руки и запели песню. Два лысых торговца подхватили фрау Беренд, и она тоже
запела: "Так-отдай-добром". Хейнц решил вылить пиво из кружки фрау Беренд.
Он  подкрался  ближе  и  оказался  позади  фрау  Беренд  и  толстых  лысых
торговцев. Но, протиснувшись к фрау Беренд совсем вплотную, он не  решился
взять ее кружку и вылить из нее пиво. Зато он взял  полный  стакан  водки,
стоявший рядом с кружкой, и вылил всю водку в пиво. И  тут  же  исчез.  Он
вновь превратился в Охотника, подстерегающего Красную Змею.


   Эзра вспотел. Он весь дрожал. Он думал, что задохнется. Его  отец  тоже
стал великаном, одним из немецких великанов  в  волшебном  немецком  лесу.
Кристофер      стоял       вместе       с       другими       и       пел:
"А-не-то-придет-охотник-за-тобой-с-ружьем". Он  не  знал  слов,  ему  было
трудно их выговорить, но он старался их петь, и немецкий сосед  все  время
помогал ему, чокался с ним и  произносил  слова  отчетливее,  деля  их  на
слоги, назидательно, "за тобой-с-ружьем", и Кристофер кивал, и смеялся, и,
повернувшись к соседу, поднимал свою пивную кружку, а  потом  Кристофер  я
сосед заказали сосиски с  редькой  и  вместе  ели  сосиски  с  редькой,  и
Кристофер не подозревал,  как  страшно  его  сынишке.  Охотник  нашел  их.
Перехватив взгляд Красной Змеи, он подал знак. Час настал. Эзра не  сможет
уклониться от боя. Немецкий мальчишка - его противник, выставленный против
него лесными великанами. Он должен помериться с ним силами.  Он  должен  с
ним сразиться. Если он одолеет мальчишку, можно  считать,  что  он  одолел
лес. "Я" пойду к машине", - сказал Эзра. Кристофер сказал: "Чего тебе надо
в машине? Оставайся здесь". - "Лучше посижу в машине,  -  сказал  Эзра.  -
Приходи скорее. Нам надо  вернуться  домой.  Как  можно  скорее  вернуться
домой". Кристофер подумал: "Эзра прав, ему здесь не нравится, это  не  для
ребенка, он слишком мал, допью пиво и отвезу его  в  гостиницу,  я  всегда
успею вернуться, если мне еще захочется пива, когда Эзра заснет,  я  смогу
вернуться и посидеть здесь еще". Ему здесь  понравилось.  Пивной  зал  ему
очень понравился. Ему также понравилась мысль вернуться и  посидеть  здесь
еще.


   Молва достигла фрау Беренд. Какой-то негр убил человека,  все  негры  -
преступники, истошно выли весь день сирены, полиция ищет негра. "Позор,  -
сказала фрау Беренд. - Они словно дикие звери. Словно дикие, хищные звери.
Это по ним видно. Я бы вам такое могла порассказать".  Торговец,  сидевший
по левую руку от фрау Беренд, подозревал, что это она выпила его водку. Он
думал: "Гляди-ка, старуха, а какая бодрая, выпила под шумок  мою  водку  и
хоть  бы  что".  Он  счел,  однако,  что  взгляды  у  фрау  Беренд  вполне
пристойные.  Пусть  она  выпила  его  водку,  но  взгляды  у  нее   вполне
пристойные, он готов поставить ей еще стопочку. Фрау Беренд думала: "Я  бы
не смогла им рассказать, себя пересилить  трудно,  но  если  б  я  им  все
рассказала..." Она  представила  себе,  как  удивились  бы  и  возмутились
торговцы. Она думала: "Отец спутался с заграничной  девкой,  а  дочь  -  с
негром". А американский племянничек? Племянничек смотался. Одурачил ее. Он
так и не появился в пивном зале. Фрау Беренд обозленно хлебнула из кружки.
С этими иностранцами все выходит  шиворот-навыворот.  В  глиняных  кружках
никогда не видно, сколько вылито  и  сколько  осталось.  Неужели  "на  уже
выпила все  свое  пиво?  Да,  действительно;  зал,  музыка,  люди,  песни,
возбуждение, злость, преступления негров -  тут  поневоле  захочешь  пить.
Торговец справа тоже нашел, что  у  фрау  Беренд  правильные  взгляды.  Ее
кружка пуста. Он предложит ей выпить еще одну кружку пива. Эта женщина еще
не  так  стара.  И  неплохо  выглядит.  Но  главное,  что  она  рассуждает
правильно. А это - важнее всего. Чего надо здесь этим неграм? Какой позор!
У них, торговцев, среди покупателей нет черномазых.


   "Где собака? - спросил Эзра. - Я хотел бы на  нее  взглянуть".  Красная
Змея хочет, чтоб ему показали собаку. Охотник опасался  этого.  Все  может
сорваться из-за проклятой собаки - взяла и улизнула. Хейнцу надо  выиграть
время. Он сказал: "Пройдите, пожалуйста, в этот дом. Тогда  я  покажу  вам
собаку". Ребята держались чопорно и с достоинством.  Разговаривая  друг  с
другом, они, казалось, употребляли заученные фразы из путевого словаря для
светских людей. Хейнц повел Эзру в  развалины  дома.  Он  вскарабкался  на
рухнувшую стену. Эзра следовал за ним. Он не удивился, что Хейнц повел его
в развалины. Эзра тоже хотел выиграть время. У него пока еще тоже не  было
определенного плана. Его беспокоило, сумеет ли Кристофер вовремя подойти к
машине. Он должен вовремя подойти к машине и быстро отъехать. Все  зависит
от того,  насколько  быстро  Кристофер  сумеет  отъехать.  Они  сидели  на
рухнувшей стене и смотрели внутрь пивного зала.  Некоторое  время  это  их
занимало. "Мы могли бы сделать пращу  и  метать  камни  в  окно,  камни  в
прерию, камни в буйволов", - думал  Хейнц.  "Отсюда  великаны  кажутся  не
такими страшными", - думал Эзра. "Дольше тянуть бессмысленно",  -  подумал
Хейнц. Им овладел безумный страх. И зачем он только впутался в  это  дело?
Но раз уж он впутался в это дело, он  обязан  довести  его  до  конца.  Он
спросил: "Десять долларов  с  вами?"  Эзра  кивнул.  Он  подумал:  "Сейчас
начнется, надо победить". Он сказал: "Позовете ли вы собаку, если я покажу
вам десять долларов?" Хейнц кивнул. Он чуть-чуть отступил  к  краю  стены.
Отсюда легко будет спрыгнуть вниз. Выхватить деньги и спрыгнуть. Спрыгнуть
на стену пониже - и бегом через  развалины  на  Беккергассе.  Американский
мальчишка не догонит его. Он провалится в  развалины.  Упустит  время.  На
Беккергассе Хейнца ему не поймать. Эзра сказал:  "Можно  мне  будет  взять
щенка в пивной зал и показать его моему отцу?"  Он  подумал:  "Как  только
щенок окажется у меня  в  руках,  надо  бежать  к  машине,  главное,  чтоб
Кристофер сразу же отъехал". Хейнц сказал:  "Сперва  прошу  вас  дать  мне
десять долларов". Он подумал: "Ты мне их только покажи, уж  я  тебе  потом
покажу". Эзра сказал: "Сначала пусть мой отец посмотрит собаку". -  "Да  у
вас просто нет денег!" - закричал Хейнц. "Деньги у  меня  есть,  -  сказал
Эзра, - но я дам их вам не раньше,  чем  мой  отец  посмотрит  собаку".  -
"Осторожничает, собака", - подумал Хейнц. Враг  был  хитер.  Красная  Змея
оказался хитрее, чем предполагал Хейнц. "Вы получите  собаку  лишь  в  том
случае, если дадите мне деньги". - "Тогда ничем не  могу  вам  помочь",  -
сказал Эзра. Его голос дрожал. Хейнц снова закричал: "У вас нет денег!" Он
почти плакал. "Деньги есть!"  -  закричал  Эзра.  Его  голос  захлебнулся.
"Тогда покажите! А ну, покажи, собака, гад паршивый, покажи,  если  есть!"
Хейнц не выдержал напряжения. Он  сорвался  с  учтиво-светского  тона.  Он
бросился на Эзру. Эзра дал ему  сдачи.  Началась  драка.  Они  дрались  на
обломках рухнувшей стены, которая  от  яростных  движений  и  ожесточенных
толчков начала осыпаться. Ссохшаяся во время пожара известка,  скреплявшая
камни, высыпалась  из  пазов,  и  стена  обвалилась  вместе  с  дерущимися
мальчишками. Они закричали. Они звали  на  помощь.  Они  звали  на  помощь
по-немецки и по-английски. Полицейские на площади услышали крики. Немецкая
полиция услышала крики, и американская  военная  полиция  услышала  крики.
Негры-полицейские  тоже  услышали  крики.  Пронзительно  завизжала  сирена
американского полицейского джипа. Ей ответили сирены  немецких  патрульных
машин.


   Визг сирен проник в пивной зал и всколыхнул разгоряченные  пивом  души.
Всесильная молва, ткущая несчастья, снова подняла голову и огласила весть.
Негры совершили новое преступление. Они заманили ребенка в развалины и там
убили. На место преступления  прибыла  полиция.  Найден  изувеченный  труп
ребенка. Голос толпы вторил молве. Молва и голос толпы произносили  хором:
"Как долго еще мы будем это  терпеть?  Как  долго  еще  мы  будем  с  этим
мириться?" Негритянское  кафе  раздражало  многих.  Раздражали  девушки  и
женщины,  которые  сходились  с  неграми.  Негры  в  военной   форме,   их
собственное  кафе,  их  девушки  -  вот  он,  черный  символ  поражения  и
бесчестия,  свидетельство  унижения  и  позора!  Несколько  секунд   толпа
медлила. Не хватало фюрера. Первыми рванулись к выходу  несколько  парней.
За ними ринулись остальные, с красными лицами, возбужденные, тяжело  дыша.
Кристофер как раз собирался идти к машине.  Он  спросил:  "Что  случилось?
Куда все домчались?" Сосед, с которым Кристофер ел редьку, сказал:  "Негры
убили ребенка. Ваши негры!" Он встал и вызывающе посмотрел на  Кристофера.
Кристофер закричал: "Эзра!" Он выбежал на площадь вместе с толпой,  крича:
"Эзра!" Его голос потонул в реве возбужденных голосов. Он не мог пробиться
к своей машине. Он подумал:  "Почему  на  площади  нет  полиции?"  Вход  в
негритянское кафе  не  охранялся.  За  огромными  стеклами  окон  полыхали
красные   занавески.   Слышалась   музыка.   Музыка   господина   Беренда,
исполнявшего "Аллилуйя". "Долой черномазых! Долой их музыку!" - послышался
голос толпы. "Долой, долой!" - кричала фрау  Беренд.  Оба  лысых  торговца
поддержали ее. Фрау Беренд слегка качало, но взгляды ее  были  безупречны.
Ее нельзя было не поддержать. Правильные взгляды всегда надо поддерживать.
В толчее никогда не знаешь, кто швырнул камень первым.  Тот,  кто  швыряет
камень первым, сам не знает, зачем он это делает, если только ему  за  это
не заплатили. Но кто-то всегда  швыряет  первый  камень.  Остальные  камни
летят  за  ним  легко  и  быстро.  Окна  негритянского  кафе   разлетелись
вдребезги.


   "Все летит к черту, - думал Филипп, - мы уже не способны понимать  друг
друга, говорит не Эдвин, а громкоговоритель, Эдвин тоже пользуется  языком
звукоусилителей, точнее,  громкоговорителей,  эти  опасные  роботы  держат
Эдвина, как и всех, в плену: каждое его слово,  втиснутое  в  их  жестяной
зев, начинает звучать на другом языке - языке звукоусилителей,  становится
избитым оборотом речи, знакомым каждому и никому не понятным", Всякий раз,
когда Филипп слушал чей-либо доклад, он невольно вспоминал Чаплина. Каждый
оратор напоминал ему Чаплина. Каждый из  них  был  своего  рода  Чаплином.
Слушая очень серьезные и очень печальные доклады, Филипп думал о Чаплине и
не мог удержаться от смеха. Чаплин честно  пытался  изложить  свои  мысли,
поделиться знаниями, сказать в микрофон дружеские и проникновенные  слова,
однако не дружеские и проникновенные слова вылетали из рупоров,  а  сплошь
фанфарные звуки, чистая неправда и демагогические лозунги. Добрый  Чаплин,
говоря в микрофон, слышал лишь собственные слова, проникновенные и  мудрые
слова, которые он ронял в звуковое решето, он  слышал  собственные  мысли,
крик собственной души, но не слышал рева  громкоговорителей,  не  понимал,
что речь его  благодаря  им  звучит  упрощенно,  как  набор  бессмысленных
императивов.  Он  надеялся,  что   своим   выступлением   заставит   людей
призадуматься или вызовет у них улыбку. И неприятно  поражен  был  Чаплин,
когда люди  вскочили,  закричали  "хайль"  и  начали  тузить  друг  друга.
Слушатели Эдвина не станут тузить друг  друга.  Они  спят.  Они,  пожалуй,
могли бы подраться, по они спят. А те, что не спят, не будут драться.  Они
вежливые, те, что не спят. Если бы выступал другой Чаплин, то не спали  бы
буйные, а вежливые мирно дремали бы. Буйные  будили  бы  мирно  дремлющих,
причем далеко не самым вежливым образом. Но на  докладе  Эдвина  не  будет
пробудившихся" Доклад не произведет ни малейшего  эффекта.  Первым  заснул
Шнакенбах. Бехуде отвел его от  микрофона.  Он  посадил  Шнакенбаха  между
собой и философским отделением духовной семинарии. Он думал: "Они,  как  и
я, бессильны ему помочь, до его  души  не  добраться".  Да  и  была  ли  у
Шнакенбаха душа?  Зал,  писатель  у  микрофона,  его  слушатели  были  для
Шнакенбаха лишь смешением физических и химических составов, не  вступающих
в  нужную  реакцию.  В  картине  мира,  им  созданной,  не   было   ничего
человеческого. Она  была  совершенно  абстрактна.  Картина  мира,  которую
Шнакенбах, бывший школьный  учитель,  вынес  из  своего  образования,  еще
выглядела внешне целостной и была заимствована им из классической  физики,
где все без труда сводилось к законам причинности, а  бог  жил  где-то  за
печкой. Над ними потешались, но его терпели. В том мире и  Шнакенбах  смог
бы найти свое место. Нашли же свое место его  однокашники.  Они  гибли  на
войне, оставив дома жен и детей. Шнакенбах не захотел идти  на  войну.  Он
был  холост.  Он  стал  думать  и  пришел  к  выводу,  что  усвоенная   им
традиционная  картина  мира  уже  непригодна.   Прежде   всего   Шнакенбах
обнаружил, что были и до  него  ученые,  которые  это  знали.  И  убеждали
других, что традиционная  картина  мира  уже  непригодна.  Желая  избежать
казармы, Шнакенбах глотал разгоняющие сон таблетки и штудировал Эйнштейна,
Планка, де Бролье, Джинза, Шредингера  и  Жордана.  И  он  увидел  мир,  в
котором уже не было запечного бога. Либо его вообще не было, либо он умер,
как Утверждал Ницше, либо - что было также возможно и не звучало ново - он
был повсюду, но лишенный облика, непохожий на бога-отца с бородой, а  весь
отцовский комплекс человечества от первопророков до  Фрейда  представлялся
мучительным заблуждением того, кто именовал себя  homo  sapiens,  бог  был
формулой, абстракцией, и вполне вероятно, что богом Эйнштейна  была  общая
теория тяготения, хитроумный  способ  сохранить  равновесие  в  непрерывно
расширяющемся мире. Где бы Шнакенбах ни находился, он был кругом и центром
круга, концом и началом, но он  не  был  исключением,  любой  человек  был
кругом и центром круга, концом и началом, любая  точка  была  песчинкой  в
зрачке Шнакенбаха, щедрым даром сказочного  гномика,  который,  насыпая  в
глаза песок, погружает в сон, и в то же время она  дробилась,  как  каждая
вещь  -  микрокосм  в  себе,  с  атомом-солнцем  и   планетами-спутниками,
Шнакенбах видел физический микромир,  до  отказа  заполненный  мельчайшими
частицами, готовый дать трещину и, разумеется, трещавший по  швам,  треща,
он изливался наружу и источался  в  неописуемое,  предельно  беспредельное
пространство.  Спящий  Шнакенбах  находился  в  непрерывном   движении   и
подвергался превращениям; он  воспринимал  и  источал  силовые  токи;  они
неслись к нему из отдаленнейших частей  Вселенной  и  мчались  прочь;  они
перемещались со скоростью, превышавшей  скорость  света,  и  путь  их  был
длиною в миллиарды световых лет, это был интуитивно постижимый процесс, не
поддающийся объяснению, его,  возможно,  удалось  бы  запечатлеть  в  виде
двух-трех чисел, возможно, записать на смятой коробке из-под  таблеток,  а
возможно,  что  даже  для  приблизительного  результата  потребовался   бы
электронный мозг, и никогда не узнать, какова  настоящая  сумма,  человек,
возможно, давно уже не шел в расчет.  Эдвин  говорил  о  summa  theologiae
[сумма  теологии  (лат.)]  схоластов.  Veni  creator  spiritus,  снизойди,
дух-создатель, творящий дух, снизойди и пребудь, лишь духом мы живы. Эдвин
выкрикивал громкие имена: Гомер, Вергилий, Данте, Гете.  Он  воскрешал  из
забвений дворцы и развалины, храмы  и  школы.  Он  говорил  об  Августине,
Ансельме, Фоме Аквинском, Паскале. Он вспомнил слова Кьеркегора о том, что
христианство - лишь видимость, обманчивый луч, и все-таки,  сказал  Эдвин,
этот, быть может, последний луч устало  заходящего  солнца,  имя  которому
Европа, - единственный в мире  свет,  согревающий  землю.  Создатели  моды
спали. Их куколки спали. Спал Александр, исполнитель роли эрцгерцога.  Его
рот раскрылся; пустота вливалась и выливалась обратно. Мессалина  боролась
со сном. Она думала о Филиппе и очаровательной зеленоглазой малютке и  все
еще выискивала способ заманить Эдвина к себе  на  вечеринку.  Мисс  Уэскот
записывала то, чего не понимала,  но  считала  существенным.  Мисс  Бернет
думала: "Страшно хочется есть, мне всегда на  докладах  хочется  есть,  со
мной, видно, творится что-то неладное: я  далека  от  возвышенных  чувств,
испытываю лишь голод". Альфредо, нежная  стареющая  лесбиянка,  мечтала  о
чем-то ужасно непристойном, прижимаясь щекой  к  голубому  костюму  Крошки
Ганса. Крошка Ганс думал: "Есть ли у нее деньги?" Он был словно  маленькая
счетная машина, но ему еще недоставало опыта, иначе он догадался бы, что у
бедной Альфредо нет ни гроша. Он убрал руку, к которой  припала  Альфредо.
Крошка Ганс бывал груб. Джек пытался запомнить  все,  что  говорил  Эдвин.
Джек был как попугай. Он охотно повторял чужие слова. Но речь Эдвина  была
чересчур длинна. Она была утомительной и сбивала с толку. Джеку  удавалось
сосредоточиться лишь на несколько минут. Он нервничал. Он думал  о  Крошке
Гансе. Крошке опять понадобились деньги. Но денег у Джека  тоже  не  было.
Кэй все еще не могла прийти в себя после виски, выпитого вместе с Эмилией.
Она не понимала, что говорит ее любимый писатель.  Он  говорил  красиво  и
мудро, но, видимо, слишком возвышенно.  Кэй  ничего  не  понимала.  Доктор
Кайзер, конечно, понял бы. Место пожарного,  которое  она  занимала,  было
неудобным, и она, откинувшись, прижалась к Филиппу, ерзавшему  на  сиденье
полицейского. Она думала: "Немецкого поэта, наверно, легче  понять,  пусть
он не такой умный, как Эдвин, но,  может  быть,  он  добрее  и  сердечнее,
немецкие поэты - мечтатели, они воспевают любовь  и  лес".  Филипп  думал:
"Они спят, но доклад его все равно не лишен величия.  Разве  не  был  прав
этот помешанный, когда пытался разбудить нас? Он один из пациентов Бехуде;
как старается Эдвин, я растроган, я чту его, теперь я  его  воистину  чту,
его доклад - лишь тщетные заклинания, да и  сам  он,  конечно,  чувствует,
насколько тщетны все его заклинания, это, наверно, меня и трогает, Эдвин -
один из самых трогательных, беспомощных, измученных ясновидцев, но  он  не
говорит нам, что он провидит, ибо  то,  что  он  провидит,  ужасно,  Эдвин
пытается накинуть на свое лицо покрывало, лишь иногда он приподнимает  его
от ужаса, а что, если нет никакого ужаса и ничего не таится за покрывалом?
Он говорит для себя одного, может быть, еще  для  меня,  может  быть,  для
священников, идет разговор авгуров, остальные спят".  Он  крепко  обхватил
Кэй. Она не спала. Она его согревала. Она была теплой и свежей,  как  сама
жизнь. Уже в который раз Филипп почувствовал, что Кэй свободней,  чем  он.
Не девушка, а свобода сводила его с ума.  Он  рассматривал  ее  украшение,
бледное, как луна, украшение из жемчуга, эмали и алмазных роз. "Оно к  ней
идет, - думал он, - откуда она его только взяла, оно,  наверно,  досталось
ей по наследству, ей лучше бы  совсем  не  носить  украшений,  это  старое
украшение  скрадывает  ее  свежесть,  пожалуй,  ей  подошли  бы  кораллы".
Украшение показалось ему  знакомым,  но  он  не  узнал  в  нем  украшения,
принадлежавшего Эмилии. Филипп не разбирался в драгоценных камнях и не мог
запомнить  их  вид  и  форму,  а  кроме  того,  он  избегал  смотреть   на
драгоценности Эмилии; он знал, что камни, жемчуг и золото способны вызвать
слезы - слезы, которые  его  так  угнетали;  Эмилии  приходится  продавать
украшения, и она каждый раз  плачет,  отправляясь  к  ювелиру;  Филипп  же
существовал на деньги, вырученные за ее драгоценности и слезы. В его жизни
была и такая невзгода. Один, без Эмилии, он мог бы содержать себя  и  жить
много проще, но, любя Эмилию и живя вместе с вей, деля с ней стол и  ложе,
он обирал ее и был, словно птица к  палке,  привязан  к  роскошной  богеме
советника коммерции, перешедшей по наследству  к  Эмилии,  и  уже  не  мог
по-настоящему расправить крылья, чтобы, совершая небольшие, подобающие ему
вылеты, добывать себе свой собственный корм. Это походило на оковы,  оковы
любв