амы,
сидящие  в  кафе,  увидят  этот  позор),  но  еще  сильнее   она   боялась
разговаривать с ней с глазу на глаз в уединенной мансарде. Матери и дочери
больше нечего было сказать друг другу. Карла же зашла  в  кафе,  известное
как  место  послеобеденного  отдыха  фрау  Беренд;  разыскивая  мать,  она
чувствовала, что должна повидаться с ней, прежде чем пойдет в  больницу  и
избавится от нежеланного плода любви. Ах, любви ли? Разве это была любовь,
а не просто часы вдвоем, отчаяние  выброшенных  в  мир,  теплое  соседство
людей, лежащих бок о бок? Разве это существо внутри нее,  такое  родное  и
такое чужое, не было плодом привычки, привычки к мужчине, к его  объятиям,
его телу, плодом того, что он ее содержал  и  поддерживал,  плодом  страха
перед одиночеством, страха, вновь зачавшего страх, готовившегося  породить
новый страх? Карла увидела свою мать с рыбьим лицом,  с  глазами  камбалы,
по-рыбьи холодную и безучастную, рука  ее,  державшая  маленькую  ложечку,
помешивала сливки в кофе, рука была как рыбий плавник, чуть  подрагивающий
плавник жалкой рыбешки в аквариуме, такой ее увидела Карла,  не  исказился
ли образ? Неужели таково истинное лицо ее матери? Оно было  другим,  когда
склонялось над колыбелью Карлы, и лишь  потом,  значительно  позже,  когда
отпала  нужда  возиться  с  ребенком  и  хлопотать  по   мелочам,   из-под
человеческого покрова проглянула рыба, голова камбалы, и, как только Карла
подошла к фрау Беренд, у нее тотчас пропало желание, которое привело ее  в
кафе: желание видеть мать и попытаться найти с ней общий язык. Фрау Беренд
на какой-то миг показалось, что перед ней стоит не ее собственная дочь,  а
давящая соборная башня.


   Одиссей и Йозеф взобрались на башню. Одолев крутую лестницу  и  древние
ступени из камня, осыпавшегося под их ногами, они достигли  наконец  самой
верхней площадки. Йозеф задыхался и жадно глотал чистый воздух. Чемоданчик
с музыкой молчал. Был перерыв между передачами.  Слышалось  лишь  тяжелое,
похожее на всхлип пыхтение,  а  может  быть,  это  билось  усталое  сердце
старого носильщика. Они смотрели на город, на старые крыши, на  романские,
готические и  барочные  церкви,  на  разрушенные  церкви,  на  только  что
возведенные стропила, на раны города и пустыри, освобожденные от  обломков
зданий. Йозеф думал о том, что он совсем состарился, он с  детства  жил  в
этом городе, он ни разу никуда не съездил, если не считать  путешествия  в
Аргоннский лес и на Шмен-де-Дам, он всю жизнь таскал лишь чужие  чемоданы,
чемоданы тех, кто разъезжал по свету, впрочем, в Аргоннском  лесу  он  нес
пулемет, а на Шмен-де-Дам - сумку с ручными гранатами, и вполне возможно -
об этом он думал тогда в укрытии, в час смерти,  под  ураганным  огнем,  -
вполне возможно, что он стрелял  и  бросал  взрывчатку  в  людей,  которые
любили путешествовать и  прежде  были  для  него  иностранными  туристами,
щедрыми на чаевые, так почему же полиция позволяла ему стрелять и поражать
их гранатами? Было б так просто, если б полиция запретила воевать,  он  бы
подчинился приказу, и все; но люди посходили с ума, все как один посходили
с ума, полиция и та посходила с ума, не вмешивалась,  когда  убивали,  ах,
лучше уж совсем не думать, такой был у  Йозефа  принцип,  ураганный  огонь
прекратился, люди устали убивать друг друга, жизнь снова вступила  в  свои
