биографии чистые и для нас интереса не представляют.
     -- Пожалуйста, поподробнее об этом радисте, -- попросил Щеглов.
     -- Алфред Мартинес, судовой радист, блондин, высок, худощав,
тридцать четыре года, живет в Таллинне, женат, детей нет, нрава
угрюмого, нелюдимого, авантюрист по натуре... Вот, пожалуй, и все.
     -- Запросите, пожалуйста, наших коллег в Таллинне, пусть установят
наблюдение за Мартинесом.
     -- Уже запросил...
     -- Вот как? -- Щеглов удивленно вскинул брови. -- Отлично,
лейтенант, вы делаете успехи.
     -- ...и уже получил ответ, -- как ни в чем не бывало продолжал
лейтенант. -- В течение нескольких дней Мартинес дома не появляется.
     -- Что?! -- Щеглов вскочил из-за стола. -- Где же он, черт возьми?
     -- Неизвестно. Его супруга, Матильда Мартинес, также не имеет
понятия, куда запропастился ее муж. По крайней мере, нашим таллиннским
коллегам от нее ничего добиться не удалось.
     -- Хорошо, лейтенант. Не прекращайте поисков Мартинеса. Учтите,
этот радист на вашей совести. Все, можете идти. Спасибо.
     Лейтенант вышел.
     Как же связать этого Алфреда с делом профессора Красницкого?
Мартинеса ли имел в виду профессор, когда писал письмо в КГБ, или
совершенно другого человека?.. Туман, сплошной туман...
     На часах было восемь. Пора было приступать к решительным
действиям. В первую очередь Щеглов распорядился вызвать к себе двух
свидетелей: к 12.00 -- Валентину Храпову, к 14.00 -- Максима Чудакова.
Потом поехал к Боброву.
     При выходе Щеглов столкнулся со старшим лейтенантом Мокроусовым --
одним из его помощников по расследовании дела об убийстве профессора
Красницкого. Именно Мокроусов занимался выяснением личности Боброва.
     -- А я к вам, Семен Кондратьевич, -- обратился к Щеглову старший
лейтенант.
     -- А, Мокроусов, -- обрадовался Щеглов. -- Вы как раз кстати.
Узнали что-нибудь о Боброве?
     -- Да, и довольно любопытное.
     -- Вот и отлично. Садитесь со мной в машину, по дороге все и
расскажете. Я как раз к Боброву.
     -- Бобров Михаил Павлович, тысяча девятьсот сорок девятого года
рождения, -- начал Мокроусов, когда оба сотрудника угрозыска уселись на
заднем сиденье служебного автомобили, -- русский, женат, имеет сына,
который сейчас служит в армии, ранее не судим. В данный момент работает
грузчиком в мебельном магазине номер... номер у меня где-то записан...
     -- Неважно, -- нетерпеливо перебил его Щеглов. -- Дальше.
     -- Но в мебельном он работает всего лишь год, да и в Москве он
живет немногим более года. До переезда в столицу он работал в
таллиннском порту -- и тоже грузчиком.
     -- В таллиннском порту, вот как? -- насторожился Щеглов. -- Гм...
Интересно.
     -- Ничего предосудительного за ним замечено не было -- ни там, ни
здесь.
     -- Вам удалось установить, где он был двадцать седьмого июня в два
часа пополудни?
     -- Нет, не успел, Семен Кондратьевич. Ведь для этого по крайней
мере нужен опрос свидетелей, а на это необходимо время.
     -- Да, это верно, -- согласился Щеглов. -- Хорошо, спасибо и на
этом. А каким образом он в Москве оказался?
     Мокроусов пожал плечами и кратко ответил:
     -- Обмен. Это все, что мне известно.
     -- Ясно.
     Машина остановилась на Чкалова, пятьдесят восемь.
     -- Идемте со мной, -- пригласил помощника следователь. -- Вы мне
можете понадобиться.
     Дверь открыла супруга Боброва, миловидная полная женщина средних
лет, видимо, хлопотавшая по хозяйству.
     -- А Михаила нет, -- сказала она, удивленно оглядывая обоих
мужчин. -- Он с полчаса как ушел на работу. Вы по какому, собственно,
делу?
     Щеглов предъявил удостоверение и молча вошел в квартиру. Квартира
была богатой, но, как несколько часов спустя выразился по поводу
аналогичной квартиры в Таллинне некто Виталий Барабанов, представляла
собой скорее склад дорогих безделушек, нежели со вкусом обставленное
жилье. Однако не убранство бобровской квартиры заинтересовало Щеглова,
а нечто другое, сразу бросившееся ему в глаза, как только он переступил
порог.
     -- Это ружье вашего мужа? -- спросил он, кивая головой на стену,
отлично просматриваемую из коридора.
     -- Да, это его ружье, -- ответила Боброва.
     -- Разрешите взглянуть на него, -- попросил Щеглов.
     -- Разумеется. Я сейчас вам его принесу.
     -- Не надо, я сам, -- остановил хозяйку Щеглов и, отстранив ее
рукой, прошел в комнату.
     Осторожно сняв ружье со стены, он обнаружил на нем слой пыли по
крайней мере трехмесячной давности. Щеглов криво усмехнулся и понимающе
кивнул. Да, именно на это он и рассчитывал. Позавчера Храпов, зайдя к
Боброву, видел это ружье, но это было не его ружье. Его ружье в этот
самый момент находилось в руках убийцы. И Бобров, похоже, был этим
самым убийцей. Да, неплохо разыграно.
     -- Может быть, вы мне все-таки объясните, что произошло? -- с
тревогой спросила хозяйка, переводя взгляд с одного мужчины на другого.
     Щеглов сокрушенно покачал головой.
     -- Боюсь, ничего утешительного я вам сообщить не могу. Из ружья,
которое находилось у вашего мужа, было совершено убийство.
     -- Этого не может быть, -- твердо возразила женщина. -- Ружье
висит здесь, почитай, уже с полгода. И никто его отсюда не снимал.
     -- Совершенно верно, это ружье висит здесь давно, но у вашего мужа
было еще одно. Вам ничего о нем не известно?
     Хозяйка отрицат