белой рас_, "Фелькишер беобахтер"
призывал к войне, _измена расе_, чего они добились своей расовой чистотой?
Раса засела в убежищах,  как  улучшить  человеческую  природу?  Социальные
методы рискованны,  евгенические  запрещены,  от  черных  и  белых  бывают
красивые дети - что сказала бы моя жена,  возьми  я  такого  ребеночка  на
воспитание?  -  медицинские  методы.  -  "Разрешите  взглянуть?  (Здорова,
придется  под  чужим  именем,  _врач  обязан  хранить  тайну   больного_).
Постоянные рвоты? (Уколы уже не помогут, в больнице  у  Шульте  сделают  с
комфортом, опытные медсестры, с ними и работать приятно, надо договориться
о плате, скромничают-лишь-подонки, скажи это вслед за Гете.) Самое  лучшее
для вас, фрау Карла, если мы это сделаем сегодня же в больнице..."


   "Самое лучшее для Карлы". Вашингтон стоял в огромном зале Американского
магазина. Он направился в отдел женского белья. Чего он хочет? "Лучшее для
Карлы". Немецкие продавщицы были приветливы.  Две  женщины  выбирали  себе
ночные рубашки. Это были офицерские жены, а  ночные  рубашки  представляли
собой  длинные  балахоны  из  розового   и   светло-зеленого   крепдешина.
Роскошные, точно греческие  богини,  будут  лежать  эти  женщины  в  своих
постелях. Продавщица оставила  женщин.  Она  повернулась  к  Вашингтону  и
улыбнулась. Чего же он хочет? В воздухе стоял шум. Ему казалось, будто  он
все еще прижимает к уху телефонную трубку и  слышит  голос  из-за  океана.
Благодаря техническому чуду он побывал у себя дома в Батон-Руже. Благодаря
какому чуду он стоит  теперь  здесь,  в  Американском  магазине  немецкого
города? Чего же он хочет? То, чего он хочет,  и  хорошо,  и  постыдно:  он
хочет жениться. Кого хочет он обречь  на  страдания,  сделать  несчастным?
Неужели  на  каждом  шагу  его  подстерегает  опасность?  Даже  здесь?   В
Батон-Руже его избили бы до смерти. Продавщица думала: "Какой  он  робкий,
эти верзилы все такие робкие, хотят  купить  белье  для  своих  девушек  и
стесняются сказать, что им надо". Она положила на прилавок то, что, на  ее
взгляд, было в данном случае наиболее  подходящим,  панталоны  и  рубашку,
легкое  прозрачное,  как  вуаль,  белье,  белье  проституток,  "для   вас,
девушки", с нежным отливом, скорее средство  возбуждения,  нежели  предмет
туалета. На продавщице было  надето  точно  такое  же  белье.  "Ему  бы  я
показала", - подумала продавщица. Вашингтон отказался от белья. Он сказал:
"Детское белье". "Боже мой, - подумала продавщица,  -  он  уже  сделал  ей
ребенка". Она думала: "Они, должно быть, хорошие отцы, но я не  хотела  бы
иметь ребенка от негра".  Он  думал:  "Уже  время  подумать  о  вещах  для
маленького, нужно купить их заблаговременно, но выбирать их должна  Карла,
она разозлится, если их выберу я, если я принесу их сам". - "Нет. Белья не
надо", - сказал он. Чего же он хочет? Он нерешительно  показал  на  легкую
ткань для любовного  соблазна.  Офицерские  жены  уже  отложили  для  себя
рубашки  и  с  раздражением  поглядывали  на   Вашингтона.   Они   позвали
продавщицу. "Он оставит ее с ребенком на руках, - думала продавщица,  -  у
него уже новая невеста, ей он подарит это белье, все  они  одинаковы,  что
черные, что белые". Она отошла  от  Вашингтона,  чтобы  выписать  чек  для
офицерских жен. Вашингтон положил свою огромную смуглую ладонь на  кусочек
желтого шелка. Как пойманный мотылек, шелк исчез под его ладонью.


   В черной ладони негра и в желтых грязных ладонях греков были кости, они
их кидали на скатерть,  смотрели,  как  они  прыгают,  скачут  и  катятся.
Одиссей выигрывал. Йозеф дергал  его  за  пиджак:  "Плохие  люди,  мистер,
уходим". Греки оттеснили  его  в  сторону.  Йозеф  крепко  сжимал  в  руке
чемоданчик с музыкой. Он боялся, что его украдут. Музыка на какое-то время
прекратилась. Мужской голос передавал известия. Йозеф не понимал  того,  о
чем сообщалось, но некоторые слова  ему  были  понятны,  слова:  "Трумэн",
"Сталин", "Тито", "Корея". Голос в руке у Йозефа говорил о войне,  говорил
о разногласиях, говорил о страхе. Кости упали снова. Одиссей проиграл.  Он
с удивлением смотрел на руки греков, руки  фокусников,  прятавшие  себе  в
карман его  деньги.  Духовой  оркестр  начал  в  "Колоколе"  свою  дневную
программу. Он заиграл один из самых  популярных  и  оглушительных  маршей.
"Наши песни неповторимы". Люди подпевали.  Некоторые  постукивали  пивными
кружками в такт маршу. Люди забыли  о  сиренах,  бомбоубежищах,  рухнувших
домах, мужчины не думали больше о голосе унтер-офицера, который  гонял  их
по грязи на казарменном плацу, о  траншеях,  о  перевязочных  пунктах,  об
ураганном огне, окружении и  отступлении,  они  думали  о  наступлении,  о
занятых городах и знаменах. "Париж, вот если бы война  закончилась  в  тот
момент, до чего ж несправедливо, что она  тогда  не  закончилась!"  У  них
обманом отобрали победу. Одиссей проиграл вторично. Кости выпали не в  его
пользу. У фокусников были колдовские  руки.  Тут  какой-то  трюк.  Одиссей
старался разгадать этот трюк. Он не даст себя одурачить. _Боеготовность, а
не агрессия_. В грохоте духового оркестра  Йозеф  поднес  к  уху  Одиссеев
ящичек с музыкой. Что мог сообщить  голос  из  ящичка  носильщику  Йозефу?
Голос был  теперь  гораздо  настойчивее,  настойчивый  гул.  Лишь  изредка
понимал  Йозеф  то  или  иное  слово,  названия  городов,  далекие,  чужие
названия,  произнесенные  на  чужеземном  языке:  Москва,  Берлин,  Токио,
Париж...


   В Париже светило солнце. Париж не был разрушен.  Если  доверять  только
глазам, можно было подумать, что вторая мировая война  -  чистая  выдумка.
Париж был на проводе. Кристофер Галлагер стоял в той же кабине, из которой
Вашингтон Прайс разговаривал с Батон-Ружем. В руке у Кристофера  тоже  был
носовой платок. Он платком вытер себе нос. Нос, слегка покрасневший, был в
крупных порах. Кожа на лице шелушилась. Волосы были рыжие. Он  походил  на
моряка, но на самом деле был юристом и занимался налогами. Он разговаривал
с Генриеттой. Генриетта была его женой. Они жили в Калифорнии,  в  городке
Санта-Ана. Их дом стоял на берегу Тихого океана. При  желании  можно  было
себе представить, будто из окон видишь Китай. Теперь Генриетта в Париже. А
Кристофер в Германии. Кристофер скучал по Генриетте. Раньше он никогда  не
думал, что будет скучать по ней. Ему не хватало Генриетты. Хотелось, чтобы
она была рядом. Особенно здесь,  в  Германии.  Он  думал:  "У  нас  с  ней
какие-то официальные отношения, в чем дело? Ведь я  люблю  ее".  Генриетта
сидела в номере гостиницы на набережной Вольтера. Перед  гостиницей  текла
Сена. На другой стороне лежал сад Тюильри - этот вид так часто писали, еще
чаще фотографировали, им продолжали пленяться. У  Кристофера  был  громкий
голос. Его голос несся из телефонной трубки, как рев. Он орал ей одно и то
же:  "Я  тебя  понимаю,  но  поверь,  тебе  здесь  понравится.   Наверняка
понравится. Тебе здесь очень понравится. Мне здесь тоже очень нравится". А
она вновь и вновь повторяла ему: "Нет. Не могу. Ты  знаешь  почему.  Я  не
могу". Он знал почему, но не понимал этого. Точнее, он  понимал,  но  так,
как понимают рассказанный сон, а потом говорят: "Забудь!"  Разговаривая  с
Кристофером, она глядела на Сену, она глядела на раскинувшийся под солнцем
Тюильри, она глядела на Париж, и погожий весенний день, пейзаж перед окном
были точно с  полотна  Ренуара,  но  ей  казалось,  что  сквозь  грунтовку
проступает какая-то другая, более мрачная  картина.  Сена  превратилась  в
Шпрее, и Генриетта стояла у окна в  доме  на  Купферграбен,  а  на  другой
стороне лежал Музейный остров,  лежали  прусско-эллинские  храмы,  которые
вечно  достраивались  и  перестраивались,  и  она  увидела  своего   отца,
отправлявшегося по утрам на службу,  подтянутый,  корректный,  без  единой
пылинки на костюме, надев  золотое  пенсне  и  черный  котелок,  напоминая
образы Менцеля, он шел через мост в свой музей. Он не был  искусствоведом,
он не занимался непосредственно картинами, хотя, конечно, знал каждую,  он
был чиновником, администратором, главным советником генеральной  дирекции,
в его ведении был только внутренний распорядок, но он  считал  весь  музей
своим и даже по выходным и праздничным дням не спускал с него  глаз,  а  к
консультанту  по  вопросам  истории   искусства   он   относился   как   к
несовершеннолетнему, как к артисту, нанятому для развлечения  посетителей,
чьи действия и распоряжения нельзя принимать всерьез. Ради вида на  музей,
открывавшегося из окон, он отказался  переехать  в  новый  жилой  район  в
западной части города, он остался в своей квартире  на  Купферграбен,  где
была строгая обстановка и царил прусский дух (даже  после  его  увольнения
все осталось по-прежнему вплоть до того дня, когда его забрали,  а  с  ним
его робкую жену, мать Генриетты, которая совсем угасла от  такого  засилия
пруссачества, стала безвольной и послушной). На ступенях Музея  императора
Фридриха,  который  правил  три  месяца,  у  подножия  памятника  кайзеру,
воинственно восседавшему на лошади, Генриетта в детстве  играла  вместе  с
чумазой, шумной и восхитительной детворой  Ораниенбургерштрассе,  веселыми
шалопаями с площади Монбижу, и позднее,  после  школы,  когда  она,  желая
стать актрисой, начала учиться у Рейнгарда в  Немецком  театре  и  ходить,
через мост на Карлштрассе, то прежние ее  друзья,  теперь  уже  подростки,
тайком обнимавшиеся под копытами кайзеровской лошади, ласково окликали ее:
"Эй, Генри", и она радостно  махала  им  в  ответ:  "Привет,  Фриц",  или:
"Привет, Паула", и главный советник, корректный,  без  единой  пылинки  на
костюме, говорил ей: "Генриетта, ты ведешь себя  недозволенно".  Что  было
дозволено? Что было не дозволено? Когда в Берлине она, как лучшая в  своем
выпуске, получила премию Рейнгарда  -  это  было  дозволено;  когда  же  в
Баварии она, начиная свою работу на  сцене,  хотела  сыграть  любовницу  в
"Женихах" Эйхендорфа - это было не дозволено. Когда ее  осыпали  бранью  -
это было дозволено; когда она просила, чтобы ее оставили в театре,  -  это
было не дозволено. Когда она вела бродячую жизнь я в составе  эмигрантской
труппы выступала на подмостках Цюриха, Праги, Амстердама и Нью-Йорка - это
было дозволено. Когда  она  пыталась  получить  разрешение  на  бессрочное
пребывание в  какой-нибудь  стране,  добиться  права  трудоустройства  или
продлить визу - это было не дозволено.  Когда  ее,  как  и  других  членов
эстрадной труппы, лишили немецкого подданства и выслали  из  рейха  -  это
было дозволено. Когда главный советник, подтянутый и  корректный,  пожелал
остаться в музее - это было не дозволено. Когда ему запретили пользоваться
телефоном и закрыли банковские счета - это было  дозволено.  Когда  она  в
Лос-Анжелесе мыла посуду в столовой - это было дозволено. Когда отец хотел
послать ей из Берлина  деньги,  чтобы  она  могла  записаться  на  роль  в
Голливуде, - это было не дозволено. Когда ее выгнали  из  судомоек  и  она
оказалась на улице, совершенно незнакомой улице, и  когда  она  от  голода
согласилась на предложение незнакомого мужчины - это  было  дозволено.  По
счастливой случайности он оказался христианином. Он женился  на  ней,  его
звали Кристофер Галлагер. Ее отцу не было дозволено сохранить свое  имя  -
Фридрих Вильгельм Коган; он должен был звать себя Израиль Коган  -  и  это
было дозволено. Раскаивался ли Кристофер, что  женился  на  ней?  Нет,  не
раскаивался. Прусскому чиновнику, словно сошедшему с картин Менцеля, и его
робкой жене было не дозволено оставаться в Берлине, где они родились.  Они
оказались в числе первых евреев, вывезенных из города. Это было дозволено.
В последний раз вышли они из дома на Купферграбен, был вечер, они влезли в
полицейский фургон, и Израиль Фридрих Вильгельм,  корректный,  без  единой
пылинки  на  костюме,  воспитанный  пруссак,  невозмутимо  помогал   своей
плачущей  жене,  Саре  Гретхен,  забраться  в  машину,  а   затем   дверца
захлопнулась, и больше о них ничего  не  было  известно  до  самого  конца
войны,  когда  стало  известно   все   обо   всех,   разумеется,   никаких
подробностей, лишь  в  общих  чертах,  судьба,  настигавшая  без  разбора,
смерть, утвердившаяся в стране,  как  обычай,  -  этого  было  достаточно.
Кристофер  проревел  своим  громовым  голосом:  "Значит,  ты  остаешься  в
Париже?" И она сказала:  "Пойми  меня".  А  он  надрывался:  "Я,  конечно,
понимаю. Но тебе  понравится.  Тебе  здесь  очень  понравится.  Здесь  все
изменилось. Мне  очень  нравится".  И  она  сказала:  "Отыщи  пивной  зал.
Напротив будет кафе. Кафе "Красотка". Я зубрила в нем  свои  роли".  И  он
прокричал:  "Ну,  конечно.  Я  обязательно  туда  схожу.  Но  тебе   здесь
понравилось бы". Его злило, что она осталась в Париже. Ему не хватало  ее.
Любила ли она Париж? Она вновь увидела перед собой Ренуара, увидела  Сену,
Тюильри, ясный свет. Конечно, она любила этот вид, неповрежденный  пейзаж,
однако в Европе повреждения вторгались и  в  то,  что  осталось  целым,  и
проступали   наружу,   как    привидения,    появляющиеся    в    полдень:
прусско-эллинские храмы на Музейном острове в Берлине лежали разрушенные и
разграбленные. Их она любила  больше,  чем  Тюильри.  Она  не  чувствовала
удовлетворения. В ней больше не было ненависти. Она  только  боялась.  Она
боялась поехать в Германию хотя бы на три дня.  Она  стремилась  прочь  из
Европы. Она стремилась обратно в Санта-Ану. На берегу Тихого океана покой,
там забвение, покой и забвение ждали ее там. Волны были  символом  вечного
возвращения. В ветре было дыхание Азии, которой  она  не  знала.  _Азия  -
мировая проблема номер один_. Однако Тихий океан вселял в нее  спокойствие
и уверенность, которыми  дышит  природа,  живущая  мгновением,  ее  печаль
становилась легкой меланхолией и улетучивалась в распахнутый настежь  мир,
исчезало честолюбивое желание быть знаменитой актрисой,  но  не  радостное
чувство  овладевало   ею,   скорее   умиротворение,   нечто   вроде   сна,
умиротворение, навеянное домом, верандой, пляжем, навеянное этой точкой  в
бесконечности, точкой,  достигнутой  благодаря  случайности,  счастью  или
предназначению. "Передай привет Эзре", - сказала  она.  "Он  замечательный
парень, - проревел он. - Он может объясняться по-немецки, на твоем  языке.
Он мне все переводит. Ты будешь рада. Тебе здесь понравится". - "Я знаю, -
сказала она. - Я тебя понимаю. Я жду вас. Я жду вас  в  Париже.  Потом  мы
поедем домой. Все будет хорошо. Дома все будет хорошо. Передай  это  Эзре!
Скажи ему, что я жду вас. Скажи ему, чтобы он все  как  следует  осмотрел.
Скажи Эзре..."


   Эзра сидел в просторном автомобиле Кристофера, обшитом изнутри  красным
деревом. Автомобиль выглядел как устаревшая модель  спортивного  самолета,
разжалованного в машину наземной службы.  Эзра  кружил  над  площадью;  Он
поливал  из  бортовых  орудий.  Веселясь,  он  обстреливал  улицу.  Паника
овладела толпой, этим роем гуляк и убийц, кучкой охотников и их жертв. Они
плюхались на колени, хныкали и умоляли о пощаде. Они  катались  по  земле.
Защищаясь, закрывали  руками  голову.  Как  перепуганное  зверье,  спешили
укрыться в своих жилищах. Витринные стекла больших  магазинов  разлетались
вдребезги. Светящиеся  пули,  трассируя,  залетали  в  лавки.  Перейдя  на
бреющий, Эзра ринулся на памятник, который находился в центре американской
автостоянки при Американском  универмаге.  На  ступенях  памятника  сидели
мальчики и девочки, сверстники Эзры.  Они  болтали,  горланили,  играли  в
орлянку;  они  торговались,  обменивались  и  ссорились  из-за  нескольких
американских вещиц; они дразнили лохматого  щенка;  они  дрались  и  вновь
мирились. Эзра  осыпал  их  градом  своих  светящихся  пуль.  Мертвые  или
раненые, лежали дети на ступенях памятника. Щенок  забился  в  водосточную
трубу. Какой-то мальчишка прокричал: "Это Эзра!" Эзра пролетел над  крышей
Американского магазина  и  круто  набрал  высоту.  Поднявшись  высоко  над
городом, он сбросил бомбу. _Ученые предостерегают_.
   Маленькая    девочка    обтирала    тряпкой    блестящую    поверхность
небесно-голубого  лимузина.  Маленькая  девочка  работала  усердно;  могло
показаться, что она чистит небесный вездеход, предназначенный для  ангела.
Хейнц спрятался. Он вскарабкался на постамент  памятника  и,  скрючившись,
притаился  под  лошадью  курфюрста.  Историки  назвали   этого   курфюрста
Благочестивым. Во время религиозных войн он сражался за истинную веру. Его
враги  тоже  сражались  за   истинную   веру.   Уже   тогда   в   вопросах
вероисповедания была неразбериха. Должно быть, пока шли сражения за  веру,
она  сама  оказалась  повсеместно  побежденной.   Зато   благодаря   войне
благочестивый  курфюрст  превратился  в  могущественного  повелителя.  Его
могущество возросло настолько,  что  его  подданным  стало  не  до  шуток.
Религиозные битвы  и  княжеское  могущество  не  интересовали  Хейнца.  Он
наблюдал за площадью.
   Нации автомобилистов жилось теперь вольготней других.  Длинными  рядами
вытянулись на стоянке машины. Когда у  них  кончится  бензин,  они  станут
беспомощными колымагами, приютом для пастухов, если после следующей  войны
еще будут пастись стада, укрытием для влюбленных, если только после смерти
люди смогут любить и захотят уединяться. Пока что  машины  были  подвижны,
отполированы,  горделивая  выставка   автомобилей,   триумф   технического
столетия, сага о господстве человека над  силами  природы,  символ  мнимой
победы над инерцией и сопротивлением во времени и пространстве.  Возможно,
настанет день, когда эти машины будут оставлены. Они останутся на  площади
стальными трупами. Ими нельзя будет пользоваться. Из  них  вынут  то,  что
сможет пригодиться, -  подушку  для  сиденья.  Ржавчина  покроет  то,  что
осталось. Женщины, одетые модно и броско, важные, как дамы, и озорные, как
подростки, женщины, женщины в военной форме оливкового  цвета,  женщины  в
чине лейтенанта и женщины в чине  майора,  вызывающе  накрашенные  молодые
девушки,  множество  женщин,  служащие  гражданских  ведомств,  офицеры  и
рядовые, негры и негритянки - они все олицетворяли оккупацию, они кричали,
смеялись, махали, они наводняли площадь, они искусно  вели  среди  стоящих
машин свои роскошные автомобили, поющие песнь богатства. Немцы  поражались
и ужасались этой расточительности на колесах. Кое-кто думал: "Наши-то  всю
войну протопали". По  их  убеждению,  маршировать  по  чужой  стране  было
достойней, чем разъезжать по ней на машине: солдат, по их  представлениям,
должен был маршировать, командовать же,  согласно  внушенным  им  правилам
игры, должны были фельдфебели, а не автоводители.  Конечно,  с  водителями
приятнее, фельдфебели обычно грубы, но тут уж ничего не попишешь,  главное
в том, чтобы соблюдались правила игры, чтобы в момент  войны,  победы  или
поражения не нарушать установленных традиций. Немецкие  офицеры,  которые,
став теперь коммивояжерами, с трудом передвигались  по  городу  и  подолгу
ждали трамвая, держа в руке чемоданчик с образцами  товаров,  зеленели  от
злости, видя, как простые американские солдаты, рассевшись, точно  богатые
туристы, на мягких и удобных сиденьях, проезжают мимо  своих  начальников,
не отдавая приветствия. Это была демократия. Это был непорядок.  Роскошные
машины придавали  оккупации  оттенок  забавы,  сибаритства  и  преступного
легкомыслия.
   Вашингтон подошел  к  своему  небесно-голубому  лимузину.  Он  был  тем
ангелом, для которого  маленькая  девочка  до  блеска  начистила  небесный
корабль. Малышка сделала книксен. Она сделала книксен  и  обтерла  тряпкой
дверцу машины. Вашингтон подарил ей шоколадку и бананы. Он купил шоколадку
и бананы для этой маленькой девочки. Он был ее постоянным клиентом. Хейнц,
сидевший под животом у  лошади  Благочестивого  курфюрста,  скривил  губы.
Дождавшись, ко