права, опять появились приезжие, появились чемоданы,  пиво  и  бутерброды,
покуда люди вторично не посходили с ума, это не иначе как болезнь, которая
время от времени дает вспышку, чума настигла его сына, чума унесла его,  а
нынче судьба послала ему негра, негра с чемоданчиком, из  которого  лились
слова и музыка, негр затащил его на самый верх соборной башни,  Йозеф  еще
ни разу не был  на  башне;  только  негру  могла  прийти  в  голову  мысль
забраться на башню. "Он все-таки какой-то странный", -  подумал  Йозеф  и,
прищурившись,  посмотрел  вдаль.  Он  даже  слегка  побаивался  Одиссея  и
спрашивал себя: "Что делать, если этот черный дьявол решит  спихнуть  меня
вниз?" У него кружилась голова от одолевавших его мыслей и расстилавшегося
перед ним простора. Одиссей радостно смотрел на город. Он стоял наверху, а
город лежал под ним. Он ничего не знал о многовековой истории  города,  он
ничего не знал о Европе, но он знал, что этот город - столица белых людей,
отсюда они двигались на Запад и  строили  такие  места,  как  Нью-Йорк.  A
black-boys [чернокожие (англ.)] пришли  из  лесов.  Неужели  здесь  всегда
стояли дома и никогда не рос  лес?  Конечно,  нет,  здесь  был  тоже  лес,
девственный  лес,  густые  заросли.  Одиссей  увидел  под  собой  страшные
джунгли, папоротники, хвощи и лианы разрастались, поглощая дома;  то,  что
было однажды, может повториться вновь. Одиссей хлопнул  Йозефа  по  плечу.
Старик так и закачался от удара. Одиссей расхохотался, он хохотал  во  всю
глотку могучим хохотом царя Одиссея. Здесь, на высоте,  разгуливал  ветер.
Одиссей ласково погладил рожу готического дьявола,  стоящего  на  башенном
выступе, каменное  изваяние,  высеченное  в  средние  века,  когда  чертей
загоняли на башни. Одиссей вынул  из  кармана  красный  карандаш  и  гордо
сделал росчерк поперек тела дьявола:  "Одиссей  Коттон  из  Мемфиса,  штат
Теннесси, США".


   Что принесли с собой американцы? То, что Карла связалась  с  негром,  -
позор; то, что она забеременела от негра, -  кошмар;  то,  что  она  хочет
убить своего ребенка, -  преступление,  фрау  Беренд  отказывалась  думать
дальше. Это такая неприятность, что невозможно выразить. Раз уж  случилось
то, чего не должно случаться, надо молчать.  Причем  здесь  любовь,  когда
разверзлась пропасть? Это не песенка о любви - фрау Беренд  любит  слушать
радио, не фильм - она с удовольствием ходит в кино, не страсть  графа  или
главного  инженера,  описанная  в  дешевых  романах,  читать  которые  так
увлекательно. Впереди зияли пропасть, гибель, скандал. "Была бы она сейчас
в Америке, - думала фрау Беренд, - в Америке знают, как избежать скандала,
а у нас-то ведь негров нет, но Карла ни за что не поедет  в  Америку,  она
останется здесь вместе со своим черным ублюдком, возьмет  его  на  руки  и
явится с ним сюда, в кафе". - "Не скажу, -  думала  Карла,  -  откуда  она
узнала? Неужто эти рыбьи глаза видят насквозь? Я ей хотела сказать, но  не
сказала и вообще ничего не скажу". - "Я все знаю, - думала фрау Беренд,  -
я знаю, что ты мне хочешь сказать, ты  основательно  влипла,  то,  что  ты
надумала, - последнее дело, хочешь спросить совета, а что тут посоветуешь?
Делай, что надумала, беги к своему  врачу,  что  тебе  еще  остается,  это
последнее дело, я не хочу тебя здесь видеть с черным ребенком..."


   Он хотел ребенка.  Он  видел,  что  зачатому  в  любви  ребенку  грозит
опасность. Карла несчастлива. Он не принес ей счастья. Не сумел.  Им  всем
угрожает опасность. Как сказать об этом? Мог ли Вашингтон сказать, чего он
боится? Доктор Фрамм неохотно вышел в  коридор.  В  кабинете  шла  уборка.
Дверь осталась открытой. Мокрой тряпкой уборщица  вытирала  пол,  покрытый
линолеумом.  Мокрой  тряпкой  она  прошлась  по  белым  ножкам   огромного
гинекологического кресла. Доктора Фрамма оторвали от еды. Он  встал  из-за
стола. В его руке была белая салфетка. На  салфетке  было  свежее  красное
пятно: вино. Из  кабинета  доносился  запах  карболки,  уборщица  пыталась
выветрить из комнаты застарелый запах дезинфицирующих  средств,  очищающих
рану. Как сказать врачу? Карла уже была здесь. Это сказал доктор Фрамм. Он
сказал, что все в порядке.  Что  же  тогда  беспокоило  Карлу?  Зачем  она
приходила сюда, раз все в порядке?  "Пустяковое  расстройство",  -  сказал
Фрамм. Не раздражение ли прозвучало  в  его  голосе?  Так  вот  он  каков,
чернокожий отец. Красивый парень, если забыть  про  цвет  кожи.  "Мы  ждем
ребенка", -  сказал  Вашингтон.  "Ребенка?"  -  переспросил  Фрамм.  Он  с
изумлением взглянул на Вашингтона. Он  подумал:  "Дурачком  прикидываюсь".
Фрамма поразило, что негр, стоявший в темном коридоре под  так  называемой
клятвой Гиппократа, заключенной  в  рамку,  вдруг  побледнел  как  смерть.
"Разве она вам ничего  не  сказала?"  -  спросил  Вашингтон.  "Ничего",  -
ответил Фрамм. Что  происходит  с  этим  негром?  Фрамм  сложил  салфетку.
Красное пятно исчезло среди белых складок. Точно  закрылась  рана.  Теперь
уже ничего не поделаешь. Придется Карле рожать. Негритянский детеныш хочет
жить. Эдак недалеко и до скандала.


   Фрау Беренд молчала, упорно молчала, обиженная круглоголовая камбала, а
Карла продолжала угадывать ее мысли. Она без труда  угадывала  и  понимала
то, что думала фрау Беренд, потому что ее собственные мысли приближались к
мыслям ее матери, о да, то, что она совершила и собиралась совершить, было
и преступно и позорно. Карла ни в  грош  не  ставила  свою  жизнь,  она  с
легкостью могла б от нее отречься, она не жила, а лишь терпела и мучилась,
она считала своим долгом оправдаться и верила, что  оправдается  временем,
что  время  хаоса  и  беспорядка,  породившее  преступление  и   позор   и
воспитавшее преступных и позорных детей, оправдает ее.  Карла  никогда  не
бунтовала. Она верила. В бога? Или в условности? Где же бог? Бог, наверно,
одобрил бы, что у нее чернокожий жених. Бог на каждый день.  Однако  у  ее
матери бог бывал лишь по праздникам. Никто не приблизил Карлу к богу. Лишь
во время причастия ее подводили к его столу.


   Она хотела приблизить ее к богу. Няня хотела приблизить к богу ребенка,
которого ей доверили; Эмми считала, что сам бог  возложил  на  нее  задачу
воспитать Хиллегонду в страхе божьем,  актерское  дитя,  грешное  дитя,  о
котором не заботятся родители. Эмми презирала Александра и Мессалину;  они
ее наняли, они платят ей деньги, приличные деньги, и все же она  презирала
их. Эмми была уверена, что  любит  ребенка.  Однако  Хиллегонде  нужна  не
любовь, а строгость, только так можно спасти ее от адских мук, на  которые
она обречена с самого  рождения.  Чтобы  доказать  Хиллегонде  ничтожность
жизни, Эмми говорила с ней о  смерти,  она  водила  ее  в  высокие  темные
церкви, дабы  обратить  ее  мысли  к  вечности,  но  маленькая  Хиллегонда
содрогалась от ужаса при слове "смерть" и мерзла в церквях от холода.  Они
стояли  перед  исповедальней  в  одном  из  приделов  собора.   Хиллегонда
рассматривала контрфорс, на котором была выбоина от осколка бомбы; кое-как
заштукатуренная, она тянулась, как едва зарубцевавшаяся рана,  к  каменным
листьям, завершавшим контрфорс. "Приблизить девочку к богу, девочку  нужно
приблизить к богу". Эмми видела,  какой  маленькой  и  покинутой  казалась
девочка рядом  с  мощным  контрфорсом,  вымазанным  известью.  Бог  спасет
Хиллегонду. Он не оставит ее. Он печется о всех, кто мал  и  покинут,  кто
без греха грешен и без вины виноват. Пусть Хиллегонда исповедуется.  Пусть
покается, хотя ей еще рано каяться, пусть молит бога отпустить ей грехи. В
чем она должна покаяться?  Хиллегонда  не  знала.  Она  испытывала  только
страх. Страх перед тишиной, страх перед холодом, перед высотой и  величием
центрального нефа, страх перед Эмми  и  богом.  "Эмми,  дай  руку".  Грехи
родителей? Какие грехи? Хиллегонда не знала. Она знала о  своих  родителях
лишь то, что они грешники и отвергнуты богом. "Дитя комедианта,  актерское
дитя", - думала няня. "А бог злой?" - спросила девочка.


   "Блестяще! Великолепно! Неподражаемо!"  Эрцгерцога  раздевали,  с  него
сняли орден Золотого руна. "Блестяще! Великолепно! Неподражаемо!" Директор
киностудии просмотрел пробы: куски, отснятые в этот день, были блестящими,
великолепными, неподражаемыми. Директор похвалил Александра.  Он  похвалил
самого себя. _Боевик_. Директор чувствовал  себя  создателем  произведения
искусства. Он -  Микеланджело,  он  держит  телефонную  связь  с  прессой.
_Любовь  эрцгерцога  выходит  на  экраны,  панорамные  съемки_.  Александр
мучался от изжоги. С его лица сияли грим. Оно опять  стало  как  творожная
масса. Где сейчас Мессалина?  Ему  хотелось  позвонить  ей.  Ему  хотелось
сказать ей: "Я устал. На вечер никого не зови. Никаких компаний. Я  устал.
Хочу спать. Я должен выспаться. Я лягу спать. Пошли их  всех  к  черту.  Я
лягу спать". По телефону он мог бы это сказать. Он объяснил бы  Мессалине,
как он устал, как опустошен и разбит. Вечером он этого не скажет.
   Она сидела в баре гостиницы и пила перно. Перно, этот порочный напиток,
не мог не взбодрить: Перно - Париж, Париж - город любви, _престиж  Франции
подорван, закрыты публичные дома_. Мессалина листала свою записную книжку.
Она искала адреса. На вечер ей нужны были  женщины,  девушки,  хорошенькие
девушки для гостей. Придет ли Эмилия? Маловероятно. Филипп ее  не  пустит.
Он  вряд  ли  приведет  и   эту   малютку,   очаровательную   зеленоглазую
американочку. Однако в обществе должны быть девушки. Кто  же  тогда  будет
раздеваться? Одни юноши? А что делать тем, кому нужны и те  и  другие?  Не
пригласить ли еще раз Сюзанну? Сколько можно приглашать Сюзанну?  Она  так
скучна. Она не умеет зажечь.  Настоящих  девушек  больше  нет.  А  Сюзанна
просто глупая шлюха.


   "Столько шлюх, - думала фрау  Беренд,  -  и  на  тебе,  как  назло  ему
подвернулась Карла, а она и рада, прилипла к  нему,  и  нисколечко  ей  не
страшно, мне было бы страшно, зачем она пошла работать в казармы к неграм?
Чтобы со мной не жить, чтобы не видеть, как я по ее отцу слезы лью,  тогда
я еще убивалась из-за этого преступника, а она-то, дура,  его  защищала  и
его девку тоже, это в ней от него, музыкантская кровь, цыгане  -  вот  кто
они такие, только вермахт и держал их  в  узде,  их  обоих,  а  какой  был
мужчина, когда шагал впереди полка, нет, это его война испортила".


   Ничего ужасного  не  было.  Газеты  преувеличивали.  Здесь,  во  всяком
случае, ничто  не  напоминало  об  ужасах  войны,  а  ведь  корреспонденты
сообщали, что именно в этом городе фурии войны неистовствовали с особенной
силой. Ричард ехал в автобусе с аэродрома в город, и  открывавшаяся  перед
его глазами картина разрушений разочаровывала его. Он думал:  "Я  прилетел
сюда издалека, еще вчера я был в Америке, сегодня я уже в Европе, в сердце
Европы, как сказал бы мой старик, ну и что я вижу? Тусклый свет и никакого
сердца, это счастье, что я здесь  буду  недолго".  Ричард  ожидал  увидеть
чудовищно опустошенный край, улицы, заваленные обломками, как на  снимках,
которые появились в газетах сразу же после капитуляции Германии; он, тогда
еще совсем мальчишка, жадно их разглядывал, а его отец  плакал  над  ними.
Кусок ветоши, которым отец  вытирал  глаза,  был  пропитан  раствором  для
выведения пятен, отчего  веки,  казалось,  были  не  измазаны,  а  покрыты
синяками. Ричард Кирш ехал по городу, который мало отличался от Коламбуса,
штат Огайо, хотя как раз в Коламбусе Вильгельм, его отец, оплакивал гибель
этого города. Что здесь погибло? Рухнуло несколько старых домов. Их  давно
уже следовало снести. Просветы в перспективе улиц  со  временем  исчезнут.
Хорошо бы быть архитектором, подумал Ричард, и  работать  в  этом  городе.
Разумеется,  американским  архитектором  и,  разумеется,  недолго.   Какие
небоскребы возвел бы он на этих мусорных отвалах! Местность  приобрела  бы
более цивилизованный вид. Он вылез  из  автобуса  и  не  спеша  побрел  по
улицам. Он искал улицу, на которой жила фрау Беренд. Он заглядывал в  окна
магазинов, он видел богатые витрины, _прожиточный минимум возрастает_,  он
был поражен обилием товаров, правда, кое-где не хватает ярких реклам, но в
целом магазины здесь такие же, как дома в Коламбусе,  большинство  из  них
даже просторнее и роскошнее, чем отцовская  лавка  огнестрельного  оружия.
Эта торговая улица  была  теперь  границей,  погранзоной,  которую  должен
защищать Ричард. С высоты,  из  самолета  все  выглядело  иначе,  проще  и
ровней,    мысль    охватывала    огромные    пространства,    оперировала
географическими, геополитическими, нечеловеческими понятиями,  и  отделить
одну часть света от другой было так  же  легко,  как  провести  карандашом
линию по карте, однако внизу,  на  улице,  среди  людей,  в  которых,  как
показалось Ричарду, таилось что-то несуразное и страшное,  их  жизнь  была
подвержена болезненно неравномерным колебаниям  от  апатии  к  горячке,  в
массе  они  выглядели  бедными,  а  по  отдельности  -  богатыми,   Ричард
почувствовал, что здесь что-то где-то не сходится,  не  сходится  в  самом
замысле. Ему не разгадать этих людей.  Хочет  ли  он  защищать  их?  Пусть
посмотрят, как  они  справятся  с  их  европейским  хаосом.  Ричард  хотел
защищать Америку. Если понадобится, он будет  защищать  Америку  здесь,  в
Европе. Старый солдат Вильгельм Кирш, отслужив  десять  лет  в  рейхсвере,
бежал из Германии. Воспользовавшись деньгами, которыми он был Награжден за
безупречную службу, Вильгельм Кирш вовремя перебрался через океан.  Вскоре
пришел Гитлер, а вместе с Гитлером пришла война.  Вильгельм  Кирш  пал  бы
смертью храбрых, а может быть, стал генералом. Если бы он стал  генералом,
его бы повесили: либо сам Гитлер как заговорщика, либо позже союзники  как
военного преступника. Своевременно  уехав  в  Америку,  Вильгельм  избежал
предоставленных ему историей возможностей: петли и славы. Но от позора ему
так ж не удалось спастись. Ричард, который, едва  научившись  ходить,  уже
топал нетвердыми шажками в лавку и каждый раз видел в  руках  своего  отца
оружие, ручное огнестрельное оружие, твердые  приклады,  холодные  стволы,
способные изрыгать смерть, Ричард каждый раз поражался, точно  настигнутый
пулей, почему его отец не отправился  на  фронт,  как  отцы  его  школьных
товарищей, а предпочел заняться поставкой  оружия  и  как  опытный  мастер
оружейного дела воспользовался положенной ему броней. Ричард ошибался, его
отец не был трусом, он остался в Штатах не  потому,  что  боялся  лишений,
страданий и опасностей войны, и не потому, что  был  равнодушен  к  новому
избранному им отечеству, его нерешительность и робость проистекали  скорей
из нежелании воевать против прежней оставленной родины,  однако  на  самом
деле Вильгельм Кирш уклонился от участия в  войне  потому,  что,  служа  в
рейхсвере, он в суровой школе  Секта  узнал,  что  такое  муштра,  овладел
искусством легко и быстро убивать врага и  в  итоге  пришел  к  убеждению:
насилие  отвратительно,  конфликты  же  удобнее  решать  не   порохом,   а
переговорами  и  дискуссиями,  взаимными  соглашениями  и  уступками.  Для
эмигранта Кирша,  бывшего  солдата  рейхсвера,  Америка  была  обетованной
землей,  новоявленным  оплотом   миролюбия,   страной,   отказавшейся   от
нетерпимости и насилия, он  прибыл  в  Новый  Свет  с  энтузиазмом  первых
паломников, однако война, в которую вступила  Америка,  пусть  даже  с  ее
стороны война  была  справедливой,  подорвала  обретенную  им  в  немецких
казармах веру в разум, взаимопонимание  и  миролюбивые  устремления,  и  в
конце концов Вильгельм Кирш разочаровался  в  старых  идеалах  Америки.  И
случилось так - один из парадоксов, какие бывают только  в  жизни,  -  что
старый солдат немецкого рейхсвера стал пацифистом, торгующим огнестрельным
оружием, зато его сын, который родился  в  Америке,  думал  иначе:  Ричард
говорил о войне и фронтовом  товариществе,  порой  напоминая  своему  отцу
молодых офицеров рейхсвера двадцатых годов, и, едва  достигнув  призывного
возраста, он вступил в  американские  военно-воздушные  войска.  Вильгельм
Кирш не пошел на войну. Ричард Кирш был готов сражаться за Америку.
   Шнакенбах не хотел сражаться. Он отвергал войну как  способ  разрешения
человеческих  разногласий  и  презирал  военное   сословие,   считан   его
пережитком  варварских  времен,  атавизмом,  не  достойным  цивилизации  и
прогресса. Он сам втихомолку выиграл и проиграл вторую мировую  войну.  Он
выиграл свою собственную войну,