зыскания. Он верит в  порядочность.  У  каждого  гражданина
есть свой шанс. У черного человека  тоже  есть  шанс.  Вашингтон  Прайс  -
сержант  американской   армии.   Вашингтон   Прайс   должен   разбогатеть.
Разбогатеть хотя бы временно, хотя бы на сегодня, на  то  время,  пока  он
здесь. Карла поверит  богатству.  Деньгам  она  поверит  скорее,  чем  его
словам. Карла не хочет ребенка. Она боится. Боже мой, чего она так боится?
Вашингтон - самый лучший, самый сильный  и  самый  стремительный  игрок  в
знаменитой бейсбольной команде "Алые звезды". Но он уже не самый  молодой.
Этот убийственный бег по полю! Дается уже  с  трудом.  Легким  не  хватает
воздуха. Но пожалуй, еще год-два он  выдержит.  Он  еще  покажет  себя  на
матчах. Ревматическая боль пронизала его руку, это было предупреждение. Он
не пойдет на авантюру с бензином. Он поедет  в  Американский  магазин.  Он
должен купить Карле подарок. Он должен позвонить домой. Ему нужны  деньги.
И как можно быстрее...


   И как можно быстрее  пересесть  с  шестого  на  одиннадцатый.  Она  еще
застанет доктора Фрамма. Хорошо бы чуть опоздать  и  прийти,  когда  прием
окончится. У него будет время поговорить с ней. Это надо  сделать.  И  как
можно быстрее. Вашингтон славный парень. Как  она  тогда  боялась!  Первый
день в расположении части. Одни негры. Лейтенант сказал: "Не  уверен,  что
вы останетесь". Они толпились за дверью,  прижимались  расплющенными,  как
пластилин, носами к стеклу, одно лицо, другое, третье. Кто был  в  клетке?
Кем была представлена порода в зоологическом саду,  теми,  что  стояли  за
дверью, или  той,  что  сидела  перед  дверью?  Неужели  так  велика  была
пропасть, отделявшая служащую германского  вермахта,  секретаршу  местного
коменданта, от чернокожих солдат одной из транспортных частей  армии  США?
Она писала, бойко писала по-английски, склонившись над машинкой,  лишь  бы
не видеть чуждого  ей  облика,  темной  кожи,  этой  мягкой  пластичности,
скрытой в эбеновом дереве, мужчину, лишь бы слышать не гортанную  речь,  а
только текст, который он диктует, она  не  могла  не  работать,  не  могла
сидеть на шее у матери, не  могла  оставаться  с  фрау  Беренд,  не  могла
согласиться с ней, что капельмейстер виновен, надо было заботиться о сыне,
его отец остался на Волге, то ли под водой, то ли под землей,  пропал  без
вести в русских степях, некому посылать открытки на сталинградский  фронт,
надо было как-то выкручиваться, грозила голодная смерть, наступили трудные
годы, сорок пятый, сорок  шестой,  сорок  седьмой,  голодная  смерть,  она
твердила себе "надо", почему ей говорят "не надо", разве они не  такие  же
люди? Он появился вечером. "Я отвезу вас домой". Он шел  с  ней  рядом  по
коридору. Ей казалось, что она голая. В проходе стояли мужчины,  темные  в
коридорных сумерках, их глаза были как беспокойные белые летучие мыши,  их
взгляды - как неподвижные мишени на ее теле. Он  сел  рядом  и  взялся  за
руль. "Где вы живете?" Она ответила. Он молчал, пока они ехали.  Перед  ее
домом он остановился. Открыл дверцу. Протянул шоколад, консервы, сигареты,
целое богатство по тем временам. "Всего хорошего". И больше ничего. И  так
каждый вечер. Он заходил за ней в канцелярию,  вел  ее  по  коридору,  где
застыли в ожидании темные фигуры мужчин, отвозил  ее  домой,  молча  сидел
рядом  в  машине,  что-то  дарил  ей,  говорил:  "До   свидания".   Порой,
устроившись на сиденье, они оставались в машине возле ее дома  по  часу  и
больше, молча и не шевелясь. На  улицах  тогда  еще  были  груды  щебня  -
остатки зданий, разрушенных при бомбежке. Ветер  ворошил  мусор,  поднимал
пыль. Все лежало в руинах, словно в краю мертвых, по ту сторону реальности
каждого вечера, Троя, Геркуланум, Помпеи, исчезнувший мир.  От  сотрясения
рухнула стена. Облако пыли вновь окутало джип.  Через  месяц  с  небольшим
Карла не выдержала. Ей уже снились негры. Ей снилось, что ее  насилуют.  К
ней тянулись черные руки, хватали ее, они появлялись из-под развалин,  как
змеи. Она сказала: "Больше не могу". Он поднялся в ее комнату. Так бывает,
когда тонешь. Не Волга ли? Увлекающий ее поток был не льдом,  а  пламенем.
На  другой  день  стали  приходить  соседи,  знакомые,  пришел  ее  бывший
начальник по вермахту, все они явились, стали просить сигарет,  консервов,
кофе, шоколад: "Ты скажи своему другу, Карла, он ведь  отоваривается  и  в
Американском магазине и в Американском  клубе",  "Послушай,  Карла,  кусок
мыла, твой приятель не смог бы, а?"  Вашингтон  Прайс  покупал,  доставал,
приносил.  Друзья  Клары  нехотя  говорили  "спасибо".   Казалось,   Карла
выплачивает дань. Друзья Карлы забывали, что  американские  товары  стоили
доллары и центы. Как это выглядело? Смешно? Красиво? Могла она  гордиться?
Карла в роли благодетельницы? Она уже ничего не понимала, а думать ей было
в тягость. Она оставила работу в военной части, поселилась в  квартире,  в
которой другие девушки принимали других мужчин, стала жить с  Вашингтоном,
она не изменяла ему, хотя возможностей для  этого  было  достаточно,  даже
более чем достаточно, поскольку все, и черные и белые, и немцы и не-немцы,
были убеждены, что, раз она теперь живет с Вашингтоном, значит, она пойдет
с каждым,  это  ее  распаляло,  и,  неуверенная  в  своем  чувстве,  Карла
спрашивала себя; "Люблю ли я его, люблю ли я его на самом  деле?  Нет,  мы
как чужие, ну и пусть, я не хочу изменять ему, не  буду,  это  то,  что  я
должна ему, ему и никому больше", и, проводя время праздно, она  осваивала
красочный мир бесчисленных журналов, которые рассказывали  ей,  как  живут
женщины в Америке, автоматизированные кухни,  стиральные  и  посудомоечные
чудо-машины все делают сами, а ты лежишь  в  кресле,  смотришь  телевизор,
Бинг Кросби выступает в каждом доме, мальчики из венского хора разливаются
соловьями перед электрическим камином, в  пышных  подушках  пульмановского
вагона можно проехать с востока  на  запад,  вечером  в  Сан-Франциско  на
берегу залива сидишь в автомобиле обтекаемой формы, наслаждаешься огнями и
пальмами во всем их великолепии, страховые общества и изготовители  пилюль
дают гарантии на любой случай, и тебя больше не тревожат сны, потому  что,
выпив искусственного молока, you can  sleep  soundly  to-night  [ты  ночью
будешь крепко спать (англ.)], там женщина -  королева,  ей  все  служит  и
приносится в жертву, она - the gift that starle the home  [украшение  дома
(англ.)], а у детей куклы плачут настоящими слезами;  и  это  единственные
слезы,  которые  проливаются  в  том  раю.  Карле  хотелось  стать   женой
Вашингтона. Она была готова последовать  за  ним  в  Штаты.  Через  своего
бывшего начальника, коменданта, который теперь заведовал делопроизводством
в юридической консультации,  она  достала  свидетельство  о  гибели  мужа,
пропавшего без вести на Волге. И вдруг оказалось, что  она  ждет  ребенка,
чернокожего, он шевелится у нее в животе, он был не ко времени, он вызывал
тошноту, нет-нет, он ей не нужен, доктор Фрамм ей поможет, поможет  ей  от
него-избавиться, и как можно быстрее...


   "Перед вами квартал, который  был  полностью  разрушен.  За  пятилетний
восстановительный  период   благодаря   демократическому   руководству   и
поддержке  со  стороны  союзников  город  вновь   превращен   в   цветущий
торгово-промышленный центр". _План Маршалла включает и Германию, программа
помощи Европе сокращена, сенатор Тафт против субсидий_. Туристский автобус
с группой учительниц из штата Массачусетс проезжал перекресток. Сами  того
не зная, они путешествовали инкогнито. Ни  одному  немцу,  смотревшему  на
женщин в автобусе, не пришло бы в голову, что это  учительницы.  Это  были
дамы, удобно  расположившиеся  на  сиденьях  из  красной  кожи,  прекрасно
одетые, в меру накрашенные, молодо выглядевшие и на самом деле молоды, так
по крайней мере казалось; богатые, холеные, праздные дамы, убивающие время
на осмотр города. "Если б вы не бомбили город, здесь  все  имело  бы  иной
вид, да и вас бы здесь не было, американские солдаты, ну ладно,  но  зачем
же тратить оккупационные деньги на  этих  баб,  ведь  они  все  тунеядки".
Американская учительница получает - сколько же она получает?  -  а-а,  все
равно бесконечно больше, чем ее  немецкая  коллега  в  Штарнберге,  бедное
запуганное  существо:  "Окружающих  нельзя   шокировать,   самую   малость
косметики священник сочтет за безнравственность, директор может занести  в
личное дело". Образование в Германии  -  тягостное  и  тоскливое  занятие,
чуждое  радостям  жизни,  изящество,  мода  -  а  ну  их!  Да   и   вообще
вообразить-то немыслимо, чтобы  накрашенная,  надушенная  особа  стояла  у
доски в немецкой школе, чтобы она каникулы  проводила  в  Париже,  слушала
лекции в Нью-Йорке или Бостоне,  штат  Массачусетс,  бог  ты  мой,  волосы
шевелятся от ужаса, нет, этому не бывать, мы - бедная  страна,  и  в  этом
наша добродетель. Кэй сидела рядом с Кэтрин Уэскот. Кэй был двадцать  один
год. Кэтрин Уэскот - тридцать восемь. "Ты влюблена в зеленые глаза Кэй,  -
сказала ей Милдред Бернет, - зеленые глаза, кошачьи глаза, лживые  глаза".
Милдред было сорок пять лет, она сидела впереди. Один день им был  отведен
на осмотр города, два других - на поездку  по  американской  оккупационной
зоне. Кэтрин записывала все, что говорил  человек  из  американского  бюро
путешествий "Экспресс", стоявший рядом с шофером. Она думала: "Попробую-ка
использовать на уроке истории, это  ж  исторический  материал,  Америка  в
Германии, stars and stripes [звездно-полосатый флаг (англ.)] над  Европой,
я это теперь видела, сама прочувствовала". Кэй  решила  не  записывать  во
время экскурсий. И так-то почти ничего не удавалось увидеть. Лишь в  отеле
Кэй переписывала в свой путевой дневник самое  существенное  из  конспекта
Кэтрин. Кэй была  разочарована.  Романтическая  Германия?  Здесь  какой-то
мрак. Страна поэтов и философов, музыки и песен? Люди с виду, как и всюду.
На перекрестке стоял негр. "Bahama-Joe" неслось из транзистора. Все как  в
Бостоне, совсем как на окраине Бостона. Вероятно, другую Германию  выдумал
профессор с кафедры германистики в  их  колледже.  Его  звали  Кайзер,  до
тридцать третьего года  он  жил  в  Берлине.  Ему  пришлось  эмигрировать.
"Наверно, он испытывает  тоску  по  родине,  -  думала  Кэй,  -  ведь  это
как-никак его родина, он и видит ее иначе, чем я,  Америку  он  не  любит,
зато здесь, он считает, одни поэты, здесь меньше поглощены делами,  чем  у
нас, однако ж его заставили отсюда уехать, почему? Он такой милый, и у нас
в Америке есть поэты, писатели, и, как говорит Кайзер,  крупные  писатели,
но какую-то разницу он все же  видит:  Хемингуэй,  Фолкнер,  Вулф,  О'Нил,
Уайлдер; Эдвин живет в Европе, совсем порвал с нами, и Эзра Паунд тоже,  у
нас в Бостоне жил Сантаяна, у немцев есть Томас Манн, но и тот в  Америке,
даже забавно, и он в изгнании, а еще у  них  были  Гете,  Шиллер,  Клейст,
Гельдерлин, Гофмансталь; Гельдерлин и Гофмансталь - любимые поэты  доктора
Кайзера, и элегии Рильке, Рильке умер в двадцать  шестом,  кто  же  у  них
теперь? Сидят на развалинах Карфагена и льют  слезы,  хорошо  б  улизнуть,
побыть без группы, вдруг я с кем-нибудь познакомлюсь, например  с  поэтом,
я, американская девушка, поговорю с ним, скажу ему, чтоб  не  грустил,  но
Кэтрин от меня ни на шаг, прямо надоела, я уже  взрослая,  она  не  хочет,
чтоб я читала "За рекой, в тени деревьев", сказала, что такую книгу вообще
не надо было печатать, а, собственно,  почему,  из-за  маленькой  графини?
Интересно, а я смогла б вот так сразу?" - "Какой тусклый город,  -  думала
Милдред, - и  как  плохо  одеты  женщины".  Катрин  пометила  в  блокноте:
"Тяжелое положение женщин все еще слишком очевидно, равноправия с мужчиной
не  достигнуто".  Об  этом  она  будет  говорить  в  женском  клубе  штата
Массачусетс. Милдред думала: "Какой идиотизм - путешествовать  с  группой,
где одни женщины, представляю, как мы всем опротивели,  женщина  -  слабый
пол, путешествие утомительное, а что видишь? Ничего.  Который  год  подряд
впутываюсь в это дело, опасное семя,  мучители  евреев,  на  каждом  немце
стальная каска, да где же все это?  Мирные  люди,  бедны,  конечно,  нация
солдат, _не верь тому, кто говорит "без меня"_, Кэтрин не любит Хемингуэя,
зашипела как гусыня, когда Кэй взяла книгу, вот уж страшная книга, графиня
ложится в постель со старым майором,  Кэй  тоже  легла  бы  с  Хемингуэем,
только где же его отыщешь, вместо этого Кэтрин приносит ей  перед  сном  в
постель шоколад. Кэй, душечка, ах, зеленые глаза, они сводят ее с ума, это
что  такое?  Ну,  конечно,  же,  писсуар,  такое  вот  вижу,  а  памятники
пропускаю, уж не обратиться ли к психиатру? Какой смысл? Слишком поздно, в
Париже на подобных  местах  -  листы  гофрированной  стали,  как  короткие
повязки на бедрах у готтентотов, чтоб молодые люди не смущались, что ли?"


   Зеленый свет. Мессалина ее заметила. Похотливая жена Александра. Эмилия
хотела ускользнуть, спрятаться, но попытка скрыться в туалет  не  удалась:
это был писсуар для мужчин, прямо на углу улицы. Эмилия  поняла  это  лишь
тогда, когда увидела перед собой  мужчин,  застегивающих  на  ходу  брюки.
Эмилия перепугалась, споткнулась, оглушенная аммиачными парами  и  запахом
дегтя, у нее в руках  был  тяжелый  портплед,  смешной  потешный  портплед
карикатуристов, еще немного - и она наткнулась бы на мужские спины, спины,
над  которыми  в  ее  сторону  поворачивались  головы,  глаза,   задумчиво
устремленные в пустоту, глуповатые лица, принимавшие удивленное выражение.
Мессалина не теряла из  виду  выслеженную  жертву;  она  отпустила  такси,
которое взяла, чтобы ехать к парикмахеру; надо было обесцветить и начесать
волосы. Теперь она ждала у выхода из  туалета.  Сгорая  от  стыда,  Эмилия
выбежала из мужского убежища, и Мессалина закричала ей: "Эмилия, детка, ты
что, уличных знакомств  ищешь?  Рекомендую  тебе  крошку  Ганса,  приятеля
Джека, ведь Джека ты знаешь, они все у меня бывают.  Ну,  здравствуй,  как
дела, дай поцелую тебя, личико у тебя такое  свежее,  румяное.  Ты  совсем
зачахла, заходи-ка вечерком ко мне, будет компания,  может  быть,  приедет
писатель Эдвин, он, говорят, уже в городе, я с ним не знакома, не  слышала
даже, что он там написал, знаю, что получил  премию.  Джек  его  наверняка
затащит, познакомим его с Гансом,  повеселимся!"  Эмилию  коробило,  когда
Мессалина называла ее деткой, она ненавидела Мессалину, когда та упоминала
Филиппа, любая реплика Мессалины смущала ее и оскорбляла,  но  так  как  в
супруге Александра, в этой великанше атлетического  сложения,  она  видела
подобие мерзостного дьявола, от которого никуда не деться, всесильную и не
брезгающую насилием особу, помпезный и уродливый монумент, то  она  каждый
раз испытывала трепет и, встречаясь с ней, с монументом,  делала  книксен,
совсем как маленькая девочка, и смотрела на монумент снизу вверх, что  еще
сильнее разжигало Мессалину: утонченная вежливость Эмилии приводила  ее  в
неописуемый восторг. "Она соблазнительна, - думала Мессалина, - зачем  она
живет с Филиппом? Она его любит, другой причины нет,  вот  смех,  я  долго
этого не могла раскусить, наверно, взял ее девушкой, такие  браки  бывают,
первый мужчина, спросить ее? Нет, не рискну, одета не ахти, все истрепано,
фигурка что надо, и с лица не дурнушка,  всегда  хорошо  выглядит,  а  мех
никудышный, беличий, нищая она принцесса,  интересно,  какова  в  постели?
Думаю, неплоха. Джек на нее давно нацелился, тело как у мальчишки, а вдруг
Александр? Да она и не придет, разве что с Филиппом, он  угробит  девочку,
ее надо спасать, живет на ее деньги,  бездарность,  Александр  просил  его
состряпать сценарий, а он что сделал?  Ничего,  смущался  да  отшучивался,
после вообще пропал, играет в непроницаемого, непризнанный гений,  из  тех
писак, завсегдатаев "Романского кафе" в Берлине и парижских кабаре, еще  и
важничает,  чучело  да  и  только,  жаль  девочку,   смазливая   и   ротик
чувственный".  А  Эмилия  думала:  "Ну  и  везет  же  мне,  угораздило  ее
встретить, когда иду с вещами, обязательно кого-нибудь  да  встречу,  стыд
какой, этот идиотский плед, она, конечно, сразу догадается, что  я  иду  в
ломбард, к старьевщикам, несу что-то продавать, на мне написано, слепой, и
тот бы увидел, начнет язвить, расспрашивать о Филиппе, о его  книге,  дома
лежат белые нетронутые листы бумаги,  стыд  какой,  он,  я  знаю,  мог  бы
написать книгу, но не получается, _военная  провокация  -  начало  мировой
войны_, что она понимает? Эдвин для нее - только имя в  газете,  ни  одной
его  строчки  не  прочла,  знаменитости  коллекционирует,  даже   Гренинг,
врач-феномен, был у нее дома, правда ли, что она лупит  Александра,  когда
застает его с другими женщинами, что она понимает? Надо  спешить,  зеленый
свет..."


   Зеленый свет. Они двинулись дальше,  "Bahama-Joe".  Сощурившись,  Йозеф
посмотрел на "Колокол", старую гостиницу. Сгорев до основания, она  теперь
воскресла в виде дощатого барака. Йозеф потянул своего черного  повелителя
за рукав: "Желаете пить пиво, мистер? Здесь очень  хорошее  пиво".  В  его
взгляде была надежда. "О  пиво",  -  сказал  Одиссей.  Он  засмеялся,  его
широкая грудь вздымалась  и  опускалась  от  смеха:  волны  Миссисипи.  Он
хлопнул Йозефа по плечу: у того подогнулись колени. "Пиво!" - "Пиво!"  Они
вошли, вошли в старый,  знаменитый,  уничтоженный,  вновь  восстановленный
"Колокол", рука об руку, "Bahama-Joe", они пили: пена лежала на их  губах,
как снег.


   Филипп  задержался  перед  небольшим  магазином,  торговавшим  пишущими
машинками. Он разглядывал витрину. Это - один обман. Он не решался  войти.
Тощая графиня Анна - исключительно деловая, бессердечная  и  бессовестная,
всем и каждому известная особа из семьи  закулисных  политиканов,  которые
помогли Гитлеру стать рейхсканцлером, за что тот, придя к власти, истребил
всю семью, за исключением тощей Анны,  нацистка  с  удостоверением  жертвы
нацизма (нацисткой она была по природе, а удостоверением  пользовалась  по
праву), -  тощая  графиня  Анна  встретила  в  печальном  кафе  печального
Филиппа, автора запрещенной  в  третьем  рейхе  и  забытой  после  падения
третьего  рейха  книги,  и,  всегда   отличавшаяся   предприимчивостью   и
склонностью к болтовне, вступила в разговор и с ним. "Ограниченна,  весьма
ограниченна, боже мой, что ей нужно?" - "Вы не должны болтаться без  дела,
Филипп, - внушала она ему, - на что это похоже? Человек с вашим  талантом!
Нельзя жить на средства жены. Надо уметь себя заставить, Филипп. Почему вы
не напишете сценарий? Вы же знакомы с  Александром?  Вы  ведь  человек  со
связями. Мессалина сулит вам большое  будущее!"  Филипп  слушал  и  думал:
"Какой сценарий? О чем она говорит? Такой, какие пишутся  для  Александра?
Или для Мессалины? _Выходит на экраны, любовь эрцгерцога_, не могу я  этим
заниматься, ей разве втолкуешь? Нет, не могу,  не  разбираюсь  я  в  этом,
_любовь эрцгерцога_,  для  меня  это  пустые  слова,  киноэмоции  -  ложь,
настоящая ложь, выше моего понимания,  кто  пойдет  смотреть  такую  чушь?
Считается, что все пойдут, я в это не верю, я этого не  знаю  и  знать  не
желаю!" - "А если вы не желаете, -  сказала  графиня,  -  тогда  займитесь
чем-нибудь другим,  продавайте  ходкий  товар,  у  меня  есть  возможность
достать патентованный клей, он всюду нужен, ходите по домам и предлагайте.
Нынче ни одна упаковка не  обходится  без  патентованного  клея,  экономия
времени и средств. Войдите в первый попавшийся магазин, и две марки уже  в
кармане. За день можно продать двадцать, а то и тридцать пузырьков - вот и
считайте!" Таков был разговор с тощей деловой Анной, болтовня, но над этим
стоило поразмыслить, он сидит в луже, нет, стоит с  пузырьком  клея  -  он
распахнул дверь. Сработала сигнализация, резкий звонок напугал Филиппа. Он