тоять права парламентской оппозиции до организации диверсий  на
железных  дорогах;  при  том  особо  подчеркивалась  роль   парламентского
большинства,  серией  последовательных  противоречивых  законов  буквально
заставивших  оппозицию  взяться  за  оружие;  приводились  слова   Кронта,
сказанные  на  суде:  честный  абсолютизм  гораздо  лучше  виляющей  жопой
конституции - по крайней мере, нет чувства, что тебе поминутно  наставляют
рога. Семь десятилетий, прошедших с тех пор и до окончания войны -  период
конституционной монархии, - были,  по  сути,  периодом  отработки  метода.
Любая партия или общественное движение, пытаясь  добиться  популярности  в
массах и завоевать если не большинство, то хотя бы значительное число мест
в парламенте, натыкалась на надежную жесткую блокировку - причем в  полном
соответствии с законом - своей агитационно-пропагандистской  деятельности;
одновременно в слоях населения, поддерживающих  это  движение,  начинались
репрессии  -  разумеется,  под   иными   предлогами.   Рано   или   поздно
формировалась группа наиболее  активных  деятелей,  которые  переходили  к
террористической деятельности - как правило,  нацеленной  против  монарха,
крупных сановников и наиболее одиозных работников репрессивных учреждений.
Стереотип развития событий  соблюдался  с  таким  постоянством,  что  даже
пацифисты, набравшие немалую силу в  конце  двадцатых  годов,  в  середине
тридцатых перешли к диверсиям на военных объектах; их, разумеется, тут  же
всех  перевешали.  После  войны,  с  отречением  последнего  императора  и
провозглашением    республики,    ситуация    изменилась    незначительно:
двухпартийный блок - либеральной и конституционной партий - изо  всех  сил
стремившийся к сохранению статус-кво, не  мог  препятствовать  образованию
новых партий, но всеми возможными методами не допускал роста их влияния  -
вплоть до  большого  террора  семидесятых-восьмидесятых  годов.  Партийные
активисты, видя, как отправляются в лагеря их соратники, брались за оружие
-  что  давало  повод  властям  для  усиления   репрессий.   Кроме   того,
существование  терроризма  вызывало  у  населения  неприятие  политической
деятельности вообще, поскольку иных проявлений этой деятельности население
просто  не  знало.  Активисты  же,  сталкиваясь  с  пассивностью  и   даже
враждебностью масс,  почти  сразу  переходили  к  насильственным  методам,
считая - и не без оснований - все прочие методы недейственными.  Замыкался
- и к началу девяностых годов замкнулся  -  порочный  круг.  Либерализация
режима привела только к взрыву терроризма всего спектра:  от  ультралевого
до махрово-правого. События девяносто шестого года, когда страна несколько
дней  находилась  на  грани  установления  военной  диктатуры,  -   прямое
следствие этого... Хаппа воздерживался пока от  развернутых  комментариев,
переходя к анализу действий конкретных группировок. В  них  он  насчитывал
обычно четыре стадии: демонстрационных акций - ими группировка заявляла  о
своем  существовании;  как  правило,   это   были   бесцельные   диверсии,
совершаемые там, где их было проще всего совершить. Затем  шли  собственно
целевые акции  -  характер  их  зависел  от  специфики  группировки  и  ее
политических  целей;  поскольку  именно  на  этих  направлениях   охранные
мероприятия были наиболее значительны, акции редко удавались; о достижении
же каких-либо стратегических целей  не  могло  идти  и  речи.  Ломаясь  на
неудачах, группировка неизбежно распадалась на несколько частей,  и  между
ними  нередко  начинались  вооруженные  конфликты.   Иногда   эта   стадия
растягивалась на несколько лет -  так,  например,  правое  и  левое  крыло
"Группы О" занимались взаимоуничтожением с семьдесят второго по  девяносто
шестой год. Наконец, последняя стадия, исход-стадия, конкретные проявления
которой были самые разнообразные и практически непредсказуемые. Чаще всего
группировка незаметно  для  себя  перестает  существовать,  рассасывается.
Иногда - реже - от политических акций переходит  к  банальной  уголовщине.
Случается, что оставшиеся после "вендетты" террористы совершают ряд  особо
жестоких и бессмысленных акций -  так,  семеро  членов  недоразгромленного
"Движения  Девятого  августа"  -  неомонархисты   -   вошли,   вооруженные
автоматами и гранатами, в крупнейший в столице  универмаг  и  учинили  там
бойню. Что, кстати, и послужило поводом для офицерского  мятежа  девяносто
шестого года. Наконец, были случаи, когда  те  или  иные  группировки  или
только их руководство - тогда рядовые боевики  действуют  в  неведении,  -
попадают под влияние какой-либо государственной структуры и  "работают"  в
ее интересах; Хаппа не уточнял, какие именно группировки и под чье влияние
попадали,  но  Андрис  знал,  что  речь  идет  о  "Белой  лиге",   которой
покровительствовала   армейская   контрразведка,   и   "ВВВ"   -    группе
"истребителей  террористов",  действовавшей  в  семидесятых  годах  против
"Внутреннего фронта", "Полудня" и "Часа Ч"; в эту группу входил и  молодой
Хенрик Е.Хаппа...
     В  выводах  Хаппа  открытым   текстом   писал:   ситуация   останется
неразрешимой,   пока   будет   насильственно   сдерживаться   политическая
активность народа. Поскольку это - насильственное сдерживание  -  вошло  в
традицию и, более того, стало групповым инстинктом правящих партий,  -  то
мирного выхода из тупика он, Хаппа, не видит. Продолжение  такой  политики
приведет либо к гражданской войне, либо к реставрации диктатуры; отход  от
нее - к немедленному  росту  терроризма.  В  рамках  существующей  системы
невозможно  предложить  народу  весь  спектр  политической   деятельности,
научить его заниматься политикой "по-европейски"; но и  в  случае  правого
ли, левого  ли  переворота  первоочередной  задачей  нового  правительства
станет укрепление властных структур, то есть продолжение по сути  нынешней
политики, пусть и под иными лозунгами. То, что насаждалось,  унавоживалось
и взращивалось сто двадцать лет, вряд  ли  может  быть  выкорчевано  таким
простым методом, как смена власти...
     - Бомбы - это  еще  цветочки,  -  повторил  Андрис.  Господи,  устало
подумал он, ведь действительно так.
     Телефон доктора Хаммунсена  был  занят.  Рене  втолковывал  Тони  про
феромоны и про отличие их от микрозапахов.  Андрис  продолжал  накручивать
телефонный диск. Ему быстро надоело, да и  рука  устала.  Отвык,  каналья,
подумал он. У Сартра,  кажется:  в  аду  грешников  заставляют  заниматься
привычной работой, но - примитивными орудиями... Наконец,  он  дозвонился.
Голос доктора, после того, как Андрис  назвался,  стал  напряженно-тонкий:
"Да... и...  что?.."  Андрис  сказал,  что  дознание  проведено,  осталось
совершить изъятие предметов. Поэтому надо  встретиться.  "Какие  проблемы,
приезжайте!"  Андрис  поинтересовался,  нет  ли  поблизости   от   доктора
нотариальной конторы. Контора была не то чтобы поблизости, но  в  пределах
досягаемости.
     - Тони, вперед, - сказал Андрис.
     - И куда же?
     - Где улица Парковая, знаешь?
     - Знаю. Полчаса ходьбы.
     - А ехать?
     - Минут сорок. Через центр с пересадкой.
     - Удобно.
     - Еще бы.
     Андрис попрощался с Рене за руку. Рене предложил:
     - Мы будем делать скоро передачу "Шаг за грань", о разных  интересных
явлениях, в том числе, вероятно, и о "жестянке". Вашу идею стоит обсудить.
Хотите?
     - Почему же нет? - Андрис пожал плечами. - Когда?
     - Думаю, скоро. Телефон ваш я записал, так что...
     - Тогда - до встречи.
     - До встречи.
     Тони повел Андриса через пустырь,  мимо  какой-то  дикой  стройки,  а
потом они вдруг попали в совершенно чудный старый райончик,  где  мостовые
были  мощены  булыжником  и  невидимо  дребезжал  трамвай,  а   вторые   и
последующие этажи  серых  надежных  домов  прятались  в  роскошных  кронах
вековых вязов. Над перекрестком впереди  висел  светофор,  и  выглядел  он
здесь нелепо, как в лесу, на лужайке. Какое-то пространство вне времени  -
точно так же все выглядело до войны, и вскоре после нее,  когда  смыли  со
стен плакаты патриотического содержания, и в любой год  с  тех  пор  и  по
сегодняшний  день,  и  завтра  все  будет  то  же,  и  послезавтра...  Это
продолжалось до перекрестка -  там,  на  перекрестке,  время  врезалось  в
тишину и  забвение,  потому  что  справа  открылся  вид  на  трехуровневую
транспортную развязку с мельтешением цветов и форм, а слева, совсем рядом,
возникли многоэтажные корпуса университетских зданий; сверху же лег  сытый
баритонный рев идущего на посадку "Скайраннера". Они миновали перекресток,
но среди старых домов и вязов их настигали брызги  времени:  из  открытого
окна вываливался рваный ритм "Поцелуя  в  строю":  "...и  если  не  можешь
тянуть носок - стой и смотри, как тянут другие - козлы! О-о, козлы!!!"  На
другой стороне улицы было маленькое кафе, и позади стойки светился цветной
экран. Буфетчик в белой куртке сидел по  эту  сторону  стойки  на  высоком
табурете и тянул что-то через соломинку. Больше в кафе никого не было.
     - Вот - Парковая, - сказал Тони на следующем перекрестке.
     - А где же парк? - спросил Андрис.
     - Был когда-то.
     - Понятно...
     Дом доктора отыскали без труда, поднялись, позвонили. Открыли  сразу:
неопределенных лет  женщина,  бесцветная,  как  моль,  бесцветным  голосом
сказала: "Да,  доктор  ждет  вас",  провела  в  комнату,  усадила.  Доктор
появился через минуту, поправляя галстук. "Так-так, -  сказал  он.  -  Чем
обрадуете?" Андрис сказал, чем. А теперь, продолжал он, надо сделать  так,
чтобы я получил  формальное  право  представлять  ваши  интересы.  Оформим
поручение и заверим у нотариуса. И еще: вы ошиблись относительно того, что
преступления против вас не совершено или что оно недоказуемо.  Ваши  права
защищены патентом, и  препятствовать  вам  в  осуществлении  этих  прав  -
значит,  совершать   преступление,   предусмотренное   статьей   четыреста
девяностой, пункт третий, Гражданского кодекса.  Можете  подавать  в  суд,
требовать компенсацию. В исходе процесса нет сомнений. "Мне не хотелось бы
этого делать, - сказал доктор. - Долго и трудно объяснять, но я  хотел  бы
покончить с этим делом в частном порядке". Хорошо, согласился  Андрис.  Но
угрожать ему передачей дела в суд  я  могу?  "Да,  -  нерешительно  сказал
доктор. - Да, только... Да". На том и порешим,  сказал  Андрис.  Идемте  к
нотариусу.
     У нотариуса они  пробыли  полчаса.  В  результате  Андрис  положил  в
бумажник бланк,  на  котором  значилось  следующее:  "Бернард  Б.Хаммунсен
поручает Андрису Т.Ольвику представлять свои интересы в  деле  обеспечения
прав  на  охраняемую  патентом  деятельность:  Андрис  Т.Ольвик   является
единоличным и полномочным представителем  Бернарда  Б.Хаммунсена  во  всех
инстанциях, а также в суде. Поручение дано  на  срок  со  второго  октября
двухтысячного года по первое декабря двухтысячного года. Подпись. Подпись.
Печать. Подпись нотариуса, заверяющая печать. Печать,  заверяющая  подпись
нотариуса. Дата. Время". Все.
     Попрощавшись с доктором -  до  вечера,  -  Андрис  нацелился  идти  в
полицейское управление, но тут Тони начал зевать и  всячески  намекать  на
то, что вечером у него важное  деловое  свидание,  которое  может  оказать
решающее влияние на весь ход операции, и надо бы вздремнуть, чтобы быть  в
форме; довод железный, тем более, что до  полицейского  управления  отсюда
можно легко и непринужденно доехать на автобусе - шесть остановок...
     - На откатников пойдете? - спросил  Тони,  уже  повернувшийся,  чтобы
уходить.
     - Наверное, - сказал Андрис. - Посмотрим, как дела будут.
     - Обязательно сходите, -  сказал  Тони.  -  Такого  нигде  больше  не
увидите.
     - Ну, мало ли чего я не увижу, - возразил Андрис. - Я вот  всю  жизнь
мечтал на жирафа взглянуть - не получается пока.
     - Это куда смешнее жирафа, - сказал Тони.
     - Постараюсь сходить, - сказал Андрис. - Где увидимся?
     - У меня ключ, - сказал Тони.
     - Ладно, - сказал Андрис. - Ни пуха.
     Тони пошел по тротуару, и Андрис с  какой-то  неясной  тревогой  стал
смотреть ему в спину... обернется, подумал он -  все  будет  хорошо.  Тони
обернулся и слабо махнул рукой. Ну вот, подумал Андрис. Все  действительно
будет хорошо.
     У двери  с  надписью  "Профессор  Василе  А.Радулеску,  ДЧАН"  Андрис
остановился, одернул пиджак  и  сделал  попытку  поправить  несуществующий
галстук. В приемной навстречу  ему  из-за  стола  всплыло  и  развернулось
воздушно-бело-розовое создание, вызывающее какие-то ароматные кондитерские
ассоциации. Впрочем, зубки у создания были акульи:  оно  так  вцепилось  в
Андриса, кто он и откуда, что ему пришлось поднапрячься, чтобы не  уронить
маску. В конце концов выяснилось: профессор сейчас занят, у него  люди,  и
принять господина Ольвика он сможет не раньше, чем через час.
     - Хорошо, - согласился Андрис. - А не подскажете вы мне, где бы я мог
найти госпожу Сомерс?
     - В подвале, - сказало создание. - Или в двести шестнадцатой, там они
тоже иногда бывают.
     В подвале,  простонал  про  себя  Андрис.  Это  рок.  Он  выходил  из
кабинета, когда в него кто-то врезался. Это как раз и была летящая куда-то
госпожа Сомерс.
     - Здравствуйте, - сказал Андрис.
     - О, боже, - сказала она. -  Спаситель.  Извините,  ради  бога.  Я  -
страшно срочно... Здравствуйте. Ох... - она пробежала  руками  по  халату,
ощупывая карманы. - Вы не торопитесь?
     - Нет, - Андрис невольно улыбнулся.
     - Тогда спускайтесь в двести шестнадцатую, я через десять минут...  -
и умчалась.
     Двести шестнадцатая - угловая с окнами в две стены - сияла  легкостью
и пустотой. Было в ней что-то от  больничного  холла.  Белые  занавески  и
пластиковые стулья - зверски неудобные. Стиль "стерил".  Не  в  стиле  был
только букет белых хризантем в черной вазе.  На  одном  из  стульев  сидел
молодой - лет двадцати пяти - человек в кремовом костюме и листал журнал.
     - Вы к Марине? - спросил он Андриса.
     - Да, - кивнул Андрис.
     - Тогда придется подождать. Она сказала, что скоро придет.
     Лицо  молодого  человека  было  не  то  странное,  не  то   знакомое.
Всматриваться было неудобно, не всматриваться - трудно.
     - Что у вас сегодня за беготня по коридорам?  -  спросил  Андрис  для
того, чтобы иметь легальную возможность задержаться взглядом на его лице.
     - Не у нас,  -  сказал  молодой  человек.  -  Я  тут  посетитель.  По
интеркому объявили, чтобы все, кто имеет отношение к  чему-то  там,  я  не
понял, собрались в демонстрационном зале.
     - А я думал, это у них стиль работы, - сказал Андрис. Он понял, что в
лице молодого человека привлекло внимание: у него не было бровей.  Отекшие
веки...
     - Это не вы выступаете вместе с Мариной? - спросил Андрис.
     - Да, я, - сказал молодой человек. - А вы?
     - Был вчера в том подвале.
     - Но!.. Просто какое-то безумие...
     Безумие, подумал Андрис. Сукин ты сын, сам-то ты полез наверх... не в
числе первых, правда - вон, морда обгорела... Ладно. Могло быть хуже.
     - Могло быть хуже, - сказал он вслух.
     - Этим можно утешаться? - спросил молодой человек.
     - А почему нет? Вас как зовут?
     - Меня? Дан. Вообще-то - полностью - Даниил.  Но  все  зовут  Дан.  Я
привык. А что?
     - Ничего. Меня - Андрис.
     - Да, конечно... знаете - я проснулся - не могу поверить, что все это
было. Лицо горит... а поверить не могу. Прибежал к Марине, а она  смеется.
Представляете?
     - Она и там хорошо держалась.
     - Она вообще ничего не боится. Ничего абсолютно.  Я  не  представляю,
как это может быть.
     - Ну, так, наверное, не бывает - чтобы ничего.
     - Я вам клянусь! Говорят, у нее отец был мутантом.
     - И что?
     - Потому она ничего не боится.
     - А вы?
     - Что - я?
     - Боитесь?
     - Наверное. Как без этого?
     - Да, конечно...
     - Хотел предложить ей новый ангажемент - сказала,  что  будет  ждать,
когда восстановят ту арматуру. Не понимаю.
     - Может быть, хочет передохнуть?
     - Ну, что вы. От этого не отдыхают. Вы же не отдыхаете от дыхания.
     - А это - действительно как дыхание?
     - Как дыхание. Как вино. Нет, как вода. Вода тоже  пьянит.  Как  бег.
Кто умеет это делать - никогда не сможет остановиться.
     - Заманчиво. А как можно узнать, есть способность или нет?
     - У вас уже нет. Ни у кого нет, кто старше тридцати. В смысле, кто не
успел начать до тридцати. Мимика беднеет, да  и  воображение  уже  не  то.
Отвердеваете. Лучше всего начинать выявлять способности с детства - лет  с
двух, с трех...
     - А зачем?
     - Как зачем? Это же такое счастье...
     Он улыбнулся - улыбнулся сам себе - и Андрису стало неловко,  что  он
видел эту улыбку.
     Звонко распахнулась дверь, и влетела Марина - подхваченная  ветром...
распахнулась дверь - и вплыла Марина, медленно  и  плавно...  распахнулась
дверь... дверь распахивалась, и Марина входила, влетала, вступала  в  свои
владения - бесконечно, как повтор кадра... Андрис  мотнул  головой,  чтобы
побороть наваждение - Марина стояла перед ним, весело улыбаясь:
     - Господа! Только что пришло сообщение: в Принстоне подтверждены наши
опыты - все без исключения! - по... впрочем, вы  все  равно  ни  черта  не
поймете... впрочем, я сама ни черта не  понимаю  -  по  крайней  мере,  не
понимаю, во что это выльется. Что-то очень большое...
     - А все-таки? - спросил Андрис.
     - Ну... подтверждено, что гравитационное  поле  живых  тканей  всегда
модулировано... то есть... Вот что - давайте пить шампанское. Берегла  для
другого случая, но уж больно хорош повод.  Не  каждый  день...  Кто  умеет
открывать? - она вскочила на стул,  достала  со  шкафа  газетный  сверток,
разворошила его - там оказалась светлая бутылка с бело-зеленой этикеткой и
зеленоватой фольгой на пробке. - Тебе не дам, - сказала Марина Дану,  -  я
помню, как ты разливал у Важиков...
     - Давайте я, - сказал Андрис. - У меня есть кой-какой опыт.
     Он принял из рук Марины бутылку, еще раз взглянул на  этикетку  -  на
год урожая.
     - Ого! - уважительно сказал он.
     - А  как  же,  -  скромно  сказала  Марина.  -  Иначе  нельзя.  Иначе
получается профанация.
     Она принесла три мерных стакана. Андрис аккуратно  ослабил  закрутку,
стравил газ, расплескал  драгоценную  жидкость  по  плебейской  химической
посуде. Впрочем, гроздья  пузырьков  мгновенно  придали  ей  патрицианский
вид...
     - За успех! - сказала Марина. - Хотя нет: за успехи!
     - За успехи, - согласился Андрис.
     Такого шампанского он не пил сто лет. Где только люди берут? Положим,
я  знаю,  где  брал  Лео.  Я  знаю,  где  берет  генерал  -  хотя  генерал
предпочитает рейнвейн. Но всего прочего я не знаю...  Разбурчался,  сказал
он себе. Пей уж... дегустатор...
     И тут зазвонил телефон. Марина взяла трубку:
     - Да? Вас, - она передала трубку Андрису.
     - Господин Ольвик? - сказало в трубке создание из приемной профессора
Радулеску. - Господин директор освободился и готов вас принять.
     - Вы будете здесь еще через полчаса? - спросил Андрис Марину.
     - И даже через час.
     - Тогда я не прощаюсь, - он допил то, что еще оставалось  в  стакане,
поставил стакан на стол  и  вышел.  Предстояло  не  самое  приятное  дело:
уличать джентльмена в краже бумажника...
     Профессора Радулеску Андрис не  видел  даже  на  фотографиях,  однако
удивился, когда оказалось, что профессор совсем не  такой,  каким  он  его
представлял. То есть Андрис если и ожидал чего-то, то совсем не того,  что
увидел.  Еще  недавно  профессор  был  красив.  Еще  сохранялись  какие-то
атрибуты  этой  красоты:  пышная  шевелюра  "а-ля   Эйнштейн",   аккуратно
подстриженная бородка, широко, не по-стариковски  разведенные  плечи...  и
все равно это уже не звучало, потому что между